Поэтому она позвонила редактору «Спортивной жизни», своему знакомому, и попросила помочь.
— Решительная дама, — признательно сказал я.
— Знаете, вчера она сняла Гобелена с соревнований. В «Спортивной жизни» напечатан по этому поводу сентиментальный пассаж. «Как я могу позволить скакать своей лошади, когда исчез Рональд», — и все в таком духе.
Трогает до глубины души.
— Готов поспорить, особенно это тронуло Бинни Томкинса.
Она рассмеялась.
— Я слышу, как волки уже щелкают зубами. Увидимся завтра. Не вздумайте испариться до восьми.
Я положил трубку, но волкам пришлось подождать еще некоторое время, так как телефон немедленно зазвонил снова. Возбужденный щебет Мойры Лонгерман потек по проводу, словно электрический ток.
— Слава Богу, вы свободны. Ну, не чудесно ли? С вами все в порядке?
Сможете скакать на Гобелене в субботу? Пожалуйста, расскажите мне подробно о том ужасном месте, где вас нашли... и, Рональд, дорогой, не вздумайте слушать ни слова из того, что говорит Бинни Томкинс, будто бы вы не в состоянии выступать после пережитых испытаний.
— Мойра, — сказал я, безуспешно пытаясь остановить словесный поток, — огромное вам спасибо.
— Мой дорогой, — ответила она, — было поистине занятно поднять всех на ноги и заставить шевелиться. Естественно, я страшно беспокоилась, что с вами случилось какое-нибудь несчастье, и, понятно, необходимо было сделать хоть что-нибудь, иначе похитители могли бы держать вас неделями.
Мне показалось, громкий шум — именно то, что нужно. Я подумала, если вся страна начнет вас искать, похититель, кем бы он ни был, вероятно, струсит и освободит вас, что в конце концов и произошло. Следовательно, я оказалась права, а глупые полицейские ошибались.
— Какие глупые полицейские? — перебил я.
— Заявившие мне, что я подвергаю вас опасности, добиваясь, чтобы «Спортивная жизнь» написала о вашем втором исчезновении. Подумать только!
Полицейские утверждали, что похитители, запаниковав, способны убить свою жертву. Во всяком случае, они ошиблись, не так ли?
— К счастью, — согласился я.
— А теперь расскажите мне все, — сказала она. — Вас правда держали в фургоне? И как это выглядело?
— Скучно, — сказал я.
— Рональд, на самом деле. Неужели вам больше нечего сказать?
— Я думал о вас целый день в среду и воображал, как вы разгневались, когда я не объявился в Аскоте.
— Уже лучше. — Она рассмеялась переливчатым смехом. — У вас есть шанс загладить вину в субботу. Гобелен заявлен на скачки в Кемптоне, хотя там он, конечно, идет в самом большом весе. Вот почему нам хотелось, чтобы вместо Кемптона он скакал в Аскоте. Но теперь мы отправляемся в Кемптон.
— Боюсь... — начал я, — что Бинни прав. На этот раз я действительно немного не в форме. Я бы с удовольствием провел скачку на Гобелене, но... пожалуй... в настоящий момент я не продержался бы двух раундов даже против котенка.
На другом конце линии замолчали, правда, ненадолго.
— Вы серьезно? — недоверчиво спросило Мойра.
— Довольно неприятно сознаваться, но это так.
Сомнения в ее тоне поубавилось.
— Уверена, после хорошего ночного отдыха вы станете как новенький.
И, наконец, у вас около двух дней, чтобы прийти в себя. Даже Бинни признает, что вы невероятно выносливы для любителя... поэтому, пожалуйста, Рональд, пожалуйста, согласитесь скакать в субботу. Гобелен рвется в бой, а соперники не такие сильные, какие ждут нас на скачках за Золотой кубок фирмы «Уитбред» через две недели, и я от всего сердца верю, что он непременно выиграет. Но я не хочу, чтобы Бинни посадил на него какого-то другого жокея, так как... Откровенно говоря, я хорошо вас знаю и потому доверяю только вам. Пожалуйста, соглашайтесь. Я была просто в восторге, когда узнала, что вас освободили и вы сможете скакать в субботу.
