— Сколько я вам должен? — спросил я, отклонил названную Дональдом сумму и выторговал у него уступку. Сошлись мы на цене, равной минимальной сумме, за которую можно было бы выкупить короля.
— Всегда к вашим услугам, мистер Кинлох. Всю обратную дорогу я ехал под дождем. Сидя в сравнительно комфортабельном «Лендровере», остановленном у самой двери хижины, я включил мобильный телефон. Прием был скверный, но все же терпимый.
В Рединге конторы еще работали. В начале разговора с Тобиасом Толлрайтом я буквально дрожал от волнения, но его уверенный тон успокоил меня.
— Миссис Морден хочет поговорить с тобой. Она организовала встречу кредиторов. По крайней мере они согласились на это.
— Это хорошо?
— Обнадеживающе. — Тоб...
— Что еще?
— Юнг и Аттли. Тобиас расхохотался:
— Он гений, ты еще в этом убедишься. Я не стал бы рекомендовать кого-то ему или его — кому-то, но вы оба в чем-то схожи. Оба мыслите, как бы это сказать... окольными путями, что ли. Вместе у вас хорошо получится. Дай ему шанс.
— Он сказал тебе, что я нанял его?
— Хм... — отозвался Тобиас.
Его растерянность всколыхнула ужасные сомнения в моей душе.
— И, конечно, он не сказал тебе, о чем я просил его? — продолжал я.
— Э-э-э...
— Такого умения держать язык за зубами я не ожидал.
— Дай ему шанс, Ал, — снова беспечным тоном сказал Тобиас.
Все равно уже поздно, подумал я, не стоит ничего менять. Настроение у меня испортилось.
Потом я позвонил Маргарет Морден. В трубке зазвучал ее бодрый голос, четко произносящий слова:
— Я все расставила по своим местам. Кредиторы в шоке. Норман Кворн действительно ловко сработал. Но я уговорила банк и налоговую инспекцию не спешить. Мы предполагаем снова встретиться в среду, после того как они обсудят дело со своими головными учреждениями. Хорошо уже то, что завод пока что работает и сбывает свою продукцию, получая доход, и пока там действует Десмонд Финч и нынешний главный технолог, завод остается на плаву. — Вы... вы говорили с кредиторами насчет скачек?
— Они поняли, что вы имеете в виду, и обсудят этот вопрос в среду.
— Значит, надежда есть?
— Но они хотят, чтобы сэр Айвэн вернулся к своим делам.
— Я тоже хочу этого, — вырвалось у меня.
— А пока что, однако, вы имеете право ставить свою подпись вместо него. Он непреклонен в том, что делать это можете только вы и никто другой.
— Даже его дочь?
— Я задавала ему тот же самый вопрос. Александр — и никто другой, таково решение сэра Айвэна.
— В таком случае я сделаю все, чего вы захотите от меня, и... Маргарет...
— Да?
— Как вы сегодня одеты?
Наверное, она от удивления открыла рот и не знала, что сказать. Потом засмеялась:
— Кофе со сливками.
— Мягкие, приятные тона?
— Действующие на подсознание. В среду — неяркий, практичный темно-синий костюм. Деловито, но не слишком.
— Дай Бог, чтобы это помогло.
— В самом деле... — В ее голосе появилась неуверенность. — В этом есть что-то странное...
— В чем?
— В счетах пивоваренного завода. Вот оно что!
— Что именно там странного? — спросил я.
— Не знаю. Не могу точно сказать. Как будто ощущаешь какой-то запах, но не можешь определить, что это. — Вы пугаете меня, — сказал я.
— Не волнуйтесь. Возможно, все гораздо проще, чем кажется.
— Я верю вашему чутью. Она вздохнула:
— Тобиас Толлрайт представил данные аудиторской проверки. На него можно положиться. Если бы что-то было не так, он заметил бы это.
— Не спугните кредиторов, — взмолился я.
— Их интересует только будущее — возврат их денег. То, что тревожит меня, — она перешла на полушепот, — в прошлом. Теперь я буду думать об этом перед тем, как заснуть, удачные решения часто приходят в голову ночью, во сне.
Я пожелал ей плодотворных сновидений и, сидя в своей заливаемой дождевыми струями машине, понял, как мало у меня знаний, чтобы ответить на те вопросы, которые встают один за другим. Приходится во многом, слишком во многом полагаться на Тобиаса Толлрайта, Маргарет Морден и Юнга (Аттли).
