– Да, мистер Миллер нам уже сказал об этом, – сказал Блум.
– Присаживайтесь, пожалуйста, – предложила Гретель. – Может быть хотите выпить чего-нибудь?
– Нет, спасибо.
– Может быть что-нибудь не крепкое? Кока-Колы? Или чая со льдом?
– Нет, спасибо.
– Ну тогда, – проговорила она, – улыбнувшись и выжидательно глядя на Блума.
– Мы надеялись, что ваша сестра к этому времени уже вернется домой, – заговорил Блум.
– Да, конечно. Она каждую минуту может прийти. Вы с ней тоже желаете побеседовать?
– Если можно.
– Конечно же. А что вы хотите узнать?
– Мисс Хайбель, вы можете сейчас рассказать нам, где вы были в прошлую пятницу между половиной пятого и половиной восьмого вечера?
Я отметил про себя, что Блум ни словом не обмолвился о том, что ему надо было подтвердить алиби Миллера. Гретель сидела и выжидающе смотрела на Блума, обдумывая свой ответ, пальцы ее изящных рук были переплетены, ноги скрещены, а голубые глаза нервно моргали.
– Я была здесь, – сказала она наконец. – Вечером в пятницу я была здесь.
– А днем в пятницу?
– И днем тоже. Я работала.
– Одна?
– Моя сестра вернулась домой около пяти часов. А до того времени я была здесь одна.
– И вы затем вместе с сестрой провели здесь весь вечер?
– Нет. Моя сестра была приглашены на ужин. Она ушла отсюда около семи.
– Оставив вас одну?
– нет. Здесь еще Двейн был.
– Мисс Хайбель, а когда он сюда пришел?
– Примерно в половине шестого. Мы тут успели еще и втроем посидеть и выпить.
– И затем ваша сестра ушла.
– Около семи. Да.
– А вы и мистер Миллер остались здесь.
– Да. Мы ужинали вместе.
– Он ушел от вас после ужина?
– Нет, он остался здесь на ночь. Мы с ним, знаете ли, любовники.
– А в котором часу он все-таки ушел?
– Очень рано утром. Я крепко спала, но я знаю, что он будильник ставил на три часа. Я бы сказала, Двейн ушел от меня между тремя и четырьмя часами ночи. Еще я знала, что он в тот день собирался на рыбалку.
– А вы не знаете, где ваша сестра провела эту ночь?
– Это уж вам у нее придется спросить.
Мне было не ясно, зачем Блуму понадобилось задавать последний вопрос. Но я все же знал, что согласно заключению экспертизы, смерть Элисон наступила в шесть часов вечера, но Блум же в каждом случае – сначала расспрашивая Кенига, затем Миллера, а теперь вот беседуя с Гретель – интересовался, где они находились в половине пятого дня, допуская тем самым, что минут на девяносто эксперт все-таки мог ошибиться. В тот день, когда произошло убийство Элисон, Миллер появился на Фэтбаке не раньше половины шестого вечера. И он запросто мог добраться сюда от того места за стадионом даже меньше, чем за сорок минут, все зависело лишь от интенсивности движения в тот день. Точно. Так же как и Гретхен Хайбель – та из сестер, что занималась продажей недвижимости – если только она была здесь замешана, могла бы в случае чего запросто добраться с Фэтбака до Калусы еще до того, как подросток нашел Элисон в сточной яме. Я предположил, что именно потому Блуму и хотелось узнать, где Гретхен провела ту ночь. А вдруг эта парочка сначала прятала девочку где-нибудь здесь, и вот теперь Блум пытается бить в одну точку? И все же подобное предположение показалось мне сильно притянутым за уши, и неожиданно ко мне пришло опустошающее чувство, что Блум, не смотря на все свои знания и опыт, теперь же отчаянно хватался за соломинку.
– За ней сюда кто-нибудь заезжал?
– Вы имеете в виду, когда она уезжала?
– Да.
– Нет, она уехала в своей машине.
– Значит, в семь, говорите.
– Да, приблизительно в семь.
– Ну ладно, проговорил Блум и вздохнул. – А когда ваша сестра обычно возвращается домой из офиса? – спросил он у Гретель, взглянув на часы.
– Обычно в это время она уже бывает дома.
Я посмотрел на свои часы. Они показывали уже почти половину седьмого.
