За кофе я спросил, не могу ли я позвонить в Суиндон.
— Насчет Джереми? — спросила Клэр.
Я кивнул.
— Я позвоню. Какой там номер?
Я сказал ей, она позвонила и спросила.
— Он все еще дышит через трубку, — сказала она, — но заметно улучшение.
— Если ты устал, — спокойно сказала Саманта, — иди ложись.
— Ладно...
Они обе поднялись по лестнице. Я автоматически, не раздумывая, пошел в маленькую спаленку рядом с ванной.
Они обе рассмеялись.
— Мы все думали, вспомнишь ли ты, — сказала Саманта.
* * *
Клэр ушла на работу, а я большую часть среды проспал в кресле-качалке на кухне. Саманта приходила и уходила — по утрам она работала, а днем отправлялась за покупками. Я в блаженном покое ждал, пока не вернутся силы духовные и телесные. “Какое счастье, — думал я, — что мне выпал такой денек, и я могу отлежаться”.
В четверг я сходил в травматологическую клинику и принял две долгие электропроцедуры, сделал массаж и общую физиотерапию. На пятницу мне назначили еще две процедуры.
В четверг между процедурами я позвонил четырем фотографам и выяснил, что никто не знает, как перевести снимок на пластик или печатную бумагу. “Спроси еще кого, старик”, — устало сказал один из них.
Когда я вернулся в Чизик, зимнее солнце уже низко висело над горизонтом, а на кухне Саманта мыла французское окно.
— Когда в них свертит солнце, они всегда кажутся такими грязными, — сказала она, оттирая стекло тряпкой. — Извини, если тут холодно, но это ненадолго.
Я сел в плетеное кресло-качалку, глядя на струйку жидкости для мытья стекол, брызжущую из белой пластиковой бутыли. Она закончила с внешней стороной окон, зашла внутрь и закрыла створки, задвинув шпингалеты. Рядом с ней на столе стояла пластиковая бутыль.
На ней крупными буквами было написано “АЯКС”.
Я нахмурился, пытаясь вспомнить. Где я слышал это слово — “Аякс”?
Я встал из кресла и подошел посмотреть поближе. Там красным по белому пластику было написано: стеклоочиститель “Аякс”, с аммиаком. Я взял бутылку и встряхнул ее. Сунул нос в горлышко и принюхался к содержимому. Приятный запах. Не резкий.
— Что такое? — спросила Саманта. — Что ты там высматриваешь?
— Этот стеклоочиститель...
— Ну, и?..
— Зачем мужчине просить жену купить ему “Аякс”?
— Ну и вопрос, — сказала Саманта. — Понятия не имею.
— Вот и она тоже, — сказал я. — Тоже понятия не имела.
Она забрала у меня бутылку и продолжила работу.
— Этим можно мыть любое стекло, — сказала она, — кафель в ванной. Смотровые стекла. Любую полезную вещь.
Я снова сел в кресло и тихонько качнул его. Саманта с улыбкой украдкой глянула на меня.
— Два дня назад ты был страшен, как смерть, — сказала она.
— А теперь?
— Ну, теперь, прежде чем вызывать спасателей, можно и подумать.
— Завтра я побреюсь, — пообещал я.
— Кто тебя избил? — спросила она как бы между прочим. И взгляд ее, и внимание были прикованы к окну. Но вопрос-то все равно был непростым. Тут нужен был не просто ответ, а доверие. Это было как бы требование платы за без вопросов предоставленное убежище. Если я не скажу, она не будет настаивать. Но ведь мы никогда не были так близки, чуть ли не родственники…
“Что мне нужно в этом доме, в котором я чувствую себя все более и более как дома? — думал я. — Я никогда не желал завести семью — это всегдашняя близость, постоянство. Я не желал любовных уз. Никакого гнетущего эмоционального подчинения. И если я удобно устроился тут, глубоко вошел в жизнь тех, кто тут живет, не заставит ли это меня в скором времени вырваться отсюда на свободу, трепеща крылышками? Меняется ли кто-нибудь в основе своей?”
Саманта прочла в моем молчании то, что я и ожидал. Поведение ее слегка изменилось — не то, чтобы она стала вести себя недружелюбно, но близости уже не допускалось. Прежде чем она закончит мыть стекло, я стану просто ее гостем, а не... чем? Сыном, братом, племянником, частью ее.
