Или стекло. Дерево. Запястье руки, между прочим, если вы согласитесь немного постоять в темноте.
— Избави Боже.
— Снимок, конечно, будет черно-белый, — сказал я. — Не цветной.
Явыпустил еще несколько пузырьков.
— Сделаем второй заход, — сказал я.
— Вам и правда это нравится? — спросил он.
— Нравится? Вы имеете в виду фотографию или загадки?
— И то, и другое.
— Ну... думаю, да.
Я встал и вернулся в проявочную. Он опять пошел со мной посмотреть. В тускло-красном свете я взял новую высококонтрастную пленку “Кодак-2556”, вытянул ее из катушки и разрезал на пять кусочков. На каждом куске пленки я отпечатал практически чистый негатив, экспонируя ее под белым светом увеличителя разное время: самый короткий промежуток — одна секунда, затем дольше, вплоть до десяти. Каждый кусок пленки после экспонирования отправлялся в кювету с проявителем, Джереми погружал их туда и смотрел на результаты.
После того как мы вынули все куски пленки из проявителя в подходящее, по нашему мнению, время и погрузили в кювету с закрепителем и, наконец, мы получили пять новых позитивов. А с позитивами я повторил весь процесс и — наконец — получил негативы. На ярком свету все новые негативы были куда четче, чем те, с которых я начал. На двух явно можно было различить какое-то изображение... и пятна ожили.
— Чему вы улыбаетесь? — спросил Джереми.
— Посмотрите, — ответил я.
Он поднес полоску пленки с негативом, которую я дал ему, к свету и сказал:
— Вижу, что вы получили более четкие пятна. Но это по-прежнему всего лишь пятна.
— Нет. Этоснимок девушки и мужчины.
— Откуда вы знаете?
— Через некоторое время и вы научитесь читать негативы.
— Ну и самоуверенный же вы тип, — заныл Джереми.
— Честно говоря, — сказал я, — я страшно доволен собой. Давайте допьем шампанское и пойдем дальше.
— Что дальше? — спросил он, когда мы снова выпили на кухне.
— Сделаем позитивные распечатки с новых негативов. Черно-белые фотографии. Со всех проявленных.
— А что там смешного?
— Да более-менее голая девушка.
Он чуть не захлебнулся.
— Вы уверены?
— Да там груди видно, — рассмеялся я, глядя на него. — На самом деле это наиболее четкая часть негатива.
— А что... в смысле... ее лицо?
— Скоро увидим. Вы не голодны?
— Господи, да сейчас час дня!
Мы поели ветчины с помидорами, тосты из черного хлеба и прикончили шампанское. Затем вернулись в проявочную.
Печатать с таких слабых негативов все равно было мучительно трудно, как и прежде, — снова приходилось подбирать экспозицию, а затем вынимать из проявителя как раз в нужный момент и быстро погружать в закрепитель, иначе получилось бы просто светлое пятно на темно-сером фоне без глубины и без оттенков. Мне пришлось сделать несколько попыток, чтобы достигнуть видимых результатов, но я в конце концов получил три довольно четких снимка — достаточно чистых, чтобы понять, что именно снял Джордж, Я рассматривал фотографии в ярком свете и через увеличительное стекло — ошибки быть не могло.
— В чем дело? — спросил Джереми. — Чудесно. Невероятно. Почему же вы не трубите в фанфары и не гладите себя по головке?
Я положил готовые снимки в сушилку и молча вымыл кюветы для проявки.
— Что там? — спросил Джереми. — В чем дело?
— Это настоящая бомба, — ответил я.
Глава 9
Я взял фотографии и повел Джереми наверх, включил эпидиаскоп. Тот по-идиотски зажужжал, разогреваясь.
— Что это? — спросил Джереми, глядя на прибор.
— Да вы наверняка видели такой, — удивленно сказал я. — Он очень старый, насколько я знаю. Я унаследовал его от Чарли. Вы кладете снимок сюда, на этот столик, и изображение проецируется на экран уже увеличенное и яркое или, как в нашем случае, на стенку. Проецировать можно что угодно. Страницы книги, иллюстрации, фотографии, письма, сухие листья. Все делается с помощью зеркал.
Фотография Элджина Йаксли и Теренса О'Три все еще была в приборе и, когда я щелкнул выключателем, ярко и четко появилась на стене, как и прежде, — календарь, и дата, и все прочее.
