Согнув шею и колени, я еще раз ощупью обошел фургон.
Обе боковые стенки были совершенно глухими. Целостность передней стены нарушала маленькая заслонка, которая прикрывала окно в водительскую кабину. По идее ей полагалось отодвигаться, но на деле она сидела крепко, словно приваренная. И ни ручки, ни задвижки изнутри — только полированный металл.
Задние двери поначалу вселили в меня надежду, ибо я обнаружил, что они не сплошные, а с окнами. По одному на каждой створке, примерно двенадцати дюймов в длину — что соответствовало расстоянию от моего запястья до локтя — и вдвое меньше в высоту. Стекла на окнах отсутствовали. Я осторожно просунул руку через правое отверстие и немедленно натолкнулся на препятствие. Снаружи двери были завалены чемто тяжелым; эта тяжесть и не пускала их.
Неожиданно я сделал открытие: я настолько сосредоточился на сигналах, поступавших с кончиков пальцев, что ползал по кузову с закрытыми глазами.
Смешно, честное слово. Я их открыл. Кромешная тьма. Какой прок от глаз без света?
Снаружи оба окна были затянуты грубой тканью, на ощупь напоминавшей плотный брезент. С левого края каждого из оконных проемов удавалось немного сместить брезент и отодвинуть его на три-четыре фута от кузова; с правого края он плотно прилегал к фургону под давлением той же тяжести, которая держала двери.
Я высунул руку сначала из одного, потом из другого отверстия и попытался потрогать все, до чего сумел дотянуться: результат минимальный, пользы никакой. Брезент целиком укутывал кузов фургона сзади.
Я вновь соскользнул на пол и попробовал представить, как выглядит со стороны то, что я нащупал. Фургон, накрытый брезентом и с задними дверями, заваленными чем-то тяжелым. Где можно поставить машину в таком виде, не опасаясь, что ее моментально обнаружат. В гараже? В сарае? Если я начну стучать в стенки кузова, услышит ли меня кто-нибудь?
Я забарабанил в борт фургона, но мои кулаки производили слабый шум, а больше стучать мне было нечем. Я довольно долго кричал в окно «Помогите!», но никто не пришел.
Чувствовалось, как сквозь отсутствующие окна в фургон проникает воздух: я ощущал его дуновение, сдвигая брезент. Опасность задохнуться мне не угрожала. Меня раздражало, что невозможно воспользоваться окнами. Они были слишком малы, чтобы вылезти через них — даже без брезента и той таинственной тяжести, державшей дверь. Мне не удалось бы протиснуть в отверстие даже голову, не говоря уж о плечах.
Я решил подкрепиться сыром и все обдумать. Сыр оказался неплохим.
Размышления навели на неприятные мысли о том, что на этот раз в моем распоряжении не было ни матраса, ни одеяла, ни подушки — и туалету тоже. Как не было романа в бумажной обложке, смены носков и мыла. Парусный отсек в сравнении с фургоном — отель «Хилтон», не иначе.
С другой стороны, отсидка в парусном отсеке в какой-то степени подготовила меня к заключению в этой более мрачной камере. Мне бы следовало испугаться больше, еще больше запаниковать и отчаяться, но, как ни странно, выходило наоборот. Все страхи давно остались позади. Помимо прочего, за четыре дня свободы я не удрал на Южный полюс, чтобы избежать повторного заточения. Я его боялся и постарался по мере сил уберечься; но я отдавал себе отчет, возвращаясь к нормальному образу жизни, что угроза угодить под замок вполне реальна.
По-видимому, причина первого похищения все еще не утратила актуальности. Я бежал до истечения положенного срока, и кому-то это очень не понравилось. Не понравилось настолько, что и дня не прошло после моего возвращения в Англию, как в коттедж послали группу захвата. Настолько, что меня рискнули похитить снова, хотя на сей раз полиция начнет расследование. По крайней мере, я на это надеялся.
Я ни капли не сомневался, что все еще нахожусь в Англии. Конечно, я не помнил, как меня везли из мотеля к месту нового заключения, но я твердо знал, что пролежал без сознания всего лишь час или два.
