– А вы тогда чего сами сегодня ждете, не уходите?
– У меня зарплата почасовая. Да и идти больше некуда… – чуть смелее отозвался типчик, сторожко буравя спины проследовавших мимо капитана и лейтенанта.
Капитан перевел взгляд на перекликающихся с пленниками.
– Передайте Майданному! – орал, приложив пудовые грабли рупором, красношеий бычара. – Свидетели обвинения! Уже от показаний! Отреклись!
– Толик! – визжала из последних сил приличная дамочка. – Наташа! Родила! Двойню! Мальчик! И девочка!
– Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! Пусть идет в несознанку! – гудел прокуренным пароходом бравый дедок с палочкой.
– Передайте Майданному! – еще пуще краснел бычара от натуги. – У него! Теперь! Есть! Алиби!
– Коля! Мы поменяли квартиру! Переехали в Купчино! На адвоката теперь хватит!
Будто промазавшая пуля, подняла столбик пыли выстреленная малява. Известный способ. Бумажка с мольбами скатывается туго-туго, а еще для весу можно кашей, быстрозастывающей, как суперцемент, обмазать. Из газеты сворачивается трубка нужного калибра, и пали в белый свет как в копеечку. Тусующиеся на набережной специальные люди подметут и незабесплатно доставят по назначению.
Капитан нацелился пресечь утечку информации из тюрьмы, только некий беспризорник оказался гораздо шустрее. Скок вперед, хвать и нырк в лабиринт очереди.
– Значит, лейтенант, никак не договоримся, – намекая, что будет жаловаться вышестоящему начальству, попытался напоследок на давить Усачев, чтобы потом доложить, де, приложил все усилия.
– Слушай, капитан, – миролюбиво отмахнулся летеха, – сам посуди, оно мне надо – лишние заморочки?
Не тратя больше времени на пустопорожние рассусоливания, не говоря последнего слова, капитан обиженно развернулся и пошел обратно в обход змеиного хвоста очереди. Пыля, как самолет с ядохимикатами. Только вот от своей идеи фикс он ни в коем разе не собирался отказываться.
На выезде на набережную из переулка одним колесом на тротуаре дожидался своего часа невзрачный автобус выпуска Львовского заводика. Это был запасной вариант, если караул упрется рогом.
– Выходи строиться, – крикнул капитан в нутро автобусика. – Под мою ответственность. Точнее, под ответственность начальника тюрьмы полковника Холмогорова приказываю очистить прилегающую к «Углам» территорию от нарушителей общественного порядка!
И из автобуса, цепляясь пластиковыми щитами и поигрывая дубинками, стали один за другим выбираться солдатики срочной службы Внутренних войск. Тонкошеие, в мятой, неподогнанной форме, но азартно предвкушающие развлечение.
Завидев такое колоброжение в переулке, крикуны с набережной рассосались в мгновение ока. Очередь же, еще на что-то надеясь, подобралась, загомонила, зашелестела, как осенние листья на ветру, которые еще не верят, что обречены.

Глава восемнадцатая
БУНТ!

А может случится, я буду в неволе –
Тобой завладеет другой.
И, может, умру за решеткой тюремной,
За крепким тюремным замком.
Меня похоронят на ближнем кладбище,
И ты не узнаешь о том.

1
Баландер потолкал тележку дальше к следующей двери. На тележке в огромном баке булькал не то суп, не то невская водичка со стелящимися по дну отравившимися нечистотами и полуразложившимися селедками. Маячащий рядом вертухай в полном соответствии с должностной инструкцией отпер окошко кормушки в двери.
– Кушать подано, садитесь жрать, пожалуйста, – дурашливо заявил надзиратель в окошко. Наверное, у него было прекрасное настроение.
С той стороны двери стали по одному подходить обитатели камеры. Подошел – протянул миску. Банандер вывернул в миску ушат сомнительной жидкости, и очередь переходит к следующему едоку.
Закончив разливать суп, равнодушный, как саксаул, баландер протянул в отверстие целлофановый пакет крошеных сухарей черного хлеба. Отсевки с хлебозавода. Скорчившился в драные подошвы ломти и откровенная труха.