Я задернул занавеску, чтобы свет угасающего дня не проникал в комнату, и высветил картинку на стене. Через минуту я вынул ее и вставил вместо нее лучшую фотографию, которую получил там, внизу, подкрутил линзы и отдельно увеличил и показал каждую из трех фотографий.
Даже в таком неизбежно плохом состоянии, даже в оттенках от белого до темно-серого они пульсировали на стене как живые. На первой была верхняя часть торса девушки до пояса, а также голова и плечи мужчины. Они смотрели друг на друга, голова девушки была выше головы мужчины. Оба были обнажены. Мужчина приподнимал руками грудь девушки, целуя сосок груди, дальней от камеры.
— Господи, — еле слышно выговорил Джереми.
— М-м, — сказал я. — Хотите посмотреть остальное?
— В размере обычной фотографии все это было не так ужасно...
Я показал второй снимок, на котором было то же самое, только под другим углом. Теперь там девушки было меньше, зато видно было почти все лицо мужчины.
— Это же порнография, — сказал Джереми.
— Нет.
Я вынул вторую фотографию и показал третью, резко отличавшуюся от других. События развивались. Девушка, лицо которой на сей раз было четко видно, вроде бы лежала на спине. На снимке она была видна вся, вплоть до раздвинутых коленей. На ней лежал мужчина, голова его была повернута, и лицо видно в профиль. Рука его накрывала одну грудь девушки. Насчет того, чем они занимались, не было ни малейших сомнений.
Понять, где снимались эти фотографии, было невозможно. Ничего различимого на фоне. Бледные пятна на прозрачной пленке превратились в людей, но позади них был только сплошной серый фон.
Я выключил эпидиаскоп и включил свет.
— Почему вы сказали, что это не порнография? — спросил Джереми. — Что же это еще может быть?
— Я видел этих людей, — сказал я. — Я знаю их.
Он уставился на меня.
— Вы ведь адвокат, — сказал я, — вы можете объяснить мне. Как бы вы поступили, если бы после смерти какого-нибудь человека обнаружили, что он наверняка был при жизни шантажистом?
— Вы серьезно?
— Абсолютно.
— Ну... м-м-м... его же нельзя привлечь к ответственности.
— Значит, никто ничего не сделает?
Он нахмурился.
— Вы... м-м-м... вы не расскажете мне, в чем дело?
— Думаю, можно.
Я рассказал ему о Джордже Миллесе. Об ограблениях, о нападении на Мэри Миллес, о поджоге их дома. Я рассказал ему об Элджине Йаксли и Теренсе О'Три и о застреленных лошадях. И об этих любовниках.
— Джордж тщательно хранил все эти снимки в коробке, — сказал я. — Я разобрался с двумя из них. Что, если остальные будут мне непонятны? Что, если все будут загадками?
— И... и все они для шантажа?
— Бог знает.
— Бог знает... А вы хотите узнать.
Я медленно кивнул.
— Мне интересен не столько шантаж, сколько эти фотографические головоломки. Если их сделал Джордж, я бы хотел решить их. Вы правы, мне действительно это нравится.
Джереми уставился в пол. Вздрогнул, словно ему было холодно.
— Мне кажется, что вы должны все это уничтожить, — резко сказал он.
— Это инстинктивное побуждение, не причина.
— У вас тот же инстинкт. Вы сказали — это бомба.
— Ну... кто-то ограбил и поджег дом Джорджа Миллеса. Когда я обнаружил первую фотографию, я подумал, что сделал это, наверное, Элджин Йаксли, но он был в Гонконге, так что вряд ли... И теперь можно подумать, что это сделали любовники... но может оказаться, что и это не так.
Джереми встал и зашагал по комнате — неуклюже, вихляво.
— Мне это не нравится, — сказал он. — Это может быть опасно.
— Для меня?
— Конечно.
— Но никто не знает, что я нашел. За исключением вас, конечно.
Он еще сильнее задергался, локти двигались вверх-вниз, словно он изображал птицу. “Наверное, возбудился, — подумал я. — По-настоящему, не изображает”.
— Я думаю... м-м-м... а... — начал он.
— Да спрашивайте вы!
Он прямо-таки стрельнул в меня взглядом.
— Да... Ладно... Есть какие-нибудь сомнения... по поводу того, как умер Джордж Миллес?
