Ты чо, паря, забыл про революцию?
– А что же делать? – горестно воскликнул Гриша. – Неужели нельзя без кровопролитиев обойтись? Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась? Или человек зачат в грехе и рожден в мерзости, а путь его от зловонной пеленки до смердящего савана?
– Нельзя, братан! – уверенно ответил Баламут. – Только Куликово поле!
– Ну, давай подумаем еще раз! Ты же, Николай Сергеевич, умный, в институтах учился...
– Дурак ты, хоть и не учился! Никакого у тебя эстетического воображения нету! Представь только картинку – перед битвой Али-Баба с Худосоковым сходятся в смертельном единоборстве. Заря предутренняя, нежная, рать против рати злобно топчется, а они кудри друг другу рвут! Ренессанс!
– Плохо это. От смерти только смерть рождается. Ну, Николай Сергеевич, придумай что-нибудь! Все разумное действительно, все действительное разумно...
– Я вчера думал пятнадцать минут и придумал только это. Хотя послушай... Эта гениальная идея пришла мне в голову после кокосового ликера.
Может, тебе тоже выпить? И придумаешь что-нибудь получше кровопролития?
– Я же не пью совсем, – не вполне уверенно произнес Гриша.
– Так ты это для себя не пьешь! А во имя Родины попить немного – слабо?
Задав этот нелегкий для ангела вопрос, Баламут важно встал и с выражением поступка во взоре направился на кухню за водкой. Вернувшись с запотевшей бутылкой подарочной «Гжелки», с удовольствием водрузил ее на середину журнального столика и начал говорить в порыве эстетического умиления:
– Смотри какая красивая! Этикетка голубенькая, как лен или глаза московской красавицы, бутылочка резная, как судьба российская, а водочка, водочка-то – посмотри, полюбуйся! – прозрачная и добрая, словно душа русская.
Гриша думал минут семь-восемь. Глаз его раз за разом возвращался к бутылке. Углядев, что оппонент понемногу созревает, Коля на цыпочках пошел к бару и принес маленькую хрустальную рюмочку. Поставив ее перед ангелом, обозрел глазом художника получившийся совсем уж рекламным натюрморт, удовлетворенно кивнул и ушел на кухню за последними мазками. Через пять минут натюрморт расцветился хрустальной вазочкой с красной, зернышко к зернышку, икрой, и Гриша, устав сопротивляться, выпрямился, выдохнул и довольно сноровисто опрокинул рюмку.
– Ну как? – спросил Коля, с любопытством заглядывая в потеплевший глаз ангела. – Появляется что-нибудь?
– Нет, – мягко проговорил Гриша, уже полностью отдавшийся сказочному теплу, деловито распространяющемуся по телу. – Но уже лучше думается.
– Вот-вот! – расцвел Баламут. – А ты знаешь, брательник, почему я пью? Потому как выпьешь рюмочку – другим человеком становишься. А ему тоже надо. Выпьешь другую – совсем другим человеком. А тому тоже надо! Понимаешь?
– Понимаю! Наливай, Коленька, еще!
Когда Гриша выцеживал четвертую, его осенило. Не допив, он отставил рюмку и сказал Коле с ликованием в голосе:
– Я придумал! Эврика! О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух! Никого убивать не надо! Надо их возглавить в нужном направлении!
– Ты – Ван Гоген! – искренне восхитился Коля. – Или даже – Владимир Ильич Березовский! А кто возглавит-то? Вот, к примеру, худосоковцев ты на себя возьмешь?
Ангел не ожидал подобного развития своего предложения и на минуту застыл с открытым ртом.
– Вот-вот! – горько признал Коля. – Только языком трепать горазд. Ля-ля, тополя...
– Я... я... согласен! – с трудом смирившись с необходимостью поступка, вздохнул ангел и со словами «а в окопы тебя, а послать тебя в бой...» тяжело осел в кресле.
– Так-то лучше, Владимир Ильич! – одобрительно закивал головой Баламут и, окинув собеседника оценивающим взглядом, продолжил уважительно:
– А ты ничего будешь глядеться в коричневой рубашке... С этой мужественной повязкой на глазу... Просто картинка. Рассказывать станешь, что окривел в борьбе с коммунизмом. Не загордись только, иначе в фюреры попадешь и забудешь, что ты... Штирлиц!
