Топает по ней, подходит к избушке - свят-свят, что же такое он зрит?
Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике - горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у неё - куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных.
«Мастер делал, умелец», - решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь.
А оттуда голос - старушечий, сварливый:
- Кого ещё чёрт принёс?
- Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик.
Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция - в ватнике не по-летнему, в чёрной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. «Движенья быстры, лик ужасен» - как поэт сказал.
- Чего надо? - спрашивает.
- Извините, бабушка, - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно вежливым, галантным, знает, как действует такое обращение на старших. - Прискорбно беспокоить вас, сознаю, однако, заблудился я в вашем лесу. Не подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино?
Факт, подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин на лице вроде меньше стало.
- Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется.
«Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого ныне материала».
- Школьник я, бабушка.
Она с сомнением оглядывает его, бормочет:
- «Ноги босы, грязно тело, да едва прикрыта грудь…» Не похоже что-то…
- Некрасов в другое время жил, - терпеливо разъясняет Алик, не переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции. - Нынче школьники вполне прилично выглядят.
- Да знаю… Это я по инерции… Проклятое наследие… А учишься-то как?
- На «хорошо» и «отлично».
- Нешто без двоек обходится?
- Пока без них.
- Тогда заходи.
В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и ещё чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пёстрых лоскутов. Комод. Кружевные белые салфетки. Кошка-копилка. Цветная фотография кошки с бантиком, прикнопленная к стене. На комоде - жёлтая суперобложка польского фотоальбома «Кошки перед объективом». На одеяле - живая чёрная кошка. Смотрит на Алика, глаза горят, один - зелёный, другой - красный.
У стены - русская печь.
- Холодно, - неожиданно говорит бабка.
- Что вы, бабушка, - удивляется Алик. - Жарко. Обещали, что ещё жарче будет: циклон с Атлантики движется.
- С Атлантики движется, за Гольфстрим цепляется, - частит бабка. И неожиданно яростно: - А мы его антициклоном покроем, чтоб не рыпался.
«Сумасшедшая старуха», - решает Алик, но вежливости не теряет:
- Ваше право.
- То-то и оно, что моё. Ты, внучёк, подсоби старой женщине, напили да наколи дровишек, протопи печку, а я тебя на верную дорогу наставлю: всю жизнь идти по ней будешь, коли не свернёшь.
- Мне не надо на всю жизнь. Мне бы в Трубино.
- Трубино - мелочь. В Трубино ты мигом окажешься, вопроса нет. Сходи, внучёк, во двор, наделай чурочек.
Алик пожимает плечами - вот уж сон чудной! - спрашивает коротко:
- Пила? Топор?
- Всё там, внучёк, всё справное, из легированной стали, высокоуглеродистой, коррозии не подверженной. Коли - не хочу.
«Ох, не хочу», - с тоской думает Алик, однако идёт во двор, где и вправду стоят аккуратные козлы, сложены отрезки брёвен, которые и пилить-то не надо: расколи и - в печь. И топор рядом. Обыкновенный топор, какой в любом сельпо имеется; врёт бабулька, что из легированной стали.
Поставил полешко, взял топор, размахнулся, тюкнул по срезу - напополам разлетелось. Снова поставил, снова тюкнул - опять напополам. Любо-дорого смотреть такой распрекрасный сон, тем более что в реальной действительности Алик топора и в руках не держал. В самом деле: зачем топор в московской квартире с центральным отоплением? Вздор, чушь, чепуха…
Нарубил охапку, сложил на левую руку, правой прихватил, пошёл в горницу.
- Ах, и молодец! - радуется бабка. - Теперь топи.
Свалил у печки дрова, открыл заслонку. Взял нож, нарезал лучины, постелил в печь клочок газеты, уложил лучину, сверху полешек подкинул. Чиркнул спичкой - занялось пламя, прихватило дерево, затрещало, заметалось в тесной печи. Алик ещё полешек доложил, закрыл заслонку.
- Готово.
А бабка уже котёл здоровенный на печь прилаживает.
- Варить что будете, бабушка?
- Тебя, внучёк, и поварю. Согласен?
