Он приподнял руку. Тотчас же великодушное побуждение исчезло. Вместо этого явилось гадкое опасение того, что может случиться, если им овладеет опасное очарование ее прикосновения. Рука его опустилась, он быстро отвернулся.
— Я не могу простить ей! — сказал он.
С этим страшным признанием, даже не бросив на Мерси последнего взгляда, он вышел из комнаты.
В ту минуту, когда он отворял дверь, Джулиан не смог скрыть своего презрения.
— Орас, — сказал он, — мне вас жаль!
Когда эти слова вырвались у него, он посмотрел на Мерси. Она отвернулась от обоих, она отошла в дальний конец библиотеки. Первое предупреждение о том, что ожидало ее, когда она опять вступит в свет, дал ей почувствовать Орас. Энергия, поддерживавшая ее до сих пор, исчезла перед страшной перспективой, вдвойне страшной для женщины, позора и презрения. Со слезами на глаза упала она на колени перед небольшой кушеткой в самом темном углу комнаты.
"О, Христос! Сжалься надо мною! " — вот о чем была ее молитва, и только об этом.
Джулиан последовал за ней. Он немного подождал. Потом его ласковая рука дотронулась до ее руки, его дружеский голос успокоительно коснулся ее слуха.
— Оживись, бедное, уязвленное сердце! Прекрасная, очищенная душа, ангелы Господни радуются над тобой! Займи свое место между благороднейшими созданиями Бога!
Он встал с этими словами. Все ее сердце устремилось к нему. Она схватила его руку, прижала ее к груди, прижала к губам, а потом вдруг опустила и стояла перед ним, дрожа как испуганный ребенок.
— Простите меня! — вот все, что она могла сказать. — Я так одинока, а вы так добры ко мне!
Она хотела оставить его. Это было бесполезно — силы ее иссякли, она ухватилась за изголовье кушетки, чтобы удержаться на ногах. Джулиан посмотрел на нее. Признание в любви готово было сорваться с его губ, но он посмотрел на нее опять и удержался. Нет, не в эту минуту, не в то время, когда она была беспомощна и пристыжена, не в то время, когда ее слабость могла заставить ее уступить, а впоследствии сожалеть об этом. Великое сердце, пощадившее ее и сожалевшее о ней с самого начала, щадило и сожалело о ней теперь.
Он также оставил ее, но сказал такие слова на прощание:
— Не думайте о вашей будущей жизни, — сказал он ласково. — Я хочу кое-что предложить вам, когда отдохновение и спокойствие восстановят ваши силы.
Он отворил ближайшую дверь, дверь столовой, и вышел. Слуги, накрывавшие на стол, заметили, что когда «мистер Джулиан» вошел в комнату, глаза его были «блестящее прежнего». Он имел вид (заметили они) человека, «ожидавшего приятных известий». Они готовы были предположить, хотя, конечно, он был очень молод для этого, что племянник ее сиятельства ожидает повышения в своем духовном звании.
Мерси села на кушетку.
В физическом состоянии человека есть границы страданию. Когда оно дошло до известной точки, нервная система становится неспособной чувствовать сильнее. Законы природы в этом отношении относятся не только к телесным страданиям, но и к душевным также. Горе, ярость, ужас имеют также известные границы. Нравственная чувствительность, так же как и нервная, достигает своего периода полного истощения и не чувствует ничего более.
Способность страдать у Мерси дошла до своей границы. Оставшись одна в библиотеке, она могла почувствовать физическое облегчение. Отдохнув, она начала смутно припоминать прощальные слова Джулиана и попыталась понять, что они значили, — больше она ничего не могла.
Прошел промежуток времени, краткий промежуток полного отдыха.
Мерси настолько оправилась, что смогла взглянуть на часы и рассчитать время, которое может пройти, прежде чем Джулиан вернется к ней, как обещал. Пока ее воображение еще мучительно следовало за этим течением мыслей, ее потревожил звон колокольчика в передней, призывавший слугу, который обязан был находиться в этой части дома. Оставляя библиотеку, Орас вышел в дверь, которая вела в переднюю, и не запер ее. Мерси ясно слышала звон колокольчика, а через минуту (еще яснее) услышала голос леди Джэнет.