Воскресное утро. Меня никто не хватится. Дебби и Питер начнут недоумевать, куда я подевался, не раньше понедельника. Только во вторник полиция всерьез отнесется к моему исчезновению, если это вообще случится, несмотря на их заверения. Пройдет день или два прежде, чем кто-нибудь действительно возьмется за поиски, и у меня не было ни жены, ни родителей — близких, которые не дали бы свернуть расследование, если меня не найдут сразу.
Я с сожалением подумал о Джосси. Вероятно, девушка помогла бы мне, знай она меня чуточку дольше. Джосси со своими ясными глазами и дерзким языком.
В любом случае, при самом благоприятном прогнозе, будущее представлялось бесконечной вереницей тягостных, унылых, томительных дней.
Размышления о будущем были грубо прерваны возраставшей потребностью немедленно решить проблему, как избавиться от отработанной жидкости. Меня могли вынудить жить в консервной банке, но только не в мерзко воняющей консервной банке, если это зависело от меня.
Многие мудрые люди до меня уже отмечали, что нужда заставляет ум человека работать с поразительной изобретательностью. Я вынул ломтики сыра из одного плотного пластикового пакета, использовал его и опорожнил по частям в окно задней двери, отдергивая брезент как можно дальше. Не самый гигиеничный способ, но лучше, чем ничего.
После этого маленького развлечения я снова уселся на пол. Я по-прежнему страдал от холода, хотя полное окоченение — следствие травматического шока — прошло. Наверное, мне удалось бы согреться с помощью простейших упражнений, если бы избитое тело не выражало протест. Но малейшее движение отдавалось болью, и я сидел спокойно.
До сих пор меня занимало изучение обстановки; следующие несколько часов показали без прикрас масштабы моего одиночества.
Ни единый звук не проникал и внешнего мира. Если я задерживал свое собственное, едва различимое дыхание, то не слышал буквально ничего. Ни шума транспорта, ни рокот самолетов, ни ветра, ни скрипа, ни шороха. Ничего.
Света не было совсем. Воздух непрерывно поступал внутрь, проникая в щель между кузовом фургона и его брезентовым покровом, но вместе с воздухом не пробивался ни один луч света. Никакой разницы, широко открыты глаза или плотно закрыты.
Температура воздуха практически не менялась. Она оставалась стабильно низкой, чересчур низкой для нормального существования, что сводило на нет усилия моего тела акклиматизироваться. Мне сохранили брюки, нижнее белье, рубашку, спортивную куртку и носки, однако отобрали галстук, ремень и прочие отдельные мелкие принадлежности. Было воскресенье, третье апреля. Наверное, на воле ярко сияло весеннее солнце, но там, где находился я, было попросту очень холодно.
Люди читают в воскресных газетах отчеты о скачках на Большой Национальный. Нежатся в постелях, теплых и уютных. Встают и не спеша идут в паб. Вкушают горячую пищу, играют с детьми, решают не косить лужайку еще недельку. Миллионы людей проводят свой воскресный день.
Я угостил себя воскресным обедом из ломтиков сыра и с величайшей осторожностью попил воды из канистры. Наполненная, она была тяжелой, а я не мог позволить себе перевернуть ее. Довольно много воды натекло мне за шиворот, что навело меня на мысль использовать пакеты из-под сыра в качестве стаканов для питья.
После обеда я решил вздремнуть. По-новому уложив пакеты с сыром в сумке, я соорудил вполне приемлемую подушку и твердо вознамерился поспать, но заснуть мешал общий дискомфорт.
Ну тогда, подумал я, лежа на спине и уставившись в невидимый потолок, можно хотя бы разобраться в том, что удалось узнать за четыре дня свободы.
Первый из них не считается, поскольку я провел его на Менорке в хлопотах о возвращении домой. Таким образом, остаются два дня в конторе и один на скачках. Одну ночь я прятался в коттедже и одну крепко проспал в отеле «Глостер». Все это время я настойчиво искал объяснение случившемуся, и в результате обстоятельства моего нынешнего заключения разительно отличались от обстоятельств первого. Но тогда я был совершенно сбит с толку. Сейчас у меня родилась пара идей, по меньшей мере.