Мое дело — живопись. Я хотел заниматься своим делом.
Меня тянуло к нему с неодолимой силой, рождаемой сплавом воображения с физическим стремлением почувствовать в своих руках краски. Такое состояние овладевало мною всякий раз, когда возникший замысел казался достойным осуществления: таинственное, необъяснимое побуждение не давало мне покоя, побуждение, которое можно назвать творческим началом. И неважно, стоил ли результат того, чтобы стремиться к нему, или нет.
В хижине меня ждал мой старый друг мольберт и новые краски, привезенные из Лондона, и мне пришлось сурово напомнить себе, что необходимо сделать еще два телефонных звонка, прежде чем зажигать новую лампу (купленную в магазине для туристов) и готовить к утру холст.
Натянуть ткань на подрамник. Три раза загрунтовать гипсом, чтобы получилась хорошая поверхность, дать грунту высохнуть. Затем положить на него серую краску, смешанную с титановыми белилами. Набросать рабочие эскизы. План. Сон. Мечту.
Я позвонил матери.
Айвэну не стало лучше, но не стало и хуже. Он согласился переговорить с какой-то женщиной или с кем-то еще о спасении пивоваренного завода, но по-прежнему хочет, чтобы я действовал от его имени, пока сам он не соберется с силами.
— Хорошо, — сказал я.
— Больше всего сейчас беспокоит нас Сэртис, — сказала мать.
— Сэртис? А в чем дело?
— Он ведет себя как параноик. Он бесит Пэтси. Впрочем, ее бесит все, что угодно. Я хочу, чтобы ты вернулся сюда, Александр. Ты единственный, кто никого не запугивает и не третирует.
— А Пэтси разве третирует и запугивает Айвэна?
— Да, ужасно, но он не может этого понять — или не хочет. Он сказал Оливеру Грантчестеру, что намерен сделать приписку к своему завещанию, а Оливер, кажется, сообщил об этом Пэтси, и та теперь настаивает, что должна знать содержание этой приписки, но Айвэн и мне ничего не говорит. Ах, дорогой мой, как все это тяжело для Айвэна! Пэтси, в сущности, живет здесь, она то и дело вертится возле Айвэна.
— А Сэртис? Почему ты назвала его параноиком?
— Он утверждает, что его повсюду преследует какой-то бритоголовый субъект. — Что? — спросил я севшим от удивления и неожиданности голосом.
— Я знаю, это чушь и бред. Никто больше, кроме Сэртиса, не видел этого бритоголового. Сэртис говорит, что бритоголовый исчезает, когда он, то есть Сэртис, оказывается в окружении других людей. Пэтси очень зла на него. Я так хочу, чтобы они не торчали все время в нашем доме. Айвэну нужны покой и тишина. Возвращайся, Александр, прошу тебя.
Голос матери звучал непривычно, так много мольбы было в нем. Слишком многие люди хотят слишком многого. Я понимал, что им нужен кто-то, чтобы решать их проблемы, — проблемы Айвэна, моей матери, Тобиаса, Маргарет, даже моего дяди Роберта, — но я не чувствовал в себе достаточно сил, чтобы делиться ими со всеми этими людьми.
Я хотел заниматься живописью.
— Я скоро вернусь, — сказал я матери.
— Когда?
О небо, подумал я и промямлил:
— В среду ночью. Потом я позвонил Джеду.
— В замке страшный переполох, — сказал Джед.
— Из-за чего?
— Энди, юный внук Роберта, удрал с «Золотым кубком короля Альфреда».
ГЛАВА 7
Я не удержался от смеха.
— Да, разумеется, — сказал Джед. — Я так и думал, что это очень смешно.
— Но как все это случилось?
Оказалось, что вскоре после возвращения Роберта и его гостей в замок на шотландский вечерний чай с горячими лепешками и кое-чем покрепче неожиданно, без предупреждения, явилась с новым визитом Зоя Ланг и привезла с собой эксперта по драгоценным камням. Ей не давала покоя мысль, объяснила доктор Ланг, что данная ею оценка кубка короля Альфреда была неполной.
Роберт, доктор Ланг, ювелир и гости все вместе вошли в столовую, так сказать, в поисках истины.