И Баламут умер со смеху. Он упал на пол и, гогоча, и хохоча, и всхлипывая, начал кататься по ковру. Отхохотавшись, а вернее полностью охрипнув, он допил остаток водки и пошел к холодильнику за следующей бутылкой. Поставив ее на стол и напустив на себя серьезность, спросил ангела:
– А кого над Али-Бабой ставить будем?
– Я думаю, – начал ангел, отгоняя от себя ставшую очень уж назойливой мысль: «Неплохо бы пропустить еще одну рюмочку», – я думаю, что командовать мусульманскими экстремистами должен умеренный мусульманин.
– Ван Гоге-е-н! Березовский! – опять восхитился Коля. – Ты что, на Аль-Фатеха намекаешь?
– А что?
– Не подведет, думаешь?
– Я беседовал с ним в Кирюхинске и Забаловке. Сатрап он еще тот, но муллой будет хорошим.
Разговаривать любит и в роль быстро входит...
Можно попробовать...
– Конечно, попробуем... – согласился Баламут и потянулся за бутылкой.
– Может быть, Николай Сергеевич, сначала ребят обратно в человеков переделаешь? – вдруг покраснев, попросил Гриша. – Человек – это звучит гордо...
– А ты что как девушка зарумянился? – поинтересовался Коля, несколько раздосадованный поступившим предложением.
– Понимаешь, когда ты за бутылкой потянулся, – став уже малиновым, начал признаваться не умевший врать ангел, – я чуть было руки свои потирать не начал.
– Ну-ну... Как ты там говорил? Человек зачат в грехе, и путь его, от памперса «мини» до памперса «макси»? То есть от инфантилизма младенческого до инфантилизма старческого?
– Да нет. Но почти, – вздохнул ангел и, чтобы поскорее уйти от неприятной темы, начал уговаривать Баламута побыстрее очеловечить своих товарищей.
* * *
Когда Баламут делал последний укол «Антизомбирантом 007», дверь прихожей была выбита и в квартиру ворвалась дюжина вооруженных людей. Через несколько секунд все ее постояльцы были жестоко избиты, связаны и брошены друг на друга в ванной комнате.
7. Опять двадцать пять! – Полемика перед смертью. – Али-Баба находит палача
– Опять двадцать пять! – сказал Бельмондо, раскрыв глаза и поняв, что он с друзьями снова попал в переделку и, может быть, – в последнюю. Ткнув коленкой лежавшего на нем Баламута, зло выцедил:
– Зря ты нас переделал!
– Это Гришка виноват, – проворчал Коля.
И они начали препираться друг с другом. А мы с Ольгой лежали лицо к лицу. Она была спокойна и ласково улыбалась мне.
– Ты такая любимая, – прошептал я. – Сидела бы в Англии у своего камина.
– Мы выберемся! – сказала Ольга решительно. – Обязательно выберемся.
– Ага! – вмешался голос Альфы. – В трубу вылетим.
Он хотел сказать что-то еще, но тут дверь ванной распахнулась, и в нее ворвались зомберы.
Через минуту меня уже тащили за ноги в гостиную. Там перевернули пинками на спину, и я увидел мирно сидящих в креслах Худосокова и...
Али-Бабу.
– Здравствуйте вам! – деланно улыбнулся Худосоков.
– Привет! – буркнул я. – Какими судьбами?
– А я вашего Баламута вокруг пальца обвел! – ответил Худосоков с нескрываемым презрением. – Попросил водки перед уколом, а зомбиранты в спиртовой среде не усваиваются! Вообще, как я посмотрю, люди вы простые, хоть и грамотные. Ну какого, извините за выражение, хрена вы со мной боретесь? Я ведь того же, что и вы, добиваюсь! Вы газеты почитайте! Вот мой пресс-секретарь прочитал недавно в «Литературной газете», что Россия неминуемо развалится – мол, те русские, которые окают, не совсем тепло относятся к тем, которые акают (на этом месте своей речи Худосоков принял две таблетки). А кто готовит этот развал и в конце концов все развалит? Те, против которых мы боремся! Те, для которых выгода и личная безопасность выше патриотизма, выше идеи сохранения единой русской нации! Мы просто говорим то, о чем вы думаете!