– Может быть мне приготовить вам чего-нибудь, ведь вам же все равно еще ее дожидаться? Может быть я все-таки сварю кофе?
– Мэттью, ты как?
– От чашки кофе я бы не отказался, – сказал я.
– Я пойду поставлю его вариться, – сказала Гретель, и тут же ушла в кухню. Блум встал со своего места, потянулся и подошел к длинному рабочему столу. И бросив беглый взгляд на лежавший на нем яркий рисунок, он посмотрел на залив.
– Красиво здесь.
– Замечательно.
– Как ты думаешь, сколько это все может стоить?
– Полмиллиона.
– А по-моему, больше. И женщина сама хорошенькая, тебе так не кажется?
– Симпатичная.
– На меня Миллер не произвел впечатления пылкого любовника. А тебе как он?
– Не знаю. Наверное в нем еще что-то есть.
– М-м, – промычал Блум, и снова взглянул на рисунок, лежавший на столе. – Как по-твоему, вот это кто такое?
На рисунке размашистыми штрихами, в виде наброска, было изображено что-то походившее скорее на некое угловатое чудище, болтающееся в воздухе, обеими ногами оно оторвалось от земля, крошечные кулачки занесены над головой, лицо перекошено злобой.
– Это Румпельштильцхен, – сказала вошедшая в это время в комнату Гретхен. Она подошла к столу и, взяв в руки рисунок, поднесла его поближе к свету. – Пока это еще всего лишь набросок, разумеется затем я доработаю его. Вы ведь знаете, о чем эта сказка?
– Да, – ответил я, смутно припоминая что-то о девушке, которая должна была угадать имя злого карлика, который что-то там такое для нее когда-то сделал.
– Это кажется о красавице, которая спускала свои длинные косы из окна башни, – предположил Блум.
– Нет, то сказка о Рапунцель. А это Румпельштильцхен. Из сказок моих соотечественников, братьев Якоба и Вильгельма Грамм. Вы слышали что-нибудь о «законе Гримма»?
– Нет, – признался я.
– Нет, – сказал Блум.
– Этот закон был открыт Якобом Гриммом, который был знаменит не только своими сказками. Это лингвистический закон – формула, описывающая изменения в системе взрывных согласных, произошедших в индо-европейских языках. Так, например, в немецком языке на определенном этапе его развития звуки «б», «д» и «г» перешли в «п», «т» и «к», и так далее. Но вы-то уж наверняка должны были слышать сказу у Румпельштильцхене. Неужели нет?
– Да-да, конечно, – неуверенно согласился я.
– Это сказка об одном германском Muller – как это? Человек, у которого есть мельница, и он там мелет зерно, знаете? Ein Muller. Ну ладно. Так вот, он сказал королю, что его дочь может прясть из соломы золотую пряжу. Король приказал привести ее к себе в замок, закрыл в комнате и велел ей приниматься за работу, а не то он ее казнит. Это солому-то перепрясть в золотую пряжу, каково, а? Разумеется, девушка этого не умела. Но тут появился карлик и сказал, что он сам может перепрясть всю солому за нее, но не за просто так, а за что-то. И девушка отдала ему свое ожерелье, а карлик быстро перепрял всю солому в золотую пряжу. Ну, король, разумеется, был изумлен, и на следующую ночь он закрыл ту девушку в большей комнате, и соломы там было тоже больше, сказав, что если ей дорога жизнь, она также и из этой соломы спрядет золотые нити, и конечно же девушка этого сама сделать не умела. Но вот опять появился перед ней карлик, и на этот раз девушка отдала ему свое колечко, чтобы тот снова превратил солому в золотую пряжу. Ну тут опять король был конечно в крайнем удивлении, и на этот раз он снова ведет девушку в самую большую комнату в своем замке, и было там полным-полно соломы, и говорит, что если она и это сумеет перепрясть к утру, то он возьмет ее себе в жены. Оставшись одна, девушка принялась плакать от отчаяния, и тут снова появился тот карлик – но у нее больше не было ничего, что она могла бы дать ему за работу, ведь она и так уже отдала ему все, что у нее было. И вот этой девушке пришлось пообещать тому карлику, что если только она станет королевой, то в уплату за работу она отдаст ему своего первенца. И за это карлик перепрял снова всю солому в золотую пряжу. И вот устроил король свадьбу, и так дочь мельника стала королевой.