– Эй, начальник! – возмутились тут же с той стороны. – Нам свежий хлеб прописан. Три буханки! И из трех одна белого полагается!
Тут подследственный не, ошибался. В камере парилось двадцать четыре человечка. Буханка режется на двадцать четыре ломтика. Каждому надлежит выдать по два ломтика черного хлеба и по одному белого.
– Мелом сухари натрешь! – отрезал дубарь. Наверное, у него было чудесное настроение, и он сам же и заржал со своей шутки.
– А где же нормальный черный и белый хлеб, начальник? – обиженно мычали с той стороны, все еще на что-то надеясь. Человек пять тупо рассматривали целлофановый пакет с той стороны кормушки и никак не могли догнать, что это – очередное издевательство.
– Распоряжение зама по воспитательной – больше свежий хлеб не давать. Он заявил, что даже в Чечне бойцы не каждый день нормальный хлеб жуют, а вы тут оттягиваетесь. – Вертухай был ученый, поэтому, объяснившись, благоразумно сдвинулся вбок от кормушки.
И вовремя. В дверь с той стороны грохнулась миска с рыбьими воспоминаниями. Терпко пахнущая водица, выплеснувшись, достала середку коридора.
Вертухай не стал вызывать подмогу, врываться в камеру, тащить нарушителя порядка в пердильник, и не потому, что у вертухая выдалось хорошее настроение. И не потому, что после повального ночного шмона свободных мест в карцерах оставалось ровно столько, как на премьере в Мариинском театре. Просто если б он каждого тащил…
По всему маршруту чана с рыбьим недоразумением, напротив каждой камерной двери, отражали свет оплетенных проволокой ламп лужи с плавающими в них рыбьими костями.
А тюремная связь не смолкает. Идет перестук и перекрик по трубам отопления. Кувыркаются крики по водопроводным трубам. Кричит «телеграфист» в раковину умывальника, селезенку чуть не рвет. А этажом выше другой «телеграфист» пялит уши, как может. И вот уже верхней хате известны заботы нижней хаты. А содержание новостей все жестче. Уже никто не употребляет слово «уставняк», его заменило слово «беспредел».
2
– Может, чересчур мы того? – не глядя начальнику тюрьмы в глаза, пробухтел под нос зав пищеблоком старший прапор Федосеев. – А то ведь с голоду помрут наши задохлики на досудебном этапе.
– Считаешь, перегнули мы палку? – Сидящий за столом полковник Холмогоров листал толстую канцелярскую книгу и размашисто подписывал одну страницу за другой, не вникая. Да и толку вчитываться, ежели это было расписание дежурств на следующий месяц? И подпись главного лепилась в книгу для проформы.
– Ну, я и говорю, – малость осмелел старший прапор, – каждая вторая камера встала на дыбы. Все камеры ульями гудят. – Нос Федосеева был похож на сливу, губы – на пельмени, фигура, особенно когда сидит, – на грущу.
– Может, и вправду перегнули? – уже не Федосеева, а самого себя спросил Игорь Борисович. Закрыл книгу дежурств и придвинул журнал техники безопасности. Здесь тоже полагалась его подпись внизу каждой страницы. Рутина.
Зав пищеблоком осмелел еще и собрался-таки попросить полковника маленько отпустить вожжи. Для этого предстояло закурить и создать беседовательное настроение. Федосеев полез за «Норд стар». Полковник тоже потянулся за сигаретами. Все в ажуре. И надо же было тут зазвонить телефону?
Полковник снял трубку:
– Холмогоров слушает… Кто?.. Здравия желаю, Виталий Владиславович, – и по мигом переменившейся интонации стало ясно, что полковника беспокоит очень большое начальство. – Виталий Владиславович, я… Никак нет, я… Так точно, я… А он отсутствует… Да, его вызвали в Большой дом… Вроде бы брифинг… Так точно, передам ему ваше приглашение. А я… Да, всего доброго. – А когда Игорь Борисович положил трубку, это был уже совершенно другой полковник Холмогоров. Разъяренный, аж дым из ушей, полковник Холмогоров.
Старший прапор на всякий случай втянул просторный живот. И вместо груши по фигуре стал похож на баклажан.
