Телевизионная. Не сразу люди в тюремной камере сообразили, что им дали вид сверху. Причем дали в движении. Но постепенно разобрались: внизу проплывала белая дорожка скатерти в кругах тарелок и салатниц, в точках бутылок и рюмок, в штрихах вилок и ложек, над скатертью протягивались руки, а по краям вертелись, склонялись друг к другу, наклонялись вперед и откидывались назад лысины, залысины, короткие стрижки, шевелюры. Изображение отличалось от привычно телевизионного меньшей четкостью и лишенными оскоминой плавности, чуть дергаными движениями снимаемых объектов.
Колонки, расставленные по краям стола, ожили звуками. Очень четко и явственно, будто запустили саунд-трек небедного американского телесериала, «угловскуго» хату наполнили разноголосица, звон и перестук. Четверо заключенных, хоть и ждали именно этого, испытали некоторое потрясение. Одно дело знать и представлять, другое – когда на тебя обрушивается, да не где-нибудь, а посреди убожества следственного изолятора.
– Видал я чудеса техники, но такого… – высказался за всех бывший депутат Праслов.
– Фигня, вчерашний день, телеконференция как телеконференция. – Антон тоже был несколько потрясен, но по другому поводу – неожиданно высоким качеством связи.
А транслирующая камера продолжала перемещаться над столом, за которым собрались люди, распоряжающиеся этим городом. Собрались не ради Шрама – кто он такой, чтоб сбегаться на его зов? Собрались планово, но учли его пожелания, подкрепленные ручательством Праслова, что повод серьезный, и организовали, как выражались во времена перестройки, телемост.
Камера дошла до края стола и сейчас показывала уже пол. По экрану сверху вниз проскочил зигзаг, и картинка поменялась. Начала работать другая камера, дающая боковой обзор. Сейчас она брала спину человека, сидящего в торце стола. Но вот повернулась влево, затем резко ушла вправо, прошлась над головами, забирая вверх. Монитор показал хитросплетения трубок и арматуры, полуразобранную трибуну, фанерную сказочную избушку, над ней промелькнула надпись «Советы садоводам», удалось разглядеть щит, драпированный материей под морскую волну, юпитеры…
– Это же телестудия! – догнал Сергей. – Они арендовали телестудию.
– Ну, естественно. – Исключительно ради массажа Праслов растирал обнаженный торс полотенцем. – Без проблем находишь аппаратуру и строишь техников. Им до фонаря, где собираться, лишь бы не мешали.
Допущения в эфир посторонних реплик не опасались – гарнитура включалась на передачу только тогда, когда палец давил на кнопку. Палец отпускал – режим молчания с этой стороны.
– Не ясно, нас-то видят? – Сергей ощущал себя не в своей тарелке, в очень уж непривычное качество он сам себя вплющил. – Где связь? Мы все сделали правильно?
Антон пожал плечами.
– А как же! Нам остается зависать на линии.
– Я помню, как мы в пятидесятых в коммуналке ходили к Горшковым на «Свадьбу в Малиновке». Собиралось до двадцати человек, экран всего-то с органайзер, полосы бегут, но мы преем, затаив дыхание – ведь чудо! – заполнил паузу ностальгией по утраченной Родине Талалаев. – И вот дожил…
– Тихо! – прервал излияния Шрам.
– Включились… Заработала молотилка… К нам присоединились жители Крайнего Севера… Шрам, он, узнаю… С колумбийской братвой хочу таким макаром побазарить, в глаза им, сукам, посмотреть… Сокол, Сокол, я – Писец, вижу танки, нам… – услышали в камере.
Трансляция вывела сейчас на монитор экран внушительных размеров, на котором Шрам узнал сперва рубашку, затем признал самого себя, а также увидел, что в эфир уходят находящиеся за его хребтиной верхний край шконки и отрезок серой стены с похабенью из «Плейбоя».
– Здравствуй, Циолковский! – Динамики зашуршали нетвердым, по-брежневски причмокивающим, старческим голосом, реплики по ту сторону экрана сразу затихли. – Слышишь ли нас, соколик?
И еще одна камера, оказалось, участвует в телеконференции. Если номер два транслировала спину посаженного во главу стола человека, то номер три дала его с лицевой стороны. Высушенное, как вобла, лицо с глазами египетской мумии. Правая старческая куриная лапа возложена на рукоять трости. Левая что-то гладит под столом. Микрофончик на вороте фланелевой рубашки.