Прошел год, и вот появляется перед королевой тот карлик и просит отдать то, что ему было ею обещано, ее первенца. Испугалась королева, начала она предлагать ему все богатства, какие только были у нее в королевстве, но карлик и слышать ничего о том не хотел, от всего он отказался, и говорил, что ему нужно лишь дитя, ее первенец. Королева вся в слезах, рыдает, упрашивает, и вот сжалился он все же над ней и сказал, что дает ей три дня сроку на то, чтобы она угадала, как его зовут. Узнает королева его имя – ребенок останется у нее. Вот пришел он на первый день, и начала она перечислять все имена, начиная с Каспара, Мельхиора и Балтазара. И так одно за другим она назвала ему все имена, какие только знала, но на каждое имя карлик отвечал, что его зовут не так. На следующий день королева стала перечислять карлику разные необычные и редкие имена, типа Риппенбист, Гаммельсваде или Шнюрбейн и им подобные, но и на этот раз ей так ничего и не удалось угадать, и довольный карлик ушел, потому что он был уверен, что ребенок очень скоро достанется ему. В это время к королеве пришел гонец и сказал, что в лесу он увидел очень странную картину – он видел, как там, на лесной поляне весело скакал карлик, напевая при этом: «Сегодня пеку, завтра пиво варю, у королевы дитя отберу; и хорошо, что никто не знает, что Румпельштильцхен меня называют!» И вот, значит, на следующий день снова появляется тот карлик, и королева снова начинает его расспрашивать: «Тебя зовут Томас?» – и он говорит, что нет. Она опять спрашивает: «Может, тебя зовут Ричард?» – и он снова говорит нет. Тогда королева снова спрашивает: «А тебя случаем не Румпельштильцхен зовут?» И тут карлик начал беситься от злости – как раз этот рисунок вы здесь и видите – и в ярости он сам себя разорвал пополам. Вот таким был конец Румпельштильцхена.
– Теперь я припоминаю, – согласно кивнул Блум.
– И я тоже, – сказал я.
– Знаете, иллюстрировать книги ужасно интересно, – сказала Гретель, и затем быстро бросила взгляд на входную дверь, видимо раньше нас с Блумом услышав, что в замке поворачивается ключ.
Появившаяся в дверях женщина была одета в черные широкие брюки и розовую блузку, застегивавшуюся на пуговки бледно-розового цвета. На ней были розовые же туфли на так называемом французском каблуке, а длинные светлые волосы с одной стороны были прихвачены розовой пластмассовой заколкой. Она была одного роста с Гретель, с такими же, как у сестры чертами лица. У нее был такой же, как Гретель довольно большой рот и высокие скулы, прямой нос и голубые глаза. Миллер сказал, что Гретхен Хайбель сорок семь лет, но выглядела она не старше сестры. На лице у Гретхен появилось выражение крайнего удивления, когда, войдя в гостиную, она увидела нас стоящими у стола. Она вопросительно посмотрела на сестру.
– Гретхен, обратилась к ней сестра, – к нам пришли из полиции.
– Вот как? – Гретхен прошла в комнату и первая протянула руку. – Приятно познакомиться, – сказала она, сперва пожав руку Блуму, а затем мне. – Я Гретхен Хайбель. Гретель, а разве ты не предложила джентльменам что-нибудь выпить?
– Да, я… кофе сейчас уже будет готов.
– С вашего позволения, я выпью чего-нибудь покрепче, – сказала Гретхен и улыбнувшись нам, она уселась в кресло у стола. Быстро скинув сначала один туфель, затем другой. – Ну и денек выдался сегодня, – проговорила она, закатив свои большие голубые глаза. По-английски Гретхен говорила гораздо лучше своей сестры и совсем без акцента. – Кстати, я все еще до сих пор не знаю, как вас зовут.
– Детектив Блум, – представился Блум.
– Мэттью Хоуп.
– А вы разве не детектив? – поинтересовалась она у меня.
– Нет, ответил я. – Я адвокат.
– Чей?
– Энтони Кенига.
– Бывшего мужа Викки?
– Да.
– Мм… Значит речь пойдет об убийствах. Гретель, дорогая, принеси мне, пожалуйста скотч, и только один кубик льда, не забудь.
– Да, об убийствах, – сказал Блум.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46