— Господи... — Он словно под дых меня двинул. — Вряд ли...
— Как это произошло?
— Он ехал на машине домой из Донкастера, заснул за рулем и врезался в дерево.
— Все? Совсем все?
— Ну... — Я подумал. — Его сын говорит, что он зашел к приятелю выпить. Затем поехал домой и врезался в дерево.
Джереми еще подергался и спросил:
— Откуда известно, что он заходил к приятелю? И откуда известно, что он заснул?
— Вопросы истинного адвоката, — сказал я. — На первый вопрос я ответа не знаю, а на второй, думаю, не ответит никто. Это лишь предположение. Уснуть в темноте после долгого дня за рулем — не так уж и необычно. Смертельно. Трагично. Но такое бывает.
— Аутопсию делали? — спросил он.
— Не знаю. А обычно делают?
Он пожал плечами.
— Иногда. Должны были взять его кровь на пробу насчет содержания алкоголя. Могли проверить — не было ли у него сердечного приступа, если тело не слишком повреждено. Если подозрений никаких не было, это все.
— Его сын сказал бы мне — всем бы на скачках рассказал, — если бы ему задавали какие-нибудь странные вопросы. Я уверен, что у него ничего не спрашивали.
— Эти ограбления должны были бы заставить полицию призадуматься, — нахмурился он.
— Первое серьезное ограбление на самом деле произошло во время похорон, — устало ответил я.
— Его кремировали?
— Кремировали, — кивнул я. — Полиция могла бы задуматься... На самом деле они делали вполне прозрачные намеки миссис Миллес, сильно встревожили ее... Все насчет того, нет ли у Джорджа фотографий, обнародование которых многим не понравилось бы. Но они не знали, что они у него действительно есть.
— Как и мы.
— Именно так.
— Отдайте их, — резко сказал он. — Сожгите. Займитесь поисками Аманды.
— Вы адвокат. Меня удивляет, что вы хотите скрыть свидетельство преступления.
— Да перестаньте же смеяться! — рассердился он. — Вы можете кончить, как Джордж Миллес. Врежетесь в дерево.
* * *
Джереми ушел в шесть. А я пошел на военный совет с Гарольдом. На неделю он планировал для меня шесть лошадей, а с учетом тех пяти скачек, которые мне предложили в Виндзоре, мне, похоже, предстояла чрезвычайно тяжелая неделя.
— Не разбей башку на тех гиенах, на которых ты согласился скакать, — сказал Гарольд. — Какого черта ты взялся за них, когда все мои лошади в твоем распоряжении? Не понимаю.
— Деньги, — ответил я.
— Хм.
Он не любил, когда я соглашался на левые заезды, но, поскольку я был вольнонаемным, он не мог мне запретить. Гарольд никогда не признавал, что на самых крупных скачках, которые я выигрывал, я скакал на лошадях из других конюшен. И лишь если его припирали к стенке, он говорил, что я скакал на лошадях второго эшелона, которые сбивали с толку тренера и выигрывали неожиданно.
— В следующую субботу в Аскоте я выпускаю двух лошадей Виктора. Чейнмайла и Дэйлайта, — сказал он.
Я быстро глянул на него, но он отвел взгляд.
— Он, конечно, не так, как надо, скакал в Сандауне, — сказал он. — Он все еще на пике формы.
— В Аскоте ему придется туго. Противники там куда сильнее.
Он кивнул и после паузы сказал как бы между прочим:
— Чейнмайл может оказаться лучшим. Зависит от того, кто будет скакать на четвертый день. А ведь еще и случайности могут быть... Лучше прикинем шансы в пятницу.
Воцарилось молчание.
— Шансы на победу? — спросил я. — Или на поражение?
— Филип...
— Не поеду, — сказал я.
— Но...
— Ты скажешь мне, Гарольд, — сказал я. — Скажешь рано утром в субботу, если ты хоть немного мне друг. И я устрою себе острый желудочный приступ. Разлитие желчи. Только рысью. Никаких скачек.
— Но там будет Дэйлайт.
Я стиснул зубы и подавил приступ гнева.
— Мы на прошлой неделе четыре раза выиграли, — натянуто сказал я. — Разве этого для тебя недостаточно?
— Но Виктор...
— Я наизнанку вывернусь для Виктора, если речь будет идти о победе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41