«Ну, вляпался, - думает Алик, - эту бабку в психбольницу на четвёртой скорости отволочь надо». Но отвечает:
- Боюсь, невкусным я вам покажусь. Сухощав да ненаварист. В Трубино в продмаге говядина неплохая…
- Ох, уморил! - мелко-мелко хохочет бабка, глаза совсем в щёлки превратились, лицо, как чернослив, морщинистое. А зубы у неё - ровно у молодой: крепкие, мелкие, чуть желтоватые. - Да какая ж говядина с человечиной сравнится?
- Вот что, бабушка. - Алик сух и непреклонен. - Дрова я вам наколол, разговаривать с вами некогда. Показывайте дорогу. Обещали.
Бабка перестаёт смеяться, утирает рот ладошкой, платок с розами поправляет. Говорит неожиданно деловым тоном:
- Верно. Обещала. И от обещаний своих не отказываюсь. Будет тебе дорога, только сперва отгадай три загадки. Отгадаешь - выведу на путь истинный. Не сумеешь - сварю и съем, не обессудь, внучёк.
- Это даже очень мило, - весело соглашается Алик. - Валяйте, загадывайте.
Бабка опять хихикает, ладони потирает.
- Ох, трудны загадки, не один отрок из-за них в щи попал. Первая такая: без окон, без дверей - полна горница людей. Каково, а?
- Так себе, - отвечает Алик. - Огурец это.
- Тю, догадался… - бабка ошеломлена. - Как же ты?
- Сызмальства смышлён был, - скромничает Алик.
- Тогда вторая. Потруднее. Два конца, два кольца, в середине - гвоздик.
- Ножницы.
- Ну, парень, да ты и впрямь без двоек учишься. - У неё уж и азарт появился. - Бери третью: стоит корова, мычать здорова, трахнешь по зубам - заревёт. Что?
- Рояль.
- А вот и не рояль. А вот и пианино, - пробует сквалыжничать бабка.
- А хоть бы и фисгармония. - Алик твёрд и невозмутим. - Однотипные музыкальные инструменты. Где дорога?
Бабка тяжело вздыхает, идёт к двери, шлёпая галошами. Алик за ней. Вышли на крыльцо. Бабка спрашивает:
- Есть у тебя желание заветное, неисполнимое, чтобы, как червь, тебя точило?
- Есть, - почему-то шёпотом отвечает Алик, и сердце, как и в первом сне, начинает биться со скоростью хорошей турбины. - Хочу уметь прыгать в высоту по первому разряду.
Бабка презрительно смотрит на него.
- Давай уж лучше «по мастерам», чего мелочиться-то?
- Можно и «по мастерам», - постепенно приходит в себя Алик, нагличает.
- Плёвое дело. - Бабка вздымает руки горе, и лицо её будто разглаживается. Начинает с завываньем: - На дворе трава, на траве дрова, под дровами мужичок с ноготок, у него в руках платок - эх, платок, ты накинь тот платок на шесток, чтобы был наш отрок в воздухе лёгок…
- Что за бредятина? - невежливо спрашивает Алик.
- Заклинанье это, - обижается бабка. - Древнее. Будешь ты теперь, внучёк, сигать в свою высоту, как кузнечик, только соблюди условие непреложное.
- Что за условие?
- Не солги никому никогда ни в чём…
- Ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости?..
- Ни из жалости, ни из вредности, - подхватывает бабка и спрашивает подозрительно: - Откуда знаешь?
- Слыхал… - туманно говорит Алик.
- Соблюдёшь?
- Придётся. А вы, никак, баба-яга?
- Она самая, внучёк. Иди, внучёк, указанной дорогой, не сворачивай, не лги ни ближнему, ни дальнему, ни соседу, ни прохожему, ни матери, ни жене.
- Не женат я пока, бабушка, - смущается Алик.
- Ну-у, эта глупость тебя не минует. Хорошо - не скоро. А в Турбино своё по той тропке пойдёшь. Бывай, внучёк, не поминай лихом.
И Алик уходит. Скрывается в лесу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Темнота и жар.
4
И тогда начинается сон третий.