Я потер глаза рукой. Я знал, что соглашаться нельзя. В высшей степени сомнительно, что у меня хватит сил пройти дистанцию хотя бы пешком, не говоря уж о том, чтобы управлять полутонным чистокровным скакуном в пылу состязания. Но если я откажусь, она сочтет это верхом неблагодарности после оживленной кампании за мое освобождение. И еще я подозревал: если Гобелен начнет скачку фаворитом с другим жокеем по выбору Бинни, он не выиграет. А кроме того, во мне пробудился, бросая вызов здравому смыслу, азарт наездника — знакомое коварное желание ощутить атмосферу скачек. Разум подсказывал мне, что я упаду от слабости у первого же препятствия, но непреодолимый соблазн участвовать в еще одном престижном стипль-чезе сезона побуждал не верить голосу рассудка.
— Ну... — пробормотал я, все еще не приняв окончательного решения.
— О, вы согласны, — восторженно вскричала она. — О, Рональд, я так счастлива.
— Мне не следовало бы.
— Если вы не выиграете, — беззаботно сказала она, — я не буду винить вас, обещаю.
Я подумал, что сам буду винить себя, и заслуженно.
На следующее утро я пришел в контору в девять, и Тревор засуетился вокруг меня, что было явно лишним.
— Вам необходим отдых, Ро. Вы должны лежать в постели.
— Мне необходимы люди, жизнь, и я должен что-то делать.
Он сидел в кресле для клиентов в моем кабинете и выглядел встревоженным. Загар, приобретенный во время отпуска, шел ему, придавая еще больше внушительности. Серебристые волосы казались пышнее обычного, а солидное брюшко округлилось.
— Хорошо отдыхали? — спросил я.
— Что? О, да, великолепно. Великолепно. Пока не сломалась машина, конечно. И все то время, что мы наслаждались жизнью, вы... — он запнулся и тряхнул головой.
— Боюсь, — с мрачной иронией заметил я, — что я ужасно запустил дела.
— Ради Бога...
— Я попытаюсь наверстать упущенное, — пообещал я.
— Мне бы не хотелось, чтобы вы особенно усердствовали дня дватри, по-видимому, он говорил абсолютно серьезно, глаза полны тревоги и беспокойства. — Не будет ничего хорошего для нас обоих, если вы сломаетесь.
Мои губы дрогнули. Вот это уже больше походило на истинного Тревора.
— Я сделан из пластилина, — заверил я и, невзирая на его протесты, остался, где был, и в очередной раз попытался привести в порядок рабочий график и увязать все концы сорванных встреч.
Мистер Уэллс накликал на свою голову еще худшие беды, заплатив чеком, который банк немедленно возвратил, так как денег на счете не имелось. И ему грозило судебное разбирательство.
— Но вы ведь знали, что банк не оплатит чек, — возмутился я, когда он позвонил пожаловаться на неприятности.
— Да... но я думал, вдруг заплатит.
Его наивность повергала в ужас: тот же самый тупой оптимизм, который и явился первопричиной всех его несчастий. Он закрывал глаза на реальность и жил в мире иллюзий. Я знавал людей подобного склада, и ничто на свете не могло заставить их измениться.
— Приходите в понедельник, во второй половине дня, — покорно сказал я.
— Вдруг кто-нибудь снова вас похитит?
— Не похитит, — успокоил я. — Два тридцать, в понедельник.
Я просмотрел вместе с Дебби почту за неделю и выбрал самые неотложные письма. Они все оказались сложными и запутанными, и я приуныл.
— Ответим на них в понедельник утром, — сказал я.
Дебби принесла кофе и с самым добродетельным видом изрекла, что я нездоров и не могу работать.
— Вы получили из налоговой инспекции разрешение на отсрочку для Эксвудских конюшен и Коли Янга? — спросил я.
— Да. Бумаги пришли в среду.
— А что там с аудиторским актом Денби Креста?
— Мистер Кинг обещал заняться этим делом с утра.
Я с силой провел рукой по лицу. Бесполезно обманывать себя. Я чувствовал себя безнадежно слабым, сколько бы ни отрицал это. Согласившись скакать на Гобелене, я поступил как эгоистичный глупец. Следовало проявить благоразумие, срочно позвонить Мойре Лонгерман и отказаться. Но я не грешил благоразумием, когда дело доходило до скачек.