Она вскочила. Письмо леди Джэнет еще лежало в ее кармане — письмо, повелительно приказывавшее ей воздержаться от того самого признания, которое только что сорвалось с ее губ. Приближался час обеда, а библиотека была любимым местом, в котором хозяйка дома и ее гости собирались в это время. Нечего было сомневаться: леди Джэнет только остановилась в передней по дороге в библиотеку.
Мерси предстояло или тотчас уйти из библиотеки в дверь столовой, или оставаться на своем месте, рискуя быть вынужденной признаться рано или поздно в том, что она добровольно ослушалась своей благодетельницы. Измученная своими страданиями, она стояла с трепетом и колеблясь, будучи не способна решить, что же выбрать.
Голос леди Джэнет, громкий и решительный, донесся до библиотеки. Она делала выговор слуге, который явился на звон колокольчика.
— Ваша обязанность в моем доме смотреть за лампами?
— Моя, миледи.
— А я обязана платить вам жалованье?
— Точно так, ваше сиятельство.
— Почему же я нахожу, что лампа в передней почти погасла и дымится? Я не нарушила моих обязанностей к вам. Не нарушайте ваших обязанностей ко мне.
Никогда голос леди Джэнет не звучал так сурово в ушах Мерси, как теперь. Если она говорила таким строгим тоном со слугой, который относился небрежно к уходу за лампой, чего должна была ожидать ее приемная дочь, когда леди Джэнет узнает, что она пренебрегла ее просьбами и приказаниями.
Сделав выговор, леди Джэнет еще не закончила разговор со слугой, она потом задала ему вопрос:
— Где мисс Розбери?
— В библиотеке, миледи.
Мерси вернулась к кушетке, она не могла выдержать больше, у нее не хватало даже решимости поднять глаза на дверь.
Леди Джэнет появилась быстрее обыкновенного. Она подошла к кушетке и шутливо потрепала Мерси двумя пальцами по щеке.
— Ленивый ребенок! Еще не оделась к обеду? Фи! Фи!
Тон ее голоса был так же шутлив и дружелюбен, как и действие, сопровождавшее слова. С безмолвным изумлением Мерси подняла глаза на нее.
Всегда восхищающая пышностью и великолепием своих костюмов, леди Джэнет в этом случае превзошла саму себя. На ней было самое лучшее из ее бархатных платьев, самые богатые бриллианты, самые великолепные кружева, а между тем на обед никого не ожидали, кроме обычных членов мэбльторнского кружка. Заметив сначала эту странность, Мерси потом приметила в первый раз, с тех пор как она знала леди Джэнет, что глаза старушки избегали встречи с ее глазами. Леди Джэнет села возле Мерси на кушетке, очень любезно посмеялась над простым платьем «ленивого ребенка», на котором не было никаких украшений, дружелюбно обняла Мерси и собственною рукой поправила ее растрепанные волосы, но как только Мерси взглядывала на нее, глаза леди Джэнет замечали что-нибудь чрезвычайно интересное в знакомых предметах, окружавших ее на стенах библиотеки.
Как следовало истолковать эти перемены? На какое заключение указывали они?
Более глубокое знакомство Джулиана с человеческой натурой, будь тут Джулиан, могло бы найти ключ к тайне. Он мог бы предположить (как это ни было невероятно), что на робость Мерси перед леди Джэнет леди Джэнет отвечала взаимной робостью. Действительно, было так. Женщина, непоколебимое спокойствие которой преодолело дерзость Грэс Розбери в час ее торжества, — женщина, которая отважилась пренебречь всеми последствиями своей решимости оставить без внимания настоящее положение Мерси в доме, струсила в первый раз, когда очутилась лицом к лицу с той самой женщиной, ради которой она столько страдала и для которой пожертвовала так много. Она боялась встречи с Мерси, так же как Мерси боялась встречи с ней. Великолепие ее одежды просто показывало то, что когда другие предлоги откладывать свидание было исчерпаны, был найден предлог заняться продолжительным и изящным туалетом. Даже минуты, потраченные на выговор слуге, служили предлогом отсрочить встречу. Торопливый вход в комнату, притворная шутливость в разговоре и обращении, уклончивые и блуждающие взгляды — все относилось к одной и той же причине. В присутствии других леди Джэнет успешно заставляла умолкнуть протест своей собственной врожденной деликатности и врожденного чувства чести. В присутствии Мерси, которую она любила материнской любовью, — в присутствии Мерси, для которой она унизилась до того, что умышленно скрыла истину, — в ней восстало и упрекало ее все, что было высокого и благородного в ее натуре.