Текли часы. Лучше не стало.
Я посидел немного и снова улегся; все тело по-прежнему болело. Я утешил себя мыслью, что острая боль от ушибов, как правило, рано или поздно затихает, а не усиливается. Допустим, это был бы, например, аппендицит. Я слышал, что людям, которые отправлялись на Эверест или в другие места, лежавшие за пределами цивилизации, на всякий случай удаляли абсолютно здоровый аппендикс. В общем, я пожалел, что вспомнил об аппендиците. И о зубной боли.
У меня возникло ощущение, что наступил вечер, а потом и ночь.
Внешне ничего не менялось, изменения происходили во мне. Постепенно я окоченел еще больше, но холод будто поднимался из глубин моего существа.
Отяжелевшие веки плотно сомкнулись. Я плавно скользил из одного состояния в другое, то погружаясь в сон, то просыпаясь — долгое сонное забытье, перемежавшееся короткими мучительными пробуждениями, стоило мне пошевельнуться.
В конце концов я проснулся с незамутненным сознанием и уверенностью, что уже утро. Мне пришло в голову: если суточный цикл сохранится, я смогу вести календарь, отмечая каждый прошедший день пустой упаковкой из-под сыра. Если по утрам откладывать в кучку в углу фургона по одному пакету, я не потеряю счет дням. Воскресенье — первый, понедельник — второй. Я извлек два куска сыра и осторожно продвинулся на два фута вперед, чтобы отложить пустые пакетики.
Я поел и попил, считая это завтраком. И я понял, что уже довольно хорошо освоился в темноте. Я стал менее неуклюж. Например, пользоваться пятигаллоновой канистрой оказалось совсем не сложно. Теперь, положив крышку на пол, я уже не терял ее, как раньше, и, утолив жажду, не шарил беспомощно по полу. Рука автоматически тянулась туда, где я оставил колпачок.
Психологически темнота не угнетала меня так, как прежде. На яхте я ее ненавидел: из всех мрачных перспектив, которые сулил мне второй срок заключения, больше всего ужасало именно то, что меня вернут в темноту. Мне и сейчас не нравилось прозябание в потемках, но оно не тяготило, как тогда. Я больше не боялся, что темнота сама по себе сведет меня с ума.
Все утро я размышлял о причинах двух похищений, а днем изготовил абак из кусков сыра, разложив их рядами, и проделал серию математических вычислений. Я знал, что многие заключенные повторяли стихи, чтобы занять себя, но мне всегда было легче мыслить категориями цифр и символов. В юности я выучил наизусть слишком мало стихов, которые могли бы пригодиться мне теперь. В самом деле, не читать же глупые детские стишки.
Наступила и прошла ночь с понедельника на вторник. Проснувшись, я отложил очередной пустой пакетик в правый угол фургона и размял руки и ноги, ибо ушибы уже не причиняли боли, на которую стоило бы обращать внимание.
Утро вторника я провел, занимаясь зарядкой и думая о причинах похищения; во второй половине дня во вторник я увеличил разрешающую способность абака и очень осторожно ползал вокруг своего счетного устройства. Во вторник вечером я сидел, обняв колени, и безутешно думал, что призывать себя к мужеству и стойкости, конечно, весьма похвально, но на самом деле я не чувствовал себя ни мужественным, ни стойким.
Минуло три дня с тех пор, как я обедал с Джосси. Что ж... по крайней мере я теперь мог вспоминать о ней: на яхте мне было не о ком вспоминать.
Меня вновь одолела дремота. Я лег и на несколько часов погрузился в состояние полусна, и счел это ночью вторника.
В среду я в двадцатый раз ощупью исследовал фургон дюйм за дюймом, изыскивая возможную лазейку. В двадцатый раз я ее не нашел.