Будто бы пришёл Алик в мамин институт. Мама - биолог, занимается исследованием человеческого мозга. «Мозг - это чёрный ящик, - говорит ей отец. - Изучай не изучай, а до результатов далеко». «Согласна, - отвечает ему мама. - Только с поправкой. Чёрный ящик - это когда мы не ведаем принципа работы прибора, в нашем случае - мозга, а данные на входе и выходе знаем. Что же до мозга, то его выход мы только предполагать можем: сила человеческого мозга темна, мы её лишь на малый процент используем…»
«А коли так, где пределы человеческих возможностей? - думает Алик. - И кто их знает? Уж, конечно, не учёные мужи из маминого института…»
А мамин коллега, профессор Брыкин Никодим Серафимович, хитрый мужичок с ноготок, аккуратист и зануда, бывая в гостях у родителей Алика и слушая их споры, таинственно посмеивается, будто известно ему про мозг нечто такое, что поставит всю современную науку с ног на голову да ещё развернёт на сто восемьдесят градусов: не в ту сторону смотрите, уважаемые учёные.
Вот сейчас, во сне, Никодим Брыкин встречает Алика у массивных дверей института, берёт за локоток, спрашивает шёпотом:
- Хвоста не было?
Вопрос из детективов. Означает: не заметил ли Алик за собой слежки.
- Не было, - тоже шёпотом отвечает Алик.
И они идут по пустым коридорам, и шаги их гулко гремят в тишине - так, что даже разговаривать не хочется, а хочется слушать эти шаги и проникаться высоким значением всего происходящего во сне.
- А почему никого нет? - опять-таки шёпотом интересуется Алик.
- Воскресенье, - лаконично отвечает Брыкин, - выходной день у трудящихся, - а сам локоть Алика не отпускает, открывает одну из дверей в коридоре, подталкивает гостя. - Прошу вас, молодой человек.
Алик видит небольшой зал, уставленный непонятными приборами, на коих - индикаторные лампочки, верньеры, тумблеры, кнопки и рубильники, циферблаты, шкалы, стрелки. И все они опутаны сетью цветных проводов в хлорвиниловой изоляции, которые соединяют приборы между собой, уходят куда-то в пол и потолок, переплетаются, расплетаются и заканчиваются у некоего шлема, подвешенного над креслом и похожего на парикмахерский фен-стационар. Кресло, в свою очередь, вызывает у Алика малоприятные аналогии с зубоврачебным эшафотом.
- Что здесь изучают? - вежливо спрашивает Алик.
- Здесь изучают трансцендентные инверсии мозговых синапсов в конвергенционно-инвариантном пространстве четырёх измерений, - взволнованно говорит Брыкин.
- Понятно, - осторожно врёт Алик. - А кто изучает?
- Я.
- И как далеко продвинулись, профессор?
- Я у цели, молодой человек! - Брыкин торжествен и даже не кажется коротышкой - метр с кепкой - титан, исполин научной мысли.
- Поздравляю вас.
- Р-р-рано, - рычит Брыкин, - р-р-рано поздррравлять, молодой человек. В цепи моих экспериментов не хватает одного, заключительного, наиглавнейшего, от которого будет зависеть моё эпохальное открытие.
«Хвастун, - думает Алик, - Наполеон из местных». Но вслух этого не говорит. А, напротив, задаёт вопрос:
- Скоро ли состоится заключительный эксперимент?
- Сегодня. Сейчас. Сию минуту. И вы, мой юный друг и коллега, будете в нём участвовать.
Алик, конечно же, ничего не имеет против того, чтобы называться коллегой профессора Никодима Брыкина, однако лёгкие мурашки, побежавшие по спине, заставляют его быть реалистом.
- А это не опасно? - спрашивает Алик.
- Вы трусите! - восклицает Брыкин и закрывает лицо руками. - Какой стыд!
Алику стыдно, хотя мурашки не прекратили свой бег.
- Я не трушу. Я спрашиваю. Спросить, что ли, нельзя?
- Ах, спрашиваете… Это меняет дело. Нет, коллега, эксперимент не опасен. В худшем случае вы встанете с кресла тем же человеком, что и до включения моего инверсионного конвергатора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20
Стоит посередь участка малый домик, песчаная тропка в крыльцо упирается, окно раскрыто, на подоконнике - горшок с геранью, ситцевая занавеска на ветру полощется. Изба как изба - на первый взгляд. А на второй: вместо фундамента у неё - куриные ноги. Не натуральные, конечно, а, видно, из дерева резанные, стилизованные, да так умело, что не отличить от натуральных, только в сто раз увеличенных.
«Мастер делал, умелец», - решает про себя Алик и, не сомневаясь, подымается по лестнице, стучит в дверь.
