— Да? — Казалось, она была польщена. — Я и не думала, что ты помнишь. Но раз ты здесь, значит, помнишь.
— А вы не знаете никого по имени Хлоя, Дебора или Миранда? — спросил я.
— Дебора Брэдбек? Та, что переехала в Брюссель?
— Я не знаю.
Саманта с сомнением покачала головой.
— Она вряд ли что-нибудь знает о твоей Аманде. Она живет в Брюсселе... м-м... лет этак двадцать пять.
Клэр приготовила чай, и я спросил Саманту, не рассказывала ли мать о моем отце.
— Нет, ничего не рассказывала, — твердо сказала она. — Как я поняла, это было совершенное табу. Думали, она сделала аборт, но она не стала. Слишком затянула. Это так в духе Каролины — совершенно безответственно. — Она сделала веселую гримаску. — Думаю, тебя бы тут не было, если бы она сделала то, что ей предложила эта старая гадина — ее мамаша.
— Она наверстала упущенное, не зарегистрировав мое рождение.
— О Господи! — Саманта хихикнула, оценив юмор ситуации. — Должна сказать, что это типично для Каролины. Мы ходили в одну школу. Я много лет знала ее. Мы уехали ненадолго, когда она забеременела тобой.
— Она принимала наркотики тогда, в школе?
— Господи, нет. — Она нахмурилась, раздумывая. — Потом. Мы все это делали. То есть не мы с ней вместе. Но наше поколение... мы, думаю, все разок-другой пробовали их в юности. В основном марихуану.
Клэр смотрела на нас с изумлением, как будто матери никогда такого не делают.
— А вы не знаете ее приятелей, с которыми она ловила кайф? — спросил я. Саманта покачала головой.
— Я никогда ни с кем из них не встречалась. Каролина просто говорила — друзья, но мне всегда казалось, что это не друзья, а друг. Мужчина.
— Нет, — сказал я. — Бывало и больше. Иногда люди валялись в полусне на подушках на полу, в полной дыма комнате. Все они были такие ненормально спокойные.
Это были люди, которые говорили такие непонятные слова, как “травка”, “игла”, “доза”, означавшие не то, что предполагал мой детский разум, и именно один из них дал мне покурить. Вдохни в легкие, сказал он мне, и задержи дыхание, пока не досчитаешь до десяти. Я выкашлял весь дым еще до того, как досчитал до двух, а он все смеялся и говорил, чтобы я попробовал снова. Я выкурил три или четыре сигареты с травкой.
Результат, как я временами потом смутно вспоминал, был в ощущении невероятного спокойствия. Расслабленные руки и ноги, спокойное дыхание, этакая легкость в голове. Пришла мать и отлупила меня, что мгновенно вывело меня из этого состояния. Приятель, который познакомил меня с наркотиками, больше никогда не появлялся. Я больше не пробовал гашиша до двадцати лет, когда мне преподнесли какую-то зеленовато-желтую ливанскую смолу, чтобы сыпать ее как сахар в табак.
Я немного скурил, остальное отдал, и никогда больше этим не занимался. По мне, результаты не стоили ни хлопот, ни трат. Они проявились бы, сказал мне один мой знакомый доктор, если бы у меня была астма. Конопля замечательно влияет на астматиков, печально сказал он. Жаль, что национальное здравоохранение запрещает ее курить.
Мы выпили чай, приготовленный Клэр, и Саманта спросила, где я работаю.
— Я жокей, — ответил я.
Они не поверили.
— Ты слишком высок для этого, — сказала Саманта, а Клэр добавила:
— Такие жокеи не бывают.
— Может, и не бывают, — сказал я, — но я жокей. Жокеям в стипль-чезе не обязательно быть невысокими, бывают и по шесть футов ростом.
— Наверное, это странная работа, — сказала Клэр. — Бесцельная какая-то, правда?
— Клэр! — прикрикнула на нее мать.
— Если вы имеете в виду, — ровно сказал я, — что жокеи ничего полезного для общества не делают, то я не столь в этом уверен.
— Продолжайте, — сказала Клэр.
— Отдых дает здоровье. Я делаю отдых людей полноценным.
— А ставки? — резко спросила она. — Это тоже для здоровья?