– Да, мы об этом думаем, – согласился я. – Ты знаешь, я сам какой-то частичкой сердца если не национал-шовинист, то параноидальный империалист, иногда мечтающий о возвращении Аляски. Но мозгами я чувствую, что ни одна идея не стоит и капли крови. Просто я – материалист, а вы с Али-Бабой – идеалисты. А один, ныне почти совсем забытый, вождь мирового пролетариата учил, что идеализм – это не какая-нибудь чушь собачья, а нездоровое распухание маленькой черточки реальной жизни. Вот и вы берете что-то действительно существующее и делаете из этого идефикс, манию, требующую кровавых жертв. Короче – вы сумасшедшие, если только не предприимчивые коммерсанты, паразитирующие на неудачниках и недоучках. Или продажные политики.
– А можно мне узнать, о чем вы так бурно полемизируете? – улучив паузу в моем экспромте, спросил Али-Баба по-английски.
– Я сказал, что вы с ним со своими идеями об исламской России и чистоте русской нации либо придурки, либо деловые люди.
– Ну зачем же так! – улыбнулся Али-Баба. – Просто все мы – зомби, всем нам с рождения вкладывают в головы какие-то идеи – коммунистические, фундаменталистские, сионистские, фашистские, рабами которых мы становимся. И я, ваш покорный слуга – раб своей идеи, а ваш приятель Худосоков – своей...
– И, похоже, вы – рабы-приятели... И жизнь друг без друга не представляете.
– И еще – без евреев! – залился рассыпчатым смехом раскрасневшийся Али-Баба.
Отсмеявшись, начал вытирать выступившие слезы цветастым платочком, обшитым по краям немудреными восточными кружевами. Когда он вновь взглянул на меня, я увидел в его влажных и красноватых еще глазах свою смерть.
Насладившись моей понятливостью, Али-Баба приказал привести Аль-Фатеха.
Аль-Фатех вошел в гостиную, потирая затекшие, синие от веревок запястья. Увидев его, Али-Баба встал, подошел к нему, радостно улыбаясь, и они начали приветствовать друг друга троекратными прикосновениями щек и объятиями с похлопыванием по спинам. После этих обычных восточных приветствий они расселись надо мной в креслах и минуты две очень серьезно говорили по-арабски. Худосоков все это время внимательно рассматривал свои ухоженные ногти.
– Ты должен это сделать, мой мальчик! – мягко сказал Али-Баба, перейдя на английский.
– Я сделаю это... – ответил Аль-Фатех, удостоив меня взглядом никуда не торопящейся кобры. – Но у меня, прости, дядя, есть кое-какие существенные условия.
– Я выполню их все, клянусь аллахом! – воскликнул Али-Баба. – Что ты хочешь, услада моей души?
– Во-первых, я хочу, чтобы завтра к вечеру мой самолет ждал меня в одном из аэропортов Москвы.
– Он в Шереметьеве третий день. И твои верные пилоты ждут твоих приказов.
– Прекрасно. Во-вторых, я хочу, чтобы вы помиловали этого юродивого Нельсона...
– Зачем он тебе? – удивился Али-Баба.
– Я хочу сделать из него евнуха для своего будущего гарема. Как только я его увидел, я сразу понял, что лучшего евнуха не сыскать на всем Востоке.
– И вправду... Как же мне самому не пришла в голову эта великолепная идея? – протянул Али-Баба, припоминая благообразного ангела. И, расстроенно покачав головой, согласился:
– Забирай его, мой мальчик...
– И в-третьих, – продолжал Аль-Фатех, – я хочу, чтобы вы и ваши слуги после казни немедленно и навсегда оставили меня.
– Ты обижаешь своего любящего дядю. Я носил тебя на руках еще розовеньким младенцем и многое для тебя сделал. Но я согласен и на это.
Что еще?
– Это все. Казнь состоится завтра утром, – сказал Аль-Фатех и уставился на меня глазами кобры, состарившейся на должности воспитателя кроличьего детского сада.
– Что уставился, гаденыш? – взорвался я. – Зря я тебя в шахту вниз головой не спустил!
– Господин Чернов! – ласково улыбнулся Аль-Фатех в ответ. – Я понимаю, что вы раздосадованы предстоящими переменами в способе существования. И поэтому прощаю вас. И более того, в награду за вашу дружбу я предлагаю вам выбрать место своей казни.