"Что подумает обо мне моя приемная дочь, дитя моей первой и последней материнской любви, теперь, когда я стала сообщницей в обмане, которого она сама стыдится? Как я могу взглянуть ей в лицо, когда я, не колеблясь, из себялюбивого внимания к моему собственному спокойствию, запретила ей откровенно признаться в истине, что обязывало ее сделать ее тонкое чувство долга? "
Вот какие мучительные вопросы были в душе леди Джэнет в то время, как она дружелюбно обнимала Мерси, в то время, как ее пальцы фамильярно поправляли волосы Мерси. От этого, только от этого появилось желание, заставившее ее говорить с явно притворным легкомыслием обо всех предметах, входивших в круг обыкновенного разговора, пока он относился к будущему и полностью оставлял без внимания настоящее и прошедшее.
— Зима здесь нестерпима, — начала леди Джэнет. — Я думала, Грэс, что бы нам лучше теперь сделать.
Мерси вздрогнула. Леди Джэнет назвала ее «Грэс». Леди Джэнет намеренно показывала, будто нисколько не подозревает истины.
— Нет! — продолжала ее сиятельство, притворившись, будто иначе поняла движение Мерси. — Вам не надо идти одеваться. Уже поздно, и я готова вас извинить. Вы приводите меня в смятение, душа моя. Вы дошли до совершенства в простоте. Ах! Я помню, когда у меня также были свои прихоти и фантазии и когда я казалась хороша во всяком платье точно так же, как вы. Довольно об этом. Я уже вам говорила, что думала и составляла планы о том, что вы должны делать. Мы, право, не можем остаться здесь. Сегодня холодно, завтра жарко — что это за климат! А что касается общества, то чего же мы лишимся, если уедем? Теперь общества не существует. Щеголеватая толпа встречается теперь в домах, рвет друг другу платье, наступает друг другу на ноги. Если вам особенно посчастливится, вы посидите на лестнице, поедите теплого мороженого, послушаете пустой разговор на каком-то особенном языке. Вот современное общество. Если б у нас была хорошая опера, стоило бы хоть для этого оставаться в Лондоне. Взгляните на программу на этот сезон, лежащую на столе, очень заманчивую на бумаге и весьма посредственную на сцене. Одни и те же оперы, одни и те же певцы. Каждый год одна и та же глупая публика — словом, самые скучные музыкальные вечера во всей Европе. Нет, чем более я думаю об этом, тем яснее замечаю, что нам предстоит один умный выбор: мы должны ехать за границу. Заставьте поработать вашу хорошенькую головку, выберите север или юг, восток или запад — для меня все равно. Куда нам ехать?
При этом вопросе Мерси быстро взглянула на леди Джэнет.
Леди Джэнет еще быстрее взглянула на программу оперы. Все те же печальные фальшивые предлоги, все та же бесполезная и жестокая отсрочка! Не будучи в состоянии выносить положения, навязываемого ей, Мерси сунула руку в карман своего передника и вынула из него письмо леди Джэнет.
— Ваше сиятельство, простите меня, — начала она слабым, дрожащим голосом, — если я осмелюсь приступить к тягостному разговору. Я едва смею сознаться.
Несмотря на ее намерение говорить прямо, воспоминание о прошлой любви и прошлой доброте одержало верх. Дальше слова замерли на ее губах. Она могла только протянуть письмо.
Леди Джэнет не хотела глядеть на письмо. Леди Джэнет вдруг начала поправлять свои браслеты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46