В кузове не было гаек, которые можно открутить. Не было рычагов. Не было ничего. Никакого выхода. Я знал это, но не имел сил прекратить поиски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
Обе боковые стенки были совершенно глухими. Целостность передней стены нарушала маленькая заслонка, которая прикрывала окно в водительскую кабину. По идее ей полагалось отодвигаться, но на деле она сидела крепко, словно приваренная. И ни ручки, ни задвижки изнутри — только полированный металл.
Задние двери поначалу вселили в меня надежду, ибо я обнаружил, что они не сплошные, а с окнами. По одному на каждой створке, примерно двенадцати дюймов в длину — что соответствовало расстоянию от моего запястья до локтя — и вдвое меньше в высоту. Стекла на окнах отсутствовали. Я осторожно просунул руку через правое отверстие и немедленно натолкнулся на препятствие. Снаружи двери были завалены чемто тяжелым; эта тяжесть и не пускала их.
Неожиданно я сделал открытие: я настолько сосредоточился на сигналах, поступавших с кончиков пальцев, что ползал по кузову с закрытыми глазами.
Смешно, честное слово. Я их открыл. Кромешная тьма. Какой прок от глаз без света?
Снаружи оба окна были затянуты грубой тканью, на ощупь напоминавшей плотный брезент. С левого края каждого из оконных проемов удавалось немного сместить брезент и отодвинуть его на три-четыре фута от кузова; с правого края он плотно прилегал к фургону под давлением той же тяжести, которая держала двери.
Я высунул руку сначала из одного, потом из другого отверстия и попытался потрогать все, до чего сумел дотянуться: результат минимальный, пользы никакой. Брезент целиком укутывал кузов фургона сзади.
Я вновь соскользнул на пол и попробовал представить, как выглядит со стороны то, что я нащупал. Фургон, накрытый брезентом и с задними дверями, заваленными чем-то тяжелым. Где можно поставить машину в таком виде, не опасаясь, что ее моментально обнаружат. В гараже? В сарае? Если я начну стучать в стенки кузова, услышит ли меня кто-нибудь?
Я забарабанил в борт фургона, но мои кулаки производили слабый шум, а больше стучать мне было нечем. Я довольно долго кричал в окно «Помогите!», но никто не пришел.
Чувствовалось, как сквозь отсутствующие окна в фургон проникает воздух: я ощущал его дуновение, сдвигая брезент. Опасность задохнуться мне не угрожала. Меня раздражало, что невозможно воспользоваться окнами. Они были слишком малы, чтобы вылезти через них — даже без брезента и той таинственной тяжести, державшей дверь. Мне не удалось бы протиснуть в отверстие даже голову, не говоря уж о плечах.
Я решил подкрепиться сыром и все обдумать. Сыр оказался неплохим.
Размышления навели на неприятные мысли о том, что на этот раз в моем распоряжении не было ни матраса, ни одеяла, ни подушки — и туалету тоже. Как не было романа в бумажной обложке, смены носков и мыла. Парусный отсек в сравнении с фургоном — отель «Хилтон», не иначе.
С другой стороны, отсидка в парусном отсеке в какой-то степени подготовила меня к заключению в этой более мрачной камере. Мне бы следовало испугаться больше, еще больше запаниковать и отчаяться, но, как ни странно, выходило наоборот. Все страхи давно остались позади. Помимо прочего, за четыре дня свободы я не удрал на Южный полюс, чтобы избежать повторного заточения. Я его боялся и постарался по мере сил уберечься; но я отдавал себе отчет, возвращаясь к нормальному образу жизни, что угроза угодить под замок вполне реальна.
По-видимому, причина первого похищения все еще не утратила актуальности. Я бежал до истечения положенного срока, и кому-то это очень не понравилось. Не понравилось настолько, что и дня не прошло после моего возвращения в Англию, как в коттедж послали группу захвата. Настолько, что меня рискнули похитить снова, хотя на сей раз полиция начнет расследование. По крайней мере, я на это надеялся.
Я ни капли не сомневался, что все еще нахожусь в Англии. Конечно, я не помнил, как меня везли из мотеля к месту нового заключения, но я твердо знал, что пролежал без сознания всего лишь час или два.