– Спасибо, благодетель, счас прослезюсь, – ответил я, чувствуя, что теряю надежду, в том числе и на чудо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38
– А что же делать? – горестно воскликнул Гриша. – Неужели нельзя без кровопролитиев обойтись? Не раздобыть надежной славы, покуда кровь не пролилась? Или человек зачат в грехе и рожден в мерзости, а путь его от зловонной пеленки до смердящего савана?
– Нельзя, братан! – уверенно ответил Баламут. – Только Куликово поле!
– Ну, давай подумаем еще раз! Ты же, Николай Сергеевич, умный, в институтах учился...
– Дурак ты, хоть и не учился! Никакого у тебя эстетического воображения нету! Представь только картинку – перед битвой Али-Баба с Худосоковым сходятся в смертельном единоборстве. Заря предутренняя, нежная, рать против рати злобно топчется, а они кудри друг другу рвут! Ренессанс!
– Плохо это. От смерти только смерть рождается. Ну, Николай Сергеевич, придумай что-нибудь! Все разумное действительно, все действительное разумно...
– Я вчера думал пятнадцать минут и придумал только это. Хотя послушай... Эта гениальная идея пришла мне в голову после кокосового ликера.
Может, тебе тоже выпить? И придумаешь что-нибудь получше кровопролития?
– Я же не пью совсем, – не вполне уверенно произнес Гриша.
– Так ты это для себя не пьешь! А во имя Родины попить немного – слабо?
Задав этот нелегкий для ангела вопрос, Баламут важно встал и с выражением поступка во взоре направился на кухню за водкой. Вернувшись с запотевшей бутылкой подарочной «Гжелки», с удовольствием водрузил ее на середину журнального столика и начал говорить в порыве эстетического умиления:
– Смотри какая красивая! Этикетка голубенькая, как лен или глаза московской красавицы, бутылочка резная, как судьба российская, а водочка, водочка-то – посмотри, полюбуйся! – прозрачная и добрая, словно душа русская.
Гриша думал минут семь-восемь. Глаз его раз за разом возвращался к бутылке. Углядев, что оппонент понемногу созревает, Коля на цыпочках пошел к бару и принес маленькую хрустальную рюмочку. Поставив ее перед ангелом, обозрел глазом художника получившийся совсем уж рекламным натюрморт, удовлетворенно кивнул и ушел на кухню за последними мазками. Через пять минут натюрморт расцветился хрустальной вазочкой с красной, зернышко к зернышку, икрой, и Гриша, устав сопротивляться, выпрямился, выдохнул и довольно сноровисто опрокинул рюмку.
– Ну как? – спросил Коля, с любопытством заглядывая в потеплевший глаз ангела. – Появляется что-нибудь?
– Нет, – мягко проговорил Гриша, уже полностью отдавшийся сказочному теплу, деловито распространяющемуся по телу. – Но уже лучше думается.
– Вот-вот! – расцвел Баламут. – А ты знаешь, брательник, почему я пью? Потому как выпьешь рюмочку – другим человеком становишься. А ему тоже надо. Выпьешь другую – совсем другим человеком. А тому тоже надо! Понимаешь?
– Понимаю! Наливай, Коленька, еще!
Когда Гриша выцеживал четвертую, его осенило. Не допив, он отставил рюмку и сказал Коле с ликованием в голосе:
– Я придумал! Эврика! О, сколько нам открытий чудных готовит просвещенья дух! Никого убивать не надо! Надо их возглавить в нужном направлении!
– Ты – Ван Гоген! – искренне восхитился Коля. – Или даже – Владимир Ильич Березовский! А кто возглавит-то? Вот, к примеру, худосоковцев ты на себя возьмешь?
Ангел не ожидал подобного развития своего предложения и на минуту застыл с открытым ртом.
– Вот-вот! – горько признал Коля. – Только языком трепать горазд. Ля-ля, тополя...
– Я... я... согласен! – с трудом смирившись с необходимостью поступка, вздохнул ангел и со словами «а в окопы тебя, а послать тебя в бой...» тяжело осел в кресле.
– Так-то лучше, Владимир Ильич! – одобрительно закивал головой Баламут и, окинув собеседника оценивающим взглядом, продолжил уважительно:
– А ты ничего будешь глядеться в коричневой рубашке... С этой мужественной повязкой на глазу... Просто картинка. Рассказывать станешь, что окривел в борьбе с коммунизмом. Не загордись только, иначе в фюреры попадешь и забудешь, что ты... Штирлиц!