Она светло улыбнулась мне — но это была лишь маска — и поставила чайник.
Клэр вернулась с работы, пряча под веселостью усталость. Она тоже ждала, хотя и не спрашивала.
Где-то в середине ужина я поймал себя на том, что рассказываю им о Джордже Миллесе. Под конец это было не так уж и сложно. Никакого холодного расчета. Я просто рассказал.
— Вы не одобрите, — сказал я. — Я доделал то, что оставил Джордж.
Они слушали, забыв про горошек с лазаньей (Итальянское блюдо, разновидность макарон.) .
— Итак, вы видите, — сказал я под конец, — дело еще не закончено. Пути назад нет, и нечего жалеть о том, что лучше бы я этого и не начинал. Я еще не знаю, что хочу сделать дальше... но я попросил разрешения пожить здесь несколько дней, потому что в коттедже я себя в безопасности не чувствую. И я не собираюсь жить там постоянно, пока не узнаю, кто хотел меня убить.
— Ты можешь так и не узнать, — сказала Клэр.
— Не говори так, — резко перебила Саманта. — Если он не узнает... — Она осеклась.
— То я не буду знать, как защищаться, — закончил я за нее.
— Может, полиция... — сказала Клэр.
— Может.
Остаток вечера мы провели скорее в размышлениях, чем в депрессии, да и новости из Суиндона были добрыми. Легкие Джереми отошли от паралича. Он все еще дышал через трубку, но за последние двадцать четыре часа наметилось значительное улучшение. Строгий голос, зачитывавший бюллетень, звучал устало. “Могу ли я поговорить с Джереми?” — спросил я. “Сейчас посмотрю, — ответили мне. Через некоторое время строгий голос вернулся. — Нет, он в интенсивной терапии, попробуйте в субботу”.
В пятницу утром я долго проторчал в ванной, соскабливая щетину и отрезая концы тонкой прозрачной нити, которой медсестра меня заштопала. Надо признаться, она сделала дело аккуратно. Раны поджили, и шрамов, вероятно, не останется. Опухоли также рассосались. Были еще остатки синяков, уже пожелтевших, да еще сломанные зубы. Но то, что смотрело на меня из зеркала, было определенно лицом, а не ночным кошмаром.
Саманта облегченно вздохнула, увидев, что моя физиономия снова обрела цивилизованный вид, и настояла, чтобы я позвонил дантисту.
— Тебе нужно поставить коронки, — сказала она, — и ты их поставишь.
Я их и поставил в тот же день, попозже. Временные, пока не сделают фарфоровые.
Между двумя посещениями поликлиники я съездил к северу от Лондона, в Бэсилдон в Эссексе, где производят фотобумагу. Я поехал туда сам, вместо того чтобы позвонить по телефону, поскольку подумал, что в лицо им будет труднее сказать, что у них нет информация. Так и оказалось.
В приемной мне вежливо сказали, что не знают ни о каком фотоматериале, который был бы с виду похож на пластик или печатную бумагу. Нет ли у меня с собой этих образцов?
Их у меня с собой не было. Я не хотел, чтобы их исследовали, если они вдруг чувствительны к свету. Могу ли я посоветоваться с кем-нибудь еще?
“Трудно”, — сказали они.
Я не собирался уходить. “Возможно, вам поможет мистер Кристофер, — сообщили мне в конце концов, — если он не слишком занят”.
Мистер Кристофер оказался парнем лет девятнадцати с вызывающей прической и хроническим насморком. Однако слушал он внимательно.
— На этом пластике и бумаге эмульсия есть?
— Вряд ли.
Он пожал плечами.
— Ну, вот вам.
— Что — мне?
— Картинок не получится.
Я цыкнул сломанным зубом и задал ему с виду бессмысленный вопрос:
— Зачем фотографу аммиак?
— Да незачем. Для фотографий этого не нужно. Чистого аммиака нет ни в одном проявителе, ни в отбеливателе, ни в фиксаже, насколько я знаю.
— Может здесь кто-нибудь знать об этом? — спросил я.
Он с жалостью посмотрел на меня, подразумевая, что если уж он не знает, так никто не знает.
— Вы могли бы спросить, — настойчиво сказал я. — Ведь если есть процесс, который включает аммиак, то вам и самому хотелось бы о нем узнать, так ведь?