Из буфета извлекли картонную коробку и вынули из нее копии томов Диккенса, потом черную кожаную коробочку, раскрыли ее и... ничего не увидели внутри, на белой атласной подкладке.
Мой кузен Джеймс, успевший проводить семью до Глазго и вернуться обратно в замок, сразу же заявил, что спустит шкуру со своего старшего сына, ибо исчезновение кубка — дело рук Эндрю, но космический страж в этот момент был недосягаем для отца, так как ехал со своей матерью в школу закрытого типа, а в машине у матери телефона не было.
— Я приехал к Самому по делам поместья, — сказал Джед, — и слышал, как эта старая леди в довольно резкой форме говорила сэру Роберту, что ему нельзя доверять рукояти шпаги принца Карла-Эдуарда, раз уж он не в состоянии уберечь менее ценные вещи от собственного внука, а не то что от грабителей, и Сам вполне добродушно соглашался с ней, отчего она только еще больше сердилась. Во всяком случае, после ее ухода Сам велел мне позвонить тебе и спросить, стоит ли волноваться из-за Эндрю.
— Нет, не стоит.
Вздох Джеда был наполовину усмешкой.
— Я сказал Самому, что ты увез из замка одну из его старых больших сумок из охотничьей комнаты, и он весь так и просиял. Но из-за чего весь этот сыр-бор? Говорят, «Золотой кубок короля Альфреда» — приз победителю скачек. Только и всего. Он действительно такой дорогой?
— Кому как, — сказал я. — Кубок золотой. Для богатого он лишь дорогая игрушка, а для вора — приманка, ради которой он готов на убийство. Ну а если ты не богач и не вор, а нечто среднее между первым и вторым, то на одной чаше весов оказывается твоя жадность, а на другой — риск.
— А что этот кубок для тебя? Для Самого? Для сэра Айвэна?
Не дождавшись ответа, Джед почти крикнул в трубку:
— Ал, куда ты пропал?
— Никуда, я здесь... Не знаю, что тебе ответить, не нахожу ответа и не хочу его искать.
* * *
Во вторник утром холодный атмосферный фронт напрочь смел с небес серые дождевые облака, и открылась чистая и бледная синева неба и тусклое северное солнце. Окна моей хижины смотрели на запад, отчего по утрам часто бывало такое освещение, о котором только может мечтать живописец, а в конце дня наступала очередь теплого закатного зарева, которое я сначала подсознательно передавал насыщенной глазурью, а потом, когда выяснилось, какие картины хорошо покупают, набил руку, выработав технические приемы, выгодные в коммерческом отношении. Я писал картины, чтобы добывать средства к жизни. А деньги зарабатывал, чтобы можно было писать что-то для собственного удовольствия, для души.
В тот день, во вторник, я легко набросал карандашом на серо-белом грунте голову молодой женщины с лицом, уже несущим на себе отпечаток сильного характера. Лицо получилось четким, умным, выразительным. Такое лицо могло быть у целеустремленной женщины. Она смотрела не прямо перед собой, а так, будто видела что-то справа от себя, не улыбалась, но и не казалась суровой, надменной или застенчивой. Она была просто такая, какая есть. Была сама собой.
Когда пропорции и выражение ее лица достигли соответствия моему замыслу, я использовал светлый и темно-синий ультрамарин, в основном прозрачный, разбавленный водой. Края холста я затенил темно-синим цветом, оставив светлый фон вокруг самой головы, а вокруг глаз и чуть ниже подбородка нанес темные тени. У меня получился недурной портрет в синих тонах на светло-серой основе.
Такой, думал я, могла быть доктор Зоя Ланг лет сорок тому назад.
Я учился своему ремеслу у четверых разных художников. Один из них был шотландец, другой — англичанин. Мой третий учитель был из Рима, а четвертый — из Калифорнии. Я присматривался, усваивал знания и упражнялся, пока не понял, что можно считать живописью, а что — нельзя. Я был не в состоянии позволить себе учиться в художественной школе, когда погиб мой отец, а мать собиралась вторично выйти замуж и изменить свою жизнь. Я предлагал свои услуги в качестве повара, слуги, гофрировщика четверым получившим хорошее образование художникам. Платой за эти услуги было пропитание, угол, в котором можно было устроиться на ночь, а еще бумага и краски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48