– Какого он был цвета?
– Весь в грязи. Я не видела.
– Знаете, миссис Сандерсон, – я говорил медленно, чтобы до нее дошло, – если это ваш сын или его друзья пришли сюда ночью и включили газ, они покушались на убийство. Закон строг к таким вещам.
– Мой сын не подлец! – гневно прошипела она.
– Вы это так называете?
Она отвернулась и начала стирать пыль с тарелок так свирепо, что они дребезжали. Через некоторое время она удостоила меня разговором, хоть и не поворачиваясь ко мне:
– Люди говорят, что случилось еще кое-что. Гален Говр скоро до этого докопается. Он ведь знает куда больше, чем говорит. Пол Кант морит себя голодом в доме его матери, чтобы люди знали, что он сидит там и ничего такого не делает.
– Представляю, как эти ваши люди веселятся, – заметил я. – Я им просто завидую.
Она затрясла головой, и я с удовольствием понаблюдал бы за этим еще, но тут зазвонил телефон.
Я положил листок бумаги на стол и поднял трубку.
– Алло! – молчание, тяжелое дыхание, запахи пива и лука. Не знаю, правда ли я чуял эти запахи или просто я ожидал их от людей, которые набирают номер и молчат. Тута Сандерсон украдкой читала записку.
– Ты осел, – сказал я в трубку. – У тебя вместо воображения кусок дерьма.
Звонивший повесил трубку, и я невольно рассмеялся, увидев выражение лица Туты Сандерсон. Она была шокирована. Я рассмеялся снова, чувствуя глубоко в горле что-то черное и горькое.
* * *
Дверь крыльца хлопнула, но я ждал у окна, пока не увидел, как она уходит по дороге с сумкой, болтающейся на плече, и с кофтой, перекинутой через руку. Я вышел на крыльцо и посмотрел в сторону леса. Все было тихо; казалось, жизнь в такую жару остановилась. О том, что это не так, говорило только тарахтение трактора Дуэйна на дальнем поле. Я сошел с крыльца, вышел за калитку и пошел к ручью.
У ручья все так же кричали лягушки и настраивали свои скрипки сверчки. Я стал подниматься по холму; вороны с карканьем вылетали из зарослей альфальфы, как черные молнии. Пот потек у меня по лицу, рубашка прилипла к спине. Я дошел до леса и ступил под сень деревьев.
Она уже дважды вела меня этим путем. Наверху перекликались птицы. Солнечный свет падал вниз, разбившись на прямые лучи, как бывает только в лесах и в соборах. Серая белка спрыгнула с ветки, прогнувшейся под ее весом, на нижнюю, как человек, спускающийся по эскалатору. Под ногами у меня пружинил слой игл и листьев. Как во сне, лежа на полу, я продирался сквозь дебри папоротника и перелезал через поваленные деревья, ощущая мягкость гниющей древесины.
Как во сне, я продрался сквозь брешь в плотной стене деревьев и очутился на поляне. После полумрака леса яркий солнечный свет казался свирепым, полным жестокой энергии. Гудение насекомых волнами плыло над поляной.
В центре, на выжженном месте, еще краснели угли, как в печке у Ринн. Это было тепло Алисон. Старина Говр соврал насчет Дуэйна и моей кузины. Или соврал сам Дуэйн.
* * *
Странно, что во сне мое путешествие казалось необычайно реальным, а в реальности оно было похоже на сон. Я подумал, что поляна, где я во сне встретил ужасающее подобие Алисон Грининг, хранит ее присутствие, и не отсюда ли дует холодный ветер в старый бабушкин дом? Но теперь я надеялся не увидеть ее, а приблизиться к ней, к ее духу, который незримо витал здесь. Я стал вспоминать, как мы с ней ходили на холм раскапывать индейский курган, как она мечтала стать художницей (а я, естественно, писателем), и это, казалось, крепче связывало нас. Оказалось, я помню гораздо больше, чем считал, что вся моя жизнь, в сущности, выросла из нее. Однажды утром, после очередной страдальческой сцены с Тутой Сандерсон, которая приняла от меня семь долларовых бумажек и молча отложила две, я поехал через Миссисипи – замечательный американский пейзаж с зелеными спинами островов на могучей глади реки, – в Аризону, штат Миннесота, за любимыми пластинками Алисон. Если бы их там не оказалось, пришлось бы ехать в Миннеаполис.