– Вензель. – Праслов назвал по имени героя этой минуты эфирного времени. Потянулся за эспандером и не дотянулся. Забыл.
Шрам нажал кнопку передачи. Он ощущал себя в эфире, как на трибуне Мавзолея. Тянуло двинуть речугу.
– Слышу вас. Мое почтение уважаемым людям.
– Говори, с чем пожаловал. – И камера наехала, взяла крупный план, вяло, как у рыбы, шевелящиеся губы. – Извини, что за стол не зову. Близок кусок, да не вцепишься. Сам удумал к нам по проводам спуститься. – Вензель хехекнул. – Да ты не должен голодать по своему-то положению. И еда-то у тебя должна быть с подогревом. Ну, говори, говори!
– Есть у меня основания считать, что один человек – и он сегодня здесь – на закон положил, беспредельничает и миру среди братвы не хочет.
За столом загудели голоса, но тут же смолкли, едва опять слово взял Вензель.
– Что ж, соколик, выслушать мы не против, а если на людей зазря наговариваешь, так уж не обессудь. О тебе тогда потрем.
Неизвестные режиссеры переключились на камеру, что снимала Вензеля сзади, она чуть отъехала в сторону и опустила «гляделку» вниз. Объектив поймал худую морщинистую руку в перстнях, бликанувших в экран. Узкие пальцы теребили черную с бурым отливом густую шерсть. Судя по очертаниям, острым ушам и хвосту, мотающемуся туда-сюда, на табуреточке, приставленной к стулу Вензеля, лежал кто-то из кошачьих.
– Ну, говори, говори, разоблачай. Чего ж ты замолчал.
– Мои люди пришли? – спросил Сергей.
– Пришли? – Вензель отфутболил вопрос не видно кому.
Не видно кто не промедлил:
– Пришли какие-то, которые говорят, что от Шрама.
– Я б хотел, чтоб мы одного паренька для начала послушали.
– Ну, раз хочешь, соколик, как можно отказать? – И с игривого тона на приказной: – Сходи, Балык,
Экран заполнили плечи и шея, видимо, Балыка.
– Не ангорец у него сегодня…
Шрам понял, что депутат имеет в виду кошку, но не въехал, зачем Праслов обращает внимание на ерунду. Да и некогда заморачиваться – пока камеры сопровождали, меняя ракурсы, променад Балыка к студийной двери с шестиугольным окошком, динамики выпустили из себя дребезжание старческого голоса:
– Ведаешь ли, почему мы на твою затею дали себя уговорить? Не только от доброты. Мы же тоже не хотим плестись в хвосте у прогресса. Надо опробовать… как это по-новому называется. Валет?
– Ноу-хау, – влез в звуковое оформление невидимый и неизвестный Валет.
– Вот-вот. Если понравится, с Владивостоками будем разборы вести напрямую, видя их во всей красе. Тебя, Шрам, добром поминать.
На этом Вензель вроде бы отключился.
– Я тоже ведаю, почему они согласились, – массирующий шею Праслов принял эстафету от Вензеля. – Очень уж ты, Шрам, интересен дедушке Вензелю, сморчку старому. Кошатник долбаный подходы к тебе ищет. Кстати, палач обязан быть сентиментальным, ты в курсе этого закона. Шрам? У нашего дедка имеется страстишка – его котяры. Другие-то страстишки отмерли два столетия назад.
Ага, вот теперь Шрам понял. Из серии – намеки на будущее. Вензель рано или поздно встанет им поперек большой дороги, если, конечно, не загнется в ближайшее время от естественных причин. Так вот, если он не скопытится, надо будет что-то думать. Только неужто депутат помышляет использовать в замысленной игре кошколюбие старого гриба? Каким образом?
А еще Шраму пришло на ум, что не только на хрыча Вензеля малюет наброски депутат, но и на него тоже делает прикидку. До поры до времени они пойдут с депутатом в спайке, да только Праслов не тот человек, который будет делить с кем-то власть. И когда-нибудь пробьет час – кто кого? Не прозевать бы. Однако чего там о будущем, успеется…
Пока депутат сообщат, намекал и строил планов коварных громадье, по телевизору шла трансляция ввода в студию Жуфа Багром и Петром. Постоянно переключались камеры, показывая со всех сторон участников торжественного ввода: вид сверху, вид сбоку, крупные планы, капельки пота на скисшей харе Жуфа, Багор покусывает губу.