— Сублимация риска. Рискуете деньгами, но не жизнью. Если кто-нибудь на самом деле собирается залезть на Эверест, просто подумайте о спасателях.
Она улыбнулась было, но потом только пожевала губами.
— Но вы-то рискуете.
— Но я не делаю ставок.
— Клэр вас в бараний рог скрутит, — сказала ее мать. — Не слушайте ее.
Однако Клэр покачала головой.
— По-моему, твоего малыша Филипа в бараний рог скрутить не легче, чем текущую воду.
Саманта с удивлением посмотрела на нее и спросила, где я живу.
— В Ламборне. Это деревенька в Беркшире. В Даунсе.
Клэр сосредоточенно нахмурилась и остро глянула на меня.
— Ламборн... не та ли деревенька, где много конюшен со скаковыми лошадьми, вроде Ньюмаркета?
— Верно.
— М-м. — Она минутку подумала. — Думаю, надо звякнуть начальнику. Он делает книгу о британских деревнях и сельской жизни. Он говорил сегодня утром, что книга все еще немного тонковата, и спрашивал, нет ли у меня идей. У него есть один малый, писатель, который пишет об этом. Ездит по деревням, живет в каждой по неделе, и пишет очередную главу. Он только что написал о деревне, в которой ставят свой оперы... Может, позвонить ему?
Она уже вскочила и подошла к телефону, что стоял на кухонном столе, прежде чем я успел ответить. Саманта с материнской лаской глянула на нее, и я подумал, как странно, что Саманте уже под пятьдесят. Ведь я всегда представлял ее себе молодой. Из-под неузнаваемо изменившейся внешности проступали знакомые тепло, прямота, твердость, постоянство и в основе всего — доброта. Я был рад, что мои полузабытые чувства оказались верными.
— Клэр уж вас достанет, — сказала она. — Меня она заставила сделать эту кулинарную книгу. Энергии в ней — куда там электростанции! Когда ей было лет шесть, она сказала мне, что будет издателем, и с тех пор успешно идет к своей цели. Она уже заместитель человека, с которым сейчас разговаривает. Она будет руководить всей фирмой прежде, чем они спохватятся. — Она удовлетворенно вздохнула, живо олицетворяя собой волнение и гордость матери вундеркинда.
Сам вундеркинд, который с виду казался обыкновенной девушкой, кончил говорить по телефону и, кивнув, вернулся к столу.
— Он заинтересовался. Говорит, что мы оба поедем посмотреть на это местечко, и, если все будет в порядке, он пошлет туда писателя и фотографа.
— Я снимал Ламборн, — неуверенно проговорил я. — Если вы хотите...
Она перебила меня, подняв руку:
— Нам нужен профессионал. Увы и ах. Но мой босс говорит, что, если вы не против, мы позвоним вам в вашу берлогу или куда еще, если вы согласитесь помочь нам насчет советов и общей информации.
— Ладно... я согласен.
— Отлично! — Она вдруг улыбнулась мне, скорее панибратски, чем по-дружески. Она привыкла быть умнее прочих. И не умела скрывать это так хорошо, как Джереми Фолк.
— Мы сможем поехать в пятницу? — спросила она.
Глава 10
Когда я на следующий день, в среду, прибыл на ипподром в Ньюбери, я увидел Лэнса Киншипа, расхаживавшего во главе свиты кино — и звукооператоров и прочих работяг. Мы в раздевалке слышали, что он ведет съемки фильма с благословения устроителей и что жокеев просят ему содействовать. То есть, как нам сказали, не надо скалиться в объектив при каждой удобной возможности и не стоит наезжать в буквальном смысле на съемочную группу, если они будут путаться под ногами.
Я повесил мой “Никон” на шею, спрятал его под плащ и просто так сделал несколько фотографий киношников.
Формально камеры на скачках не особо одобряли, разве что в руках известных фотографов, но большинство участников не слишком беспокоило, когда публика делала снимки где угодно, кроме уединенного места для членов клуба. Распорядители скачек терпеливо относились к моим попыткам фотографирования и не трогали меня, поскольку я уже давно этим занимался. Только в Аскоте на Королевских скачках закручивали гайки — это были единственные скачки, где любителям приходилось оставлять фотоаппараты на входе, как бандитам “стволы” при въезде в город с запретом на оружие.