— Дебби, — попросил я, — будьте любезны, спуститесь в архив в подвале и принесите все старые досье на Конната Пависа, а также Глитберга и Онслоу.
— На кого?
Я написал имена на листочке. Она взглянула на них, кивнула и вышла.
Позвонил Хворостина Элрой. Он заговорил с очень сильным оксфордским акцентом, и речь его лилась стремительным и бессвязным потоком.
— Стоп, — перебил я. — Говори помедленнее. Я не разобрал ни слова.
— Я сказал — страшно огорчен, что тебя засадили в тот фургон.
— Ладно... спасибо.
— Мой старик не мог этого сделать, пойми, — в его голосе звенела тревога и скорее надежда найти доказательства своей правоты, чем убежденность.
— А ты как считаешь?
— Знаю, он угрожал... Послушай, да, он ругался тогда весь вечер, и я знаю, что у него есть фургон, и все такое... А сейчас машины нет на месте — ремонтирует где-то коробку передач или что-то в этом роде... Конечно, он тогда был вне себя от ярости и твердил, что тебя надо посадить под замок, но не думаю, что он способен сделать такое.
— Ты его спрашивал? — полюбопытствовал я.
— Ага. — Он замялся. — Понимаешь... мы чертовски крупно повздорили, он и я. — Он опять умолк. — Он всегда колотил нас, когда мы были детьми. Ремнем, ботинком, чем придется. — Молчание. — Я спросил его о тебе... Он дал мне по морде.
— М-м, — сказал я. — Что ты решил насчет тех денег?
— А, ведь из-за них-то мы и повздорили, понимаешь. Я подумал, что ты прав. Мне вовсе не хочется иметь неприятности с законом. Ну, папаша рассвирепел и заявил, будто я никогда не ценил всего того, что он делал для меня.
Он говорит, если я укажу эти деньги в декларации и заплачу налог, он сам попадет в беду, понимаешь. Похоже, он окончательно свихнулся и готов на что угодно.
Я немного поразмыслил.
— Какого цвета его фургон?
— Вроде бы белый. Старенький «Форд».
— Гм. Когда вы решили пообедать в том пабе?
— Отец поехал туда прямо со скачек, будто бы выпить, а после позвонил и сказал, что можно заказать обед на всех и мы хорошенько отпразднуем мою победу.
— Он имел возможность, — спросил я, — раздобыть шестьдесят упаковок плавленого сыра?
— О чем это ты?
Я вздохнул.
— Они были со мной в фургоне.
— Ну, откуда мне знать? Я с ним больше не живу. Хотя трудно представить, чтобы он ходил по магазинам. Это, видишь ли, женская работа.
— Понятно. Если ты согласен заявить обо всех деньгах, существуют кое-какие статьи расходов, по которым можно списать часть прибыли.
— Проклятые налоги, — сказал он. — Обдирают до нитки. Я больше не намерен надрываться до седьмого пота, чтобы подзаработать на всяких операциях. Нестоящее это дело.
Он договорился о встрече на будущей неделе и с грохотом швырнул трубку.
Я сидел, уставившись в пространство, и размышлял о Хворостине Элрое и его неистовом папаше. Высокие налоги всегда были обоюдоострым оружием, ибо страна теряет все больше и больше средств с каждым поворотом ключа, закручивающим гайки. Сверхурочная работа и предпринимательская деятельность не стоили затраченных усилий. Зато эмиграция себя оправдывала. Чем выше поднимались налоговые ставки, тем меньше оставалось того, что облагается налогом. Совершенное безумие. Если бы я был министром финансов, я бы превратил Британию в налоговый рай и приветствовал возвращение всех богатых людей, кто забрал свои деньги и уехал за границу. Пятидесятипроцентный налог с миллионов принес бы стране большую выгоду, чем девяносто восемь процентов с нуля. Ныне же я был вынужден давать советы и рекомендации, руководствуясь тем, что сам лично считал негодной экономической политикой, и поощрять законы, которые считал неразумными. И ничего удивительного, если гнев Элроев, по сути направленный против системы в целом, обратился против бухгалтера, который заставил их посмотреть в лицо гнусной действительности. Однако я искренне сомневался, что даже Элрой-старший перешел бы от словесных оскорблений к физическим. От слов к делу путь неблизкий.
Вошла Дебби с полными руками папок и смятением на лице.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38