Альбомы пятидесятых теперь редкость. В магазине грампластинок я ничего не нашел, но потом обнаружил в подвале комиссионный отдел. Среди разлохмаченных конвертов со славными некогда именами золотом сияли два диска, увидев которые я ахнул так громко, что появившийся продавец спросил, все ли со мной в порядке. Одной из них была пластинка Дейва Брубека (“Оберлинский джаз”), которую, как я помнил, Алисон обожала; другая была настоящим сокровищем. Квартет Джерри Маллигена, который Алисон всячески мне нахваливала – тот самый альбом с обложкой работы Кейта Финча. Продавец запросил за оба диска пять долларов, но я заплатил бы и в десять раз больше. Ведь эти пластинки приближали Алисон ко мне.
– Что это вы все время заводите? – спросила Железный Дровосек, стоя на крыльце в субботу вечером. – Это что, джаз?
Я отложил карандаш и закрыл рукопись. Я сидел на старом диване, и оранжевый свет керосиновой лампы размывал ее черты, и без того неясно видные за занавеской. На ней были рубашка и брюки, и в этом колеблющемся свете она выглядела более женственной, чем когда-либо раньше.
– Папа в Ардене, – сказал она, – на каком-то собрании. Его пригласил Ред Сандерсон. Звали только мужчин. Это, должно быть, продлится не один час. Я услышала, что вы заводите музыку, и пришла.
Она вошла и села рядом со мной в кресло-качалку. Ее босые ноги покрывал густой загар.
– Так что это за музыка?
– Тебе нравится? Она повела плечами:
– Что это сейчас играет?
– Гитара.
– Это гитара? А дальше... а, знаю, это что-то вроде трубы. А это саксофон, верно?
– Да. Баритон-саксофон.
– Ну вот. А вы говорите, гитара, – она сама засмеялась своей шутке.
Я улыбнулся в ответ.
– Черт, Майлс, как здесь холодно.
– Это из-за сырости.
– Да? Майлс, а вы правда украли что-то у Зумго? Пастор Бертильсон говорил об этом в проповеди.
– Значит, это так.
– Странно, – она оглядела комнату, качая головой. – Слушайте, а ведь эта комната такой и была. Когда была еще маленькая, при жизни прабабушки.
– Я знаю.
– Здорово, – она продолжала изучать комнату, – здесь были еще фото. Где они?
– Мне они не нужны.
– Ох, Майлс. Я прямо не знаю. Вы еще хуже, чем Зак! Иногда мне и правда кажется, что вы сумасшедший! Откуда вы знаете, как здесь все стояло?
– Помню.
– Это что-то вроде музея, да? Так и кажется, сейчас войдет прабабушка.
– Ей бы не понравилась эта музыка. Она хихикнула:
– Так вы правда сперли что-то у Зумго?
– А Зак ворует?
– Конечно, – она расширила свои зеленые глаза. – Он говорит, что это освобождает. И еще говорит, что если вы крадете вещь и вас не поймали, то вы имеете на нее право.
– И где он ворует?
– Там, где работает. Из домов или с бензоколонки. Но вы профессор или кто вы там и воруете?
– Получается, что так.
– Я понимаю, почему вы нравитесь Заку. Такой солидный человек – и ворует в магазине. Он думает, что вам можно доверять.
– А я думаю, что ты слишком хороша для него.
– Это вы зря. Вы его просто не знаете, – она подалась вперед, обняв руками плечи. Жест был неподражаемо женским.
– А что это за собрание в Ардене?
– Кто его знает? Слушайте, вы пойдете завтра в церковь?
– Конечно нет. Надо заботиться о репутации.
– Тогда не уезжайте никуда, ладно? Мы хотим вас кое-куда пригласить.
Показания Туты Сандерсон 18 июля
Так вот, когда мой сын узнал про это, он сказал, уж извините, что вы от нас что-то скрываете. Конечно, теперь мы все знаем, но тогда-то не знали. Мы знали, что совершено два убийства, что бедный Пол Кант заперся в своем доме, что Майлс сидит в доме своей бабки и занимается там черт знает чем, да еще раскатывает в полицейской машине. И мы решили, что вы что-то скрываете от нас.
Один из друзей Реда придумал это с машиной, но Ред просил его подождать, пока все не станет ясно, и предложил устроить собрание. Чтобы все мужчины собрались и обсудили, что делать.