У Лэнса Киншипа был такой вид, будто он изо всех сил старался не походить на режиссера. Вместо своего замшевого оливкового пиджака, который, наверное, сейчас был в чистке по причине кровавых пятен, он был одет в коричневый твидовый костюм, и фетровую старомодно надетую шляпу и клетчатую рубашку. На нем был спокойного цвета галстук и скаковые очки. Казалось, он оделся как парень из высшего общества для собственного фильма.
Сейчас он торжественным голосом вещал что-то своей команде, неопределенно размахивая руками. И лишь по той напряженности, с которой они его слушали, не сводя с него глаз, можно было понять, что он тут главный. Я сделал пару снимков внимающей съемочной группы — все взгляды направлены на него, головы повернуты в его сторону. Я решил, что, когда я отпечатаю эти снимки, они будут прекрасной иллюстрацией того, как люди слушаются человека, которого они недолюбливают.
В какой-то момент, когда операторы снимали тренеров, седлающих коней перед первым заездом, Лэнс Киншип обернулся, и именно в то мгновение, когда я нажал кнопку, уставился прямо в объектив.
С раздраженным видом он зашагал ко мне.
— Что вы делаете? — спросил он, хотя и так все было ясно.
— Да так, интересуюсь, — безобидно сказал я.
Он посмотрел на мои сапоги, белые брюки, красно-желтый камзол под плащом.
— Жокей, — сказал он, словно бы самому себе. Уставился сквозь свои очки в черной оправе на мой фотоаппарат. — “Никон”. — Он поднял глаза, посмотрел мне в лицо и нахмурился, вроде бы узнавая меня.
— Как ваш нос? — вежливо осведомился я.
Он хмыкнул, наконец узнав меня.
— Не влезайте в кадр, — сказал он. — Вы не типичны. Я не хочу, чтобы на пленке мотался жокей с “Никоном”. Ясно?
— Постараюсь, — сказал я.
Казалось, он того гляди скажет мне все равно проваливать отсюда, но он посмотрел по сторонам, заметил, что некоторые из посетителей скачек слушают, и решил попридержать язык. С коротким неодобрительным кивком он пошел к своей команде, и все тут же зашевелились и стали снимать, как оседланных лошадей выводят на круг.
Главный оператор носил свою большую кинокамеру на плече и по большей части так и вел съемки. Ассистент шел на шаг позади и нес треногу. Один из звукооператоров таскал похожий на сардельку микрофон, а второй все время суетливо нажимал кнопки на блоке звукозаписи. Молодой человек с курчавыми волосами работал с “хлопушкой”, а какая-то девушка делала пространные заметки. Они весь день болтались тут и там, путаясь у всех под ногами и извиняясь, как чокнутые, так что никто особо и не обижался.
Они были у старта, когда я встал в ряд на малахольном новичке Гарольда. К счастью, меня не оказалось у восьмого препятствия, где малахольный всеми четырьмя ногами попал в ров со стороны прыжка и почти вверх тормашками полетел через бревно. Где-то во время этого дикого кувырка я вылетел из седла и по милости небес не попал под эту тушу, когда она грянулась оземь всеми полутора тоннами своего живого веса.
Конь несколько мгновений лежал в прострации, тяжело переводя дух. У меня было достаточно времени, чтобы схватить поводья и избавить его конюха от бесперспективного занятия — ловить убежавшую лошадь. Некоторые лошади мне нравились, а некоторые — нет. Этот конь был неуклюжим, упрямым бандитом, только что начавшим долгую карьеру плохого скакуна. Дома я несколько раз тренировал его и знал очень хорошо. Если он правильно шел на препятствие, он довольно неплохо его брал, но если он шел неправильно, то ему было плевать на приказы сменить шаг, к тому же каждая лошадь время от времени неправильно идет на препятствие, каким бы опытным ни был всадник. И я подумал, что каждый раз, когда ему удастся пройти дистанцию до конца, я буду просто счастлив.
Я покорно подождал, пока он встанет, немного погарцует, затем снова сел в седло и повел его рысью назад к стойлам, бросив несколько обнадеживающих замечаний расстроенному владельцу и несколько откровенных — Гарольду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41