– Что ты там скулил про хлебную пайку? – обратил гневные очи полковник Холмогоров на ставшего ниже ростом заведующего пищеблоком.
– Да я в том смысле, что натуральная экономия средств получается, – скоренько переметнулся во мнении старший прапор, запихивая пачку сигарет в карман.
– Внушительная экономия, – продолжая пыхтеть раскаленным чайником, согласился Холмогоров. Тут ему в голову пришла какая-то интересная мысля, и в ее рамках полковник нашел применение энергии старшего прапора Федосеева. – А пригласи-ка ты ко мне, мил друг, начфина. Нам средства задерживают? Задерживают. Экономия нужна? Нужна. Вот мы с начфином и посидим-покумекаем над расходами. Поищем, где еще какую копейку на контингенте сэкономить возможно?
–
3
Грохот алюминиевых ложек, со всей дури лупящих по днищам мисок давно был сержанту Баланюку по барабану. Не пронимала эта мелодия толстую кожу сержанта. Начальство распорядилось закручивать гайки, значит, следует закручивать гайки без лишнего гнилого базара. А что контингент не рыдает от счастья, так покажите такой контингент, который стаи бы на уши от радости, когда его гнут к ногтю?
Коридорный вертухай сержант Баланюк раскачивался с пятки на носок под доносящийся из камер сквозь дверную броню истеричный лязг мисок и не слышал скрип своих сапог. Гораздо крепче, чем грохот, сержанта донимал зуд.
Ноги в сапогах прели так, что опосля дежурства носки хоть отжимай. А там, где прелость, там и грибок. Второй год Баланюк сражался с грибком с переменным успехом. Залечит, а в другом месте меж пальцами снова надуваются твердые мутные горошины. И ногти всегда желтые и хрусткие, будто сержант Баланюк курит при помощи пальцев ног. И ведь хворь такая срамная, что с приятелями даже неловко как-то обсуждать. А эти мази, что «ящик» рекламирует, изобретены только для похудения карманов.
В двадцать третьей трещат и скрежещут миски четыре. Причем, явно сменяясь, то есть кто-то руководит, и звук идет почти одинаковый, ровный, уже не меньше часа. А вот в двадцать четвертой прописаны слишком горячие головы. Ухнули молотить всем скопом, и вначале у них получалось громче, чем у бодающегося с экскаватором бульдозера, а теперь подустали, халявить начинают, будто звук постепенно приглушают.
А в двадцать пятой… Постой, прежде, при начале концерта, сержант Баланюк и не усек, что двадцать пятая камера отмалчивается. Пойди усеки, когда из двадцать четвертой такой тарарам, что уши вянут.
Коридорный Баланюк ишачил достаточно, чтобы не пропустить эту странность мимо внимания. «Углы» – это вам не общество филателистов, где один собирает марки про космос, а другой – с динозаврами. Здесь если решено тарабанить по тарелкам, то тарабанят все поселенцы.
И ежели в двадцать пятой тишина, значит, деется там нечто совершенно непотребное.
Бдительный сержант отшелкнул запирашку дверного глазка и заглянул. Сначала ничего недозволенного он в камере не углядел. Трутся в душной теснотище граждане преступники, кто кемарит, кто мнется без дела. Ан, не все так просто.
Прямо за обеденным столом расселась четверка и внаглую дуется в карты. А ведь ночью был жесточайший шмон, и, казалось, все недозволенные предметы выметены из камеры поганой метлой.
Можно было начхать, но не так служил сержант Баланюк.
Он по рации кликнул трех ребят на подмогу. И, когда те подгребли, уверено лязгнул засовом и отворил тяжелую дверь.
А четверка за столом совсем опухла от борзости. В камеру явились вертухаи, а картежники типа не замечают или плюют с высокой колокольни. Играют себе, заходят, пасуют, бьют козырем, и все тут. Прибалдев от такой совершенно непростительной наглости, коридорный двинул вперед пресекать безобразие. Однако судьба повернулась раком к сержанту Баланюку и троим вертухаям из группы поддержки.
Скребущий к обеду посуду в рукомойнике с виду хилый тип, вдруг вытерев руки блеклой тряпицей, достал из-за пазухи и направил на гостей черный как уголь «макаров», матово отражающий чахоточный свет ламп.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41