— Да. Полагаю, да.
Он коротко кивнул мне и исчез. Я прождал четверть часа, думая, не ушел ли он на ленч. Однако он вернулся с седым пожилым человеком в очках, который тоже неохотно, но все же выдал информацию.
— Аммиак, — сказал он, — используется в фотосекциях технических производств. С его помощью проявляют то, что в народе называется светокопиями. Конечно, если поточнее, то это называется диазопроцесс.
— Пожалуйста, — почтительно и с благодарностью попросил я, — опишите его.
— Что у вас с лицом? — спросил он.
— Проиграл в споре.
— Ого.
— Что такое диазопроцесс? — спросил я.
— У вас есть чертеж. В смысле... вы получили его от технолога или дизайнера. Скажем, узел машины. Чертеж с точной спецификацией для производителя. Вы следите?
— Да.
— Производству нужно несколько копий мастер-чертежа. Потому они делают светокопии. Или чаще не делают.
— M-м... — сказал я.
— На светокопии, — сурово сказал он, — бумага становится голубой, а чертеж становится белым. В наше время бумага остается белой, а чертеж становится голубым. Или темно-красным.
— Продолжайте, пожалуйста.
— С самого начала? — сказал он. — Ладно. Первоначальный чертеж, который, естественно, делается на прозрачной бумаге, прикалывается и крепко прижимается стеклом к листу диазобумаги. Она с обратной стороны белая и зеленоватая или желтая с той стороны, которая покрыта чувствительным к аммиаку красителем. Со стороны чертежа ее определенный промежуток времени подсвечивают светом угольной электрической дуги. Этот свет обесцвечивает весь краситель на диазобумаге за исключением тех участков, что покрыты линиями чертежа. Затем диазобумагу проявляют в парах аммиака, и линии чертежа темнеют и проявляются. Вы это хотели узнать?
— Да, — восхищенно оказал я. — А диазобумага похожа на печатную?
— Конечно, может походить, если ее обрезать до этого размера.
— А как насчет куска с виду чистого пластика?
— Похоже на диазопленку, — спокойно сказал он. — Для ее проявления горячие пары аммиака не нужны. Тут сгодится любая холодная жидкость с содержанием аммиака. Но будьте осторожны. Я говорил об угольной дуге, поскольку в технологии применяется именно этот метод, но, конечно, долгое пребывание на солнечном или любом другом свету может вызвать тот же эффект. Если ваш кусок пленки с виду чистый, это означает, что большая часть желтого красителя уже обесцветилась. Если там есть рисунок, то вы должны быть осторожны, чтобы не подвергнуть ее слишком сильному освещению.
— А слишком сильное освещение — это сколько? — взволнованно спросил я.
Он поджал губы.
— На солнечном свету вы потеряете последние следы красителя секунд за тридцать. При обычном комнатном освещении... минут пять-десять.
— Она в светонепроницаемом конверте.
— Тогда вам повезло.
— А листы бумаги... они кажутся белыми с обеих сторон.
— То же самое, — сказал он, — они подвергались воздействию света. Там может быть рисунок, а может, и нет.
— А как мне получить пары аммиака, чтобы это выяснить?
— Да просто, — сказал он, словно это все должны знать. — Налейте немного аммиака в кастрюльку да подогрейте. Держите бумагу над кастрюлей, но не давайте намокать. Только пропарьте.
— Не хотите ли, — осторожно сказал я, — выпить шампанского на обед?
* * *
Я вернулся в дом Саманты часов в шесть с дешевой кастрюлькой, двумя бутылками “Аякса”, замороженной верхней челюстью и размятыми мускулами, переживающими после массажа некое возрождение. Я чувствовал себя смертельно усталым, что не было хорошим знаком для того, что предстояло мне утром, поскольку, как проинформировал меня по телефону Гарольд, два стиплера ждут меня в Сандауне.
Саманта ушла. Клэр, сидя на кухне за столом, по которому была разбросана ее работа, окинула меня быстрым оценивающим взглядом и предложила мне бренди.
— На полке, там, где соль, мука и приправы. Мне тоже налей, ладно?
Я немного посидел с ней за столом, потягивая эту мерзкую неразбавленную жидкость и чувствуя, как мне становится лучше.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41