И Баламут умер со смеху. Он упал на пол и, гогоча, и хохоча, и всхлипывая, начал кататься по ковру. Отхохотавшись, а вернее полностью охрипнув, он допил остаток водки и пошел к холодильнику за следующей бутылкой. Поставив ее на стол и напустив на себя серьезность, спросил ангела:
– А кого над Али-Бабой ставить будем?
– Я думаю, – начал ангел, отгоняя от себя ставшую очень уж назойливой мысль: «Неплохо бы пропустить еще одну рюмочку», – я думаю, что командовать мусульманскими экстремистами должен умеренный мусульманин.
– Ван Гоге-е-н! Березовский! – опять восхитился Коля. – Ты что, на Аль-Фатеха намекаешь?
– А что?
– Не подведет, думаешь?
– Я беседовал с ним в Кирюхинске и Забаловке. Сатрап он еще тот, но муллой будет хорошим.
Разговаривать любит и в роль быстро входит...
Можно попробовать...
– Конечно, попробуем... – согласился Баламут и потянулся за бутылкой.
– Может быть, Николай Сергеевич, сначала ребят обратно в человеков переделаешь? – вдруг покраснев, попросил Гриша. – Человек – это звучит гордо...
– А ты что как девушка зарумянился? – поинтересовался Коля, несколько раздосадованный поступившим предложением.
– Понимаешь, когда ты за бутылкой потянулся, – став уже малиновым, начал признаваться не умевший врать ангел, – я чуть было руки свои потирать не начал.
– Ну-ну... Как ты там говорил? Человек зачат в грехе, и путь его, от памперса «мини» до памперса «макси»? То есть от инфантилизма младенческого до инфантилизма старческого?
– Да нет. Но почти, – вздохнул ангел и, чтобы поскорее уйти от неприятной темы, начал уговаривать Баламута побыстрее очеловечить своих товарищей.
* * *
Когда Баламут делал последний укол «Антизомбирантом 007», дверь прихожей была выбита и в квартиру ворвалась дюжина вооруженных людей. Через несколько секунд все ее постояльцы были жестоко избиты, связаны и брошены друг на друга в ванной комнате.
7. Опять двадцать пять! – Полемика перед смертью. – Али-Баба находит палача
– Опять двадцать пять! – сказал Бельмондо, раскрыв глаза и поняв, что он с друзьями снова попал в переделку и, может быть, – в последнюю. Ткнув коленкой лежавшего на нем Баламута, зло выцедил:
– Зря ты нас переделал!
– Это Гришка виноват, – проворчал Коля.
И они начали препираться друг с другом. А мы с Ольгой лежали лицо к лицу. Она была спокойна и ласково улыбалась мне.
– Ты такая любимая, – прошептал я. – Сидела бы в Англии у своего камина.
– Мы выберемся! – сказала Ольга решительно. – Обязательно выберемся.
– Ага! – вмешался голос Альфы. – В трубу вылетим.
Он хотел сказать что-то еще, но тут дверь ванной распахнулась, и в нее ворвались зомберы.
Через минуту меня уже тащили за ноги в гостиную. Там перевернули пинками на спину, и я увидел мирно сидящих в креслах Худосокова и...
Али-Бабу.
– Здравствуйте вам! – деланно улыбнулся Худосоков.
– Привет! – буркнул я. – Какими судьбами?
– А я вашего Баламута вокруг пальца обвел! – ответил Худосоков с нескрываемым презрением. – Попросил водки перед уколом, а зомбиранты в спиртовой среде не усваиваются! Вообще, как я посмотрю, люди вы простые, хоть и грамотные. Ну какого, извините за выражение, хрена вы со мной боретесь? Я ведь того же, что и вы, добиваюсь! Вы газеты почитайте! Вот мой пресс-секретарь прочитал недавно в «Литературной газете», что Россия неминуемо развалится – мол, те русские, которые окают, не совсем тепло относятся к тем, которые акают (на этом месте своей речи Худосоков принял две таблетки). А кто готовит этот развал и в конце концов все развалит? Те, против которых мы боремся! Те, для которых выгода и личная безопасность выше патриотизма, выше идеи сохранения единой русской нации! Мы просто говорим то, о чем вы думаете!
