Наверху все также свирепствовала буря, нос корабля с грохотом врезался в волны, и потоки воды захлестывали палубу. Точно так же натужно скрипел такелаж и хлопали наполненные ветром паруса. Но со мной, во мне, произошли перемены.
Я глубоко вздохнул с облегчением. Тошнота проходила, отступая медленно, словно отлив, и это значило, что я начал привыкать к чуждой окружающей среде. Я полежал некоторое время, просто наслаждаясь покоем, постепенно приходя в нормальное состояние, что казалось уже забытой роскошью. Но вскоре место прежних заняли новые насущные проблемы: жажда, голод, усталость и тягостная головная боль, которая, как я предполагал, явилась следствием обезвоживания и недостатка свежего воздуха. Горечь во рту, зудевший, заросший щетиной подбородок. Пропотевшая одежда и ощущение, будто ее не меняли в течение месяца. Но хуже физических неудобств был душевный разлад. Смятение имеет свои преимущества. Ясность рассудка совсем не приносит облегчения. Ко мне возвращалась способность мыслить трезво, и чем больше я размышлял, тем мрачнее рисовалась перспектива.
Должны существовать какие-то причины для моего похищения, но самые распространенные из них совершенно ко мне не имели отношения. Выкуп? Невероятно. Никто не заплатил бы миллион за мое освобождение: у меня не было родителей, ни богатых, ни бедных. Заложник... но заложниками берут в основном случайных людей, во всяком случае, не захватывают их в общественном месте по тщательно разработанному плану. Я не обладал политическим влиянием и не располагал специальными знаниями: меня нельзя было обменять, я не знал никаких секретов, не имел доступа к правительственным документам, оборонным программам или научным открытиям. Никто не станет всерьез беспокоиться, жив я или мертв, кроме, наверное, Тревора. Его раздосадует необходимость искать мне замену.
Я бесстрастно, насколько это возможно, поразмыслил об угрозе смерти, но в конце концов отверг подобное предположение. Если бы меня схватили, чтобы убить, это давно бы сделали. Каюту готовили для живого пленника, а не для потенциального трупа. Как только судно вышло в открытое море, ничего не стоило выбросить меня за борт с грузом на ногах — и дело с концом. Так что я еще поживу, если повезет.
Я смог придумать единственную причину, которая тоже представлялась фантастической, но имела хоть какой-то смысл: меня похитили из мести.
Большая часть человечества относится к аудиторам как к педантичным сухарям, которые уныло корпят над столбиками утомительных цифр, но мошенники считают их смертельными врагами.
Я внес свою лепту в раскрытие жульнических махинаций. Я лишил работы дюжину людей, натравил налоговую инспекцию на других и отправил за решетку пятерых растратчиков. Ненависть в глазах некоторых из них обжигала, будто кислота.
Например, если эту морскую прогулку устроил Коннат Павис, мои неприятности еще и не начинались. Он поклялся рассчитаться со мной, когда я видел его в последний раз — четыре года назад в зале суда, где его только что осудили. На днях ему полагалось выйти из Лейхилла. Вдруг под «рассчитаться» он подразумевал четыре полных года в корабельном трюме... нет, это невероятно. Невероятно. Я проглотил комок в горле, убеждая себя, что такой вариант невозможен из чисто практических соображений.
У меня пересохло во рту. От жажды, твердо сказал я себе, не от страха. Страх никуда не приведет. Я осторожно спустился с койки на крошечный пятачок пола, крепко ухватившись за верхнюю лежанку. Темный мир вокруг меня пригнел в движение, но головокружение действительно отступило. Мой вестибулярный аппарат наконец приспособился к беспорядочной качке: жаль, что этого не произошло с меньшими потерями.
Я нащупал задвижку стенного шкафа, открыл его и пошарил внутри. Бумажные стаканы, как и обещано. Бутылка воды тоже оказалась на месте. Большая пластиковая бутыль с винтовой крышкой. Налить воду в стакан в полной темноте — затея безнадежная. Я примостился на краешке единственно доступного сиденья — опущенной крышке отхожего места — и отхлебнул прямо из бутылки. И все-таки из-за жестокой бортовой и килевой качки изрядная порция воды пролилась мне на грудь.