Воскресное утро. Меня никто не хватится. Дебби и Питер начнут недоумевать, куда я подевался, не раньше понедельника. Только во вторник полиция всерьез отнесется к моему исчезновению, если это вообще случится, несмотря на их заверения. Пройдет день или два прежде, чем кто-нибудь действительно возьмется за поиски, и у меня не было ни жены, ни родителей — близких, которые не дали бы свернуть расследование, если меня не найдут сразу.
Я с сожалением подумал о Джосси. Вероятно, девушка помогла бы мне, знай она меня чуточку дольше. Джосси со своими ясными глазами и дерзким языком.
В любом случае, при самом благоприятном прогнозе, будущее представлялось бесконечной вереницей тягостных, унылых, томительных дней.
Размышления о будущем были грубо прерваны возраставшей потребностью немедленно решить проблему, как избавиться от отработанной жидкости. Меня могли вынудить жить в консервной банке, но только не в мерзко воняющей консервной банке, если это зависело от меня.
Многие мудрые люди до меня уже отмечали, что нужда заставляет ум человека работать с поразительной изобретательностью. Я вынул ломтики сыра из одного плотного пластикового пакета, использовал его и опорожнил по частям в окно задней двери, отдергивая брезент как можно дальше. Не самый гигиеничный способ, но лучше, чем ничего.
После этого маленького развлечения я снова уселся на пол. Я по-прежнему страдал от холода, хотя полное окоченение — следствие травматического шока — прошло. Наверное, мне удалось бы согреться с помощью простейших упражнений, если бы избитое тело не выражало протест. Но малейшее движение отдавалось болью, и я сидел спокойно.
До сих пор меня занимало изучение обстановки; следующие несколько часов показали без прикрас масштабы моего одиночества.
Ни единый звук не проникал и внешнего мира. Если я задерживал свое собственное, едва различимое дыхание, то не слышал буквально ничего. Ни шума транспорта, ни рокот самолетов, ни ветра, ни скрипа, ни шороха. Ничего.
Света не было совсем. Воздух непрерывно поступал внутрь, проникая в щель между кузовом фургона и его брезентовым покровом, но вместе с воздухом не пробивался ни один луч света. Никакой разницы, широко открыты глаза или плотно закрыты.
Температура воздуха практически не менялась. Она оставалась стабильно низкой, чересчур низкой для нормального существования, что сводило на нет усилия моего тела акклиматизироваться. Мне сохранили брюки, нижнее белье, рубашку, спортивную куртку и носки, однако отобрали галстук, ремень и прочие отдельные мелкие принадлежности. Было воскресенье, третье апреля. Наверное, на воле ярко сияло весеннее солнце, но там, где находился я, было попросту очень холодно.
Люди читают в воскресных газетах отчеты о скачках на Большой Национальный. Нежатся в постелях, теплых и уютных. Встают и не спеша идут в паб. Вкушают горячую пищу, играют с детьми, решают не косить лужайку еще недельку. Миллионы людей проводят свой воскресный день.
Я угостил себя воскресным обедом из ломтиков сыра и с величайшей осторожностью попил воды из канистры. Наполненная, она была тяжелой, а я не мог позволить себе перевернуть ее. Довольно много воды натекло мне за шиворот, что навело меня на мысль использовать пакеты из-под сыра в качестве стаканов для питья.
После обеда я решил вздремнуть. По-новому уложив пакеты с сыром в сумке, я соорудил вполне приемлемую подушку и твердо вознамерился поспать, но заснуть мешал общий дискомфорт.
Ну тогда, подумал я, лежа на спине и уставившись в невидимый потолок, можно хотя бы разобраться в том, что удалось узнать за четыре дня свободы.
Первый из них не считается, поскольку я провел его на Менорке в хлопотах о возвращении домой. Таким образом, остаются два дня в конторе и один на скачках. Одну ночь я прятался в коттедже и одну крепко проспал в отеле «Глостер». Все это время я настойчиво искал объяснение случившемуся, и в результате обстоятельства моего нынешнего заключения разительно отличались от обстоятельств первого. Но тогда я был совершенно сбит с толку. Сейчас у меня родилась пара идей, по меньшей мере.