Вот они и встретились у Энглера. Ред сказал, что там было тридцать четыре человека, и все смотрели на него потому, что это он нашел Дженни Странд.
Ну, кто что слышал? – спросил Ред. Кто-то сказал, что полиция, вроде бы, напала на след, что кто-то из полицейских что-то такое сказал своей подружке.
И еще кто-то сказал: Роман Мичальски всю неделю не выходит на работу.
Болеет? – спросили его.
Нет, сказал он, вроде не болеет. Просто сидит дома вместе с женой.
Если бы я была там, я бы рассказала им про Майлса, раз уж зашла речь про то, что кто-то сидит дома. Он ведь не вылезал из бабкиного дома после того, как переставил всю мебель. Напивался каждый вечер перед сном да заводил свои дурацкие пластинки. Он выглядел так, будто готов был выскочить из дома вон.
Когда я узнала, что эта девчонка ночует с ним, я сразу же сказала Ред у.
А потом, в понедельник вечером, кое-кто из наших поговорил с этим Романом Мичальски.
* * *
Воскресным утром я принял душ и поднялся наверх в халате. Миссис Сандерсон безропотно выстирала мои грязные джинсы и рубашку. На одном колене у джинсов была дыра с пятак, что пробуждало воспоминания омоем блуждании по лесам. Хорошо, что я сходил на поляну наяву и не нашел там ничего, кроме догорающего костра, оставшегося, по всей видимости, от пикника. Вспомнив совет Белого Медведя, я заглянул в шкаф, где висел мой единственный костюм. Было только полвосьмого; я вполне успевал одеться и пойти на службу. Только нужно одеться как следует и не нервничать. При одном взгляде на костюм в шкафу мои нервы напряглись. “Если не пойдешь, с тобой будет то же, что с Полом Кантом”, – четко произнес голос у меня в голове.
Я достал костюм и начал одеваться. Почему-то, видимо из тщеславия, отправляясь на ферму, я взял с собой свои самые дорогие вещи – туфли за восемьдесят долларов; несколько рубашек, некогда подаренных мне Джоан на рождество; летний костюм в серую полоску. Несколько легкомысленно для церкви, но в целом очень прилично.
Я повязал галстук и посмотрел на себя в зеркало. Я гораздо больше напоминал адвоката с Уолл-Стрит, чем профессора литературы или подозреваемого в убийстве. Выглядел я невинным и преуспевающим, примерным прихожанином, который бормочет под нос молитвы, думая о предстоящей бутылке пива.
По пути я сунул в карман книгу “Она”. Пусть Алисон сопровождает меня.
Я втиснул “нэш” на стоянку возле церкви и пошел к входу по белым известняковым плитам. У ступенек церкви как всегда стояли и курили мужчины. Так было и во времена моего детства, но эти мужчины приходились тем детьми и внуками. Раньше они носили строгие костюмы из саржи и габардина; теперь костюм был на одном Дуэйне. Неизменными остались только знаки профессии: тяжелые мозолистые руки и белые лбы над обожженными солнцем лицами. Я среди них чувствовал себя городским чужаком.
Один из них заметил меня и чуть не проглотил сигарету. Он пробормотал стоящему рядом легко различимые три слога фамилии Тигарден.
Потом и я начал узнавать отдельные лица.
– Добрый день, мистер Корт, – обратился я к квадратному мужчине, похожему на бульдога. Бад Корт имел ферму в миле или двух от Апдалей, и они с моим отцом часто рыбачили вместе.
– Майлс, – сказал он, упорно смотря на сигарету, которую он разминал между пальцами, похожими на два небольших банана. – Привет, – у него был вид епископа, к которому запросто обратился наркоман. – Я слышал, что ты вернулся, – его глаза заметались по сторонам и с облегчением нашли Дейва Эгеруда, которого я тоже знал. Черепашье лицо Эгеруда, заметив нас, скривилось. – Вот, поговори с Дейвом, – Бад Корт испарился, сверкнув начищенными туфлями.
Дуэйн, в расстегнутом пиджаке, открывающем широкие красные подтяжки, стоял на ступеньках. Его агрессивная поза с выставленными вперед плечами ясно показывала, что он не собирается меня замечать. Но я пошел прямо к нему, минуя расступающихся передо мной людей.
Подойдя ближе, я услышал его голос:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36