Я аккуратно завинтил крышку и, прихватив с собой бутылку, ощупью пробрался назад, к койке. Я снова подвесил сетку, улегся на спину, пристроив бутылку с водой на груди, и принялся насвистывать «О, Сюзанна», желая доказать, что еще жив.
Прошло довольно много времени, в течение которого я выпил почти всю воду и просвистел все мелодии, какие мог вспомнить.
Потом я встал и забарабанил в дверь каюты кулаками и бутылкой, и заорал во все горло, оповещая, что бодрствую, голоден и разъярен всем этим идиотским фарсом. Я израсходовал массу энергии и в результате получил абсолютный ноль.
Вернувшись на койку, я от свиста перешел к брани. Это внесло некоторое разнообразие.
Корабль по-прежнему оставался игрушкой разбушевавшейся стихии. Я бесплодно строил различные предположения о том, где мы находимся, как велико судно, и сколько человек в команде, и хорошо ли они знают свое дело. Я мечтал о горячих сосисках, о свежем хлебе с хрустящей корочкой и о бокале красного вина. Целый час я с истинным удовольствием вспоминало выигрыше Золотого кубка.
Приблизительно в тот момент, когда я начал серьезно опасаться, что за борт смыло всех, кроме меня, опять послышался звук открываемого люка. Мой тюремщик был на месте, одетый в знакомую желтую штормовку. Я с жадностью вдохнул холодный, освежающий воздух, потоком хлынувший через отверстие. Интересно, ударил ли ему в нос застоявшийся, удушливый смрад, вырвавшийся из каюты? Я отцепил сеть и встал, хватаясь за нары и пошатываясь. Ветер наверху пронзительно свистел, словно стая скворцов. Он крикнул:
— Хочешь поесть?
— Да, — выкрикнул я в ответ. — И еще воды. — Я подал ему почти пустую бутыль, и он потянулся за нею.
— Ладно.
Он прикрыл люк и удалился, но я успел бросить мимолетный взгляд, исполненный трепета, на то, что творилось снаружи. Судно тяжело накренилось на левый борт, и прежде чем оно перевалилось на правый, я увидел море. Огромный, неровный вал, вздымавшийся ввысь и заслонивший небо, темно-серый и мерцающий, в ореоле водяных брызг. Когда новая волна с грохотом обрушилась на палубу, моя сухая каюта стала мне нравиться гораздо больше.
Моряк вернулся, приоткрыл люк на несколько дюймов и спустил вниз на веревке клеенчатую хозяйственную сумку. Он крикнул сверху:
— Отдашь сумку, когда я принесу тебе еду в следующий раз. Понял?
— Да, — крикнул я в ответ, отвязывая веревку. — Сколько времени?
— Пять часов. Дня.
— Какой сегодня день?
— Воскресенье. — Он вытянул веревку назад и начал закрывать люк.
— Дайте мне свет, — заорал я. Он крикнул что-то, прозвучавшее как «аккумулятор», и снова запер меня в кромешной темноте. Ну, что же... и без зрения можно неплохо прожить.
Я скользнул обратно на койку, прикрепил сетку и исследовал содержимое сумки. Полная бутылка воды, яблоко, и сверток с двумя толстыми, чуть теплыми сандвичами, как выяснилось, довольно вкусными. Я съел все до крошки.
Воскресенье, пять часов. Прошло целых три дня с той минуты, как я залез в проклятый белый фургон.
Интересно, нашелся ли хоть один человек, которого мое отсутствие серьезно обеспокоило, настолько серьезно, что он пошел в полицию? Я внезапно исчез из весовой, но едва ли это вызвало подозрения. Гардеробщик, наверное, удивился, что я не забрал свой бумажник, ключи и часы, которые, как обычно, хранились у него во время заезда; к тому же я ему не заплатил. Но он отнесет мою рассеянность на счет волнения. Моя машина, как я предполагал, до сих пор спокойненько отдыхает на автомобильной стоянке для жокеев, и это тоже вряд ли кого-нибудь насторожит.