Текли часы. Лучше не стало.
Я посидел немного и снова улегся; все тело по-прежнему болело. Я утешил себя мыслью, что острая боль от ушибов, как правило, рано или поздно затихает, а не усиливается. Допустим, это был бы, например, аппендицит. Я слышал, что людям, которые отправлялись на Эверест или в другие места, лежавшие за пределами цивилизации, на всякий случай удаляли абсолютно здоровый аппендикс. В общем, я пожалел, что вспомнил об аппендиците. И о зубной боли.
У меня возникло ощущение, что наступил вечер, а потом и ночь.
Внешне ничего не менялось, изменения происходили во мне. Постепенно я окоченел еще больше, но холод будто поднимался из глубин моего существа.
Отяжелевшие веки плотно сомкнулись. Я плавно скользил из одного состояния в другое, то погружаясь в сон, то просыпаясь — долгое сонное забытье, перемежавшееся короткими мучительными пробуждениями, стоило мне пошевельнуться.
В конце концов я проснулся с незамутненным сознанием и уверенностью, что уже утро. Мне пришло в голову: если суточный цикл сохранится, я смогу вести календарь, отмечая каждый прошедший день пустой упаковкой из-под сыра. Если по утрам откладывать в кучку в углу фургона по одному пакету, я не потеряю счет дням. Воскресенье — первый, понедельник — второй. Я извлек два куска сыра и осторожно продвинулся на два фута вперед, чтобы отложить пустые пакетики.
Я поел и попил, считая это завтраком. И я понял, что уже довольно хорошо освоился в темноте. Я стал менее неуклюж. Например, пользоваться пятигаллоновой канистрой оказалось совсем не сложно. Теперь, положив крышку на пол, я уже не терял ее, как раньше, и, утолив жажду, не шарил беспомощно по полу. Рука автоматически тянулась туда, где я оставил колпачок.
Психологически темнота не угнетала меня так, как прежде. На яхте я ее ненавидел: из всех мрачных перспектив, которые сулил мне второй срок заключения, больше всего ужасало именно то, что меня вернут в темноту. Мне и сейчас не нравилось прозябание в потемках, но оно не тяготило, как тогда. Я больше не боялся, что темнота сама по себе сведет меня с ума.
Все утро я размышлял о причинах двух похищений, а днем изготовил абак из кусков сыра, разложив их рядами, и проделал серию математических вычислений. Я знал, что многие заключенные повторяли стихи, чтобы занять себя, но мне всегда было легче мыслить категориями цифр и символов. В юности я выучил наизусть слишком мало стихов, которые могли бы пригодиться мне теперь. В самом деле, не читать же глупые детские стишки.
Наступила и прошла ночь с понедельника на вторник. Проснувшись, я отложил очередной пустой пакетик в правый угол фургона и размял руки и ноги, ибо ушибы уже не причиняли боли, на которую стоило бы обращать внимание.
Утро вторника я провел, занимаясь зарядкой и думая о причинах похищения; во второй половине дня во вторник я увеличил разрешающую способность абака и очень осторожно ползал вокруг своего счетного устройства. Во вторник вечером я сидел, обняв колени, и безутешно думал, что призывать себя к мужеству и стойкости, конечно, весьма похвально, но на самом деле я не чувствовал себя ни мужественным, ни стойким.
Минуло три дня с тех пор, как я обедал с Джосси. Что ж... по крайней мере я теперь мог вспоминать о ней: на яхте мне было не о ком вспоминать.
Меня вновь одолела дремота. Я лег и на несколько часов погрузился в состояние полусна, и счел это ночью вторника.
В среду я в двадцатый раз ощупью исследовал фургон дюйм за дюймом, изыскивая возможную лазейку. В двадцатый раз я ее не нашел.
В кузове не было гаек, которые можно открутить. Не было рычагов. Не было ничего. Никакого выхода. Я знал это, но не имел сил прекратить поиски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38