– Режиссер балуется. Повыдрючиваться охота, – не без одобрения прокомментировал Антон.
– Привели, как заказывал, соколик, – вновь задребезжал Вензель. – Что нам с ними делать-то, объясни.
– Жуф, начинай.
Камера забегала по лицам: Багор, Петро, Жуф, Петро, Жуф, Багор…
– С чего начинать?
Наконец камера отыскала героя. Жуфа было слышно не так хорошо, как главных действующих лиц, микрофон ему еще не навесили.
– Валяй с начала. Как и кому ты проигрался. И по прямой до червивого конца.
Шрам отметил, что Жуф выглядит неухоженным, помятым и типа выпотрошенным. Пожав плечами, уперев гляделки в пол, Жуф завел знакомую историю.
Сергей слазил к ножке стула за пластиковой бутылкой «фанты», профантил горло.
– Если хочешь, я могу набирать сопроводительный текст, – предложил несколько затосковавший Антон. – У них на экране снизу побежит дорожка субтитров.
– Отдыхай, – угомонил его Шрам.
Режиссер трансляции какое-то время крепился, терпеливо держал понуро бубнящего признание Жуфа в кадре, но уж слишком невыразительным выходил эпизод. Камера уже облазила выступающего сверху донизу. В визир попали давно не чищенные ботинки, пуговица, свисающая из петли на последней нитке, жирные пятна на брюках. Потом режиссер махнул рукой на оратора – слышно, и ладно – и переключился на другие объекты.
Сначала почета удостоился край скатерти, о который кто-то вытирал пальцы. Потом камера крупно наехала на тарелку с разрезанным на квадратики антрекотом и с насаженным на вилку горошком, прошла над бутылочными жерлами, над воронками рюмок, селедочными «шубами» и салатными полянами, колесами колбас и сырными треугольниками и замерла над чьей-то пятерней с обгрызенными ногтями, с массивным обручальным кольцом. От пальцев изображение взбежало по волосатой руке, миновало синий якорь и закатанный рукав коричневого баллона, прошлось по ухоженной трехдневной небритости, по волевым складкам на скулах, по армейского образца стрижке и вновь вернулось к натюрмотрам стола.
– Карбид, – узнал депутат. – Сволочь. Ходил в занюханных бригадирах у Свистуна. Поднялся, переметнувшись к Монголу. Оттяпал у меня ресторан на Фонтанке и ночник на Вознесенском. Уверен, что я не вернусь. Карбид у нас утонченный сладострастник, сношается с родной сестрой.
Сергей догадывался, что Праслов набрасывает эскизы к их будущей совместной стахановской вахте.
Тем временем камера вырвала из застолья новый портрет: пухлогубого и тяжелоносого человека с раздвоенным подбородком, в глазах которого шкодливо поблескивали контактные линзы. Персонаж чему-то по-тихому улыбался.
– Махно. Смешная кликуха для еврея. Любит трахать малолеток, наряжая в пионерскую форму. Трется по Смольным, нашего брата, депутатишек, скупает и складывает в кулек. Короче, не мнит себя вне политики. – Праслов мял ладонью кистевой эспандер. Депутату западло просто так сиднем сидеть – для поддерживания формы использует все паузы. – А начинал с туфты. Подмял гонялово в табачный кризис на Мурманск сигарет «Арктика» с золотым ободком. Они там были дюже в фаворе. Тщеславен. Наверняка видит себя на трибуне, делающим ручкой проходящей толпе демонстрантов.
«На последнем можно сыграть», – Шрам долепил про себя недосказанное депутатом вслух.
– Вот и все, – закончил Жуф свою повесть.
Опять пришла пора Шраму вдашшвать кнопку передачи.
– А теперь кассета. Слышишь, Багор?
Багор показал в камеру открытую ладонь, мол, все путем, Шрамыч, и достал из кармана диктофон.
Запись телефонного разговора Жуфа и его хозяина, прослушанная в сторожевой хибаре перед признанием Жуфа, зазвучала теперь в студии.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41