Я жил один в коттедже в трех милях от Ньюбери. Моя ближайшая соседка просто решит, что я уехал на выходные, чтобы от души отпраздновать победу.
Наши помощники в конторе, молодой человек и девушка, скорее всего обменялись снисходительными или язвительными репликами, когда я не явился на работу в пятницу; клиенты, с которыми мне полагалось встретиться в тот день, возмутились, и только.
Тревор был в отпуске. Я пришел к выводу, что никто не станет меня разыскивать.
В понедельник утром обанкротившийся мистер Уэллс, возможно, поднимет шум. Но если даже люди поймут, что я пропал, как они сумеют найти меня?
Приходилось признать очевидное — никак. Спасение маловероятно. Я буду сидеть в парусном отсеке, пока некто не соизволит выпустить меня, если не удастся бежать.
Ночь с воскресенья на понедельник выдалась долгой, холодной, бурной и тоскливой.
Глава 4
В понедельник, 21 марта, люк поднимался дважды, открывая доступ воздуху, пище, морским брызгам и позволяя мельком полюбоваться на хмурое, серое небо. Каждый раз я требовал объяснений и не получал их. Моряк в штормовке дал понять, что в разгар бури у команды парусника забот более чем достаточно и нет времени отвечать на всякие идиотские вопросы. Я привык к одиночеству. Я жил один и в основном работал один. Одиночка по натуре, я редко чувствовал себя одиноким. Единственный ребенок, я с детства умел довольствоваться своим собственным обществом. Я не любил компании; постоянное соседство большого количества народа тяготило меня, и я стремился удрать при первой возможности. Но по мере того как томительно тянулось время, одинокое прозябание в парусном отсеке казалось все более унылым.
Растительное существование, думал я. Заточение в темной капсуле, которую без конца швыряет в разные стороны. Сколько нужно времени, чтобы рассудок пришел в расстройство, если бросить человека в одиночестве и полной неизвестности в грохочущем, подвижном мраке?
Чертовски много времени, отвечал я себе. Если Целью похищения и заключения было превратить Меня в полную развалину, тогда ничего не выйдет.
Тягостные мысли, резкие слова... Оценив ситуацию более трезво, я признал, что все зависит от реальных обстоятельств. Я вполне сносно мог протянуть тут с неделю, две — с трудом, а дальше... кто знает.
Куда мы все-таки плывем? Через Атлантику? Или, если замысел действительно состоял в том, чтобы сломить меня, может, мы просто бороздим вдоль и поперек Ирландское море? Они, возможно, решили, что плавание в любых бурных водах соответствующей протяженности сделает дело. Но кто такие «они»?
Конечно, это не моряк в штормовке. Он смотрел на меня как на обузу, не как на объект ненависти. Наверное, он получил на мой счет определенные инструкции и выполнял их. Забавно, если ему поручено доставить меня домой, как только я сойду с ума.
Вот дьявольщина. Будь он проклят. Ему придется чертовски долго ждать.
Черт бы его подрал. Чтоб ему провалиться. Брань, оказывается, приносит огромное утешение.
Прошло довольно много времени после того, как я во второй раз в понедельник бросил мимолетный взгляд во внешний мир; и вдруг сумасшедшая качка стала как будто успокаиваться, и ход корабля постепенно выровнялся. Появилась надежда устоять на ногах, поднявшись с койки. По-прежнему приходилось за что-нибудь держаться, но можно было уже не цепляться за Предметы так, словно от этого зависела жизнь. Нос судна одолевал волны более мягко. Потоки воды гораздо реже и с меньшей силой обрушивались на крышку моего люка.
На палубе слышались голоса и звуки приведенных в движение блоков. Я предположил, что команда вновь ставит паруса.
Кроме того, я больше не мерз — впервые с момента моего первого пробуждения.
Я все еще носил одежду, которую надел в далеком мире нормальных людей: темно-серый деловой костюм, пуловер без рукавов вместо жилетки, светло-голубую рубашку, нижнее белье и носки. Где-то на полу, в темноте, валялся мой любимый итальянский шелковый галстук, повязанный по случаю выигрыша Золотого кубка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38