– Да, мы об этом думаем, – согласился я. – Ты знаешь, я сам какой-то частичкой сердца если не национал-шовинист, то параноидальный империалист, иногда мечтающий о возвращении Аляски. Но мозгами я чувствую, что ни одна идея не стоит и капли крови. Просто я – материалист, а вы с Али-Бабой – идеалисты. А один, ныне почти совсем забытый, вождь мирового пролетариата учил, что идеализм – это не какая-нибудь чушь собачья, а нездоровое распухание маленькой черточки реальной жизни. Вот и вы берете что-то действительно существующее и делаете из этого идефикс, манию, требующую кровавых жертв. Короче – вы сумасшедшие, если только не предприимчивые коммерсанты, паразитирующие на неудачниках и недоучках. Или продажные политики.
– А можно мне узнать, о чем вы так бурно полемизируете? – улучив паузу в моем экспромте, спросил Али-Баба по-английски.
– Я сказал, что вы с ним со своими идеями об исламской России и чистоте русской нации либо придурки, либо деловые люди.
– Ну зачем же так! – улыбнулся Али-Баба. – Просто все мы – зомби, всем нам с рождения вкладывают в головы какие-то идеи – коммунистические, фундаменталистские, сионистские, фашистские, рабами которых мы становимся. И я, ваш покорный слуга – раб своей идеи, а ваш приятель Худосоков – своей...
– И, похоже, вы – рабы-приятели... И жизнь друг без друга не представляете.
– И еще – без евреев! – залился рассыпчатым смехом раскрасневшийся Али-Баба.
Отсмеявшись, начал вытирать выступившие слезы цветастым платочком, обшитым по краям немудреными восточными кружевами. Когда он вновь взглянул на меня, я увидел в его влажных и красноватых еще глазах свою смерть.
Насладившись моей понятливостью, Али-Баба приказал привести Аль-Фатеха.
Аль-Фатех вошел в гостиную, потирая затекшие, синие от веревок запястья. Увидев его, Али-Баба встал, подошел к нему, радостно улыбаясь, и они начали приветствовать друг друга троекратными прикосновениями щек и объятиями с похлопыванием по спинам. После этих обычных восточных приветствий они расселись надо мной в креслах и минуты две очень серьезно говорили по-арабски. Худосоков все это время внимательно рассматривал свои ухоженные ногти.
– Ты должен это сделать, мой мальчик! – мягко сказал Али-Баба, перейдя на английский.
– Я сделаю это... – ответил Аль-Фатех, удостоив меня взглядом никуда не торопящейся кобры. – Но у меня, прости, дядя, есть кое-какие существенные условия.
– Я выполню их все, клянусь аллахом! – воскликнул Али-Баба. – Что ты хочешь, услада моей души?
– Во-первых, я хочу, чтобы завтра к вечеру мой самолет ждал меня в одном из аэропортов Москвы.
– Он в Шереметьеве третий день. И твои верные пилоты ждут твоих приказов.
– Прекрасно. Во-вторых, я хочу, чтобы вы помиловали этого юродивого Нельсона...
– Зачем он тебе? – удивился Али-Баба.
– Я хочу сделать из него евнуха для своего будущего гарема. Как только я его увидел, я сразу понял, что лучшего евнуха не сыскать на всем Востоке.
– И вправду... Как же мне самому не пришла в голову эта великолепная идея? – протянул Али-Баба, припоминая благообразного ангела. И, расстроенно покачав головой, согласился:
– Забирай его, мой мальчик...
– И в-третьих, – продолжал Аль-Фатех, – я хочу, чтобы вы и ваши слуги после казни немедленно и навсегда оставили меня.
– Ты обижаешь своего любящего дядю. Я носил тебя на руках еще розовеньким младенцем и многое для тебя сделал. Но я согласен и на это.
Что еще?
– Это все. Казнь состоится завтра утром, – сказал Аль-Фатех и уставился на меня глазами кобры, состарившейся на должности воспитателя кроличьего детского сада.
– Что уставился, гаденыш? – взорвался я. – Зря я тебя в шахту вниз головой не спустил!
– Господин Чернов! – ласково улыбнулся Аль-Фатех в ответ. – Я понимаю, что вы раздосадованы предстоящими переменами в способе существования. И поэтому прощаю вас. И более того, в награду за вашу дружбу я предлагаю вам выбрать место своей казни.
– Спасибо, благодетель, счас прослезюсь, – ответил я, чувствуя, что теряю надежду, в том числе и на чудо.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38