А оттуда голос - старушечий, сварливый:
- Кого ещё чёрт принёс?
- Откройте, пожалуйста, - жалобно молит Алик.
Дверь распахивается. На пороге стоит довольно мерзкого вида старушенция - в ватнике не по-летнему, в чёрной суконной юбке, в коротких валенках с галошами, в шерстяном платке с рыночными розами. «Движенья быстры, лик ужасен» - как поэт сказал.
- Чего надо? - спрашивает.
- Извините, бабушка, - вежливо говорит Алик - умеет он быть предельно вежливым, галантным, знает, как действует такое обращение на старших. - Прискорбно беспокоить вас, сознаю, однако, заблудился я в вашем лесу. Не подскажете ли любезно, как мне выбраться на дорогу к деревне Трубино?
Факт, подействовало на грозную бабку. Явно смягчилась она, даже морщин на лице вроде меньше стало.
- Откуда ты такой вальяжный да куртуазный? - интересуется.
«Ну и бабулечка, - удивляется Алик, - лепит фразу с применением редкого ныне материала».
- Школьник я, бабушка.
Она с сомнением оглядывает его, бормочет:
- «Ноги босы, грязно тело, да едва прикрыта грудь…» Не похоже что-то…
- Некрасов в другое время жил, - терпеливо разъясняет Алик, не переставая изумляться бабкиной могучей эрудиции. - Нынче школьники вполне прилично выглядят.
- Да знаю… Это я по инерции… Проклятое наследие… А учишься-то как?
- На «хорошо» и «отлично».
- Нешто без двоек обходится?
- Пока без них.
- Тогда заходи.
В горнице чисто, полы выскоблены, пахнет геранью, корицей и ещё чем-то, что неуловимо знакомо, а не поймать, не догадаться, что за аромат. Стол, четыре стула, лавка, крытая одеялом, скроенным из пёстрых лоскутов. Комод. Кружевные белые салфетки. Кошка-копилка. Цветная фотография кошки с бантиком, прикнопленная к стене. На комоде - жёлтая суперобложка польского фотоальбома «Кошки перед объективом». На одеяле - живая чёрная кошка. Смотрит на Алика, глаза горят, один - зелёный, другой - красный.
У стены - русская печь.
- Холодно, - неожиданно говорит бабка.
- Что вы, бабушка, - удивляется Алик. - Жарко. Обещали, что ещё жарче будет: циклон с Атлантики движется.
- С Атлантики движется, за Гольфстрим цепляется, - частит бабка. И неожиданно яростно: - А мы его антициклоном покроем, чтоб не рыпался.
«Сумасшедшая старуха», - решает Алик, но вежливости не теряет:
- Ваше право.
- То-то и оно, что моё. Ты, внучёк, подсоби старой женщине, напили да наколи дровишек, протопи печку, а я тебя на верную дорогу наставлю: всю жизнь идти по ней будешь, коли не свернёшь.
- Мне не надо на всю жизнь. Мне бы в Трубино.
- Трубино - мелочь. В Трубино ты мигом окажешься, вопроса нет. Сходи, внучёк, во двор, наделай чурочек.
Алик пожимает плечами - вот уж сон чудной! - спрашивает коротко:
- Пила? Топор?
- Всё там, внучёк, всё справное, из легированной стали, высокоуглеродистой, коррозии не подверженной. Коли - не хочу.
«Ох, не хочу», - с тоской думает Алик, однако идёт во двор, где и вправду стоят аккуратные козлы, сложены отрезки брёвен, которые и пилить-то не надо: расколи и - в печь. И топор рядом. Обыкновенный топор, какой в любом сельпо имеется; врёт бабулька, что из легированной стали.
Поставил полешко, взял топор, размахнулся, тюкнул по срезу - напополам разлетелось. Снова поставил, снова тюкнул - опять напополам. Любо-дорого смотреть такой распрекрасный сон, тем более что в реальной действительности Алик топора и в руках не держал. В самом деле: зачем топор в московской квартире с центральным отоплением? Вздор, чушь, чепуха…
Нарубил охапку, сложил на левую руку, правой прихватил, пошёл в горницу.
- Ах, и молодец! - радуется бабка. - Теперь топи.
Свалил у печки дрова, открыл заслонку. Взял нож, нарезал лучины, постелил в печь клочок газеты, уложил лучину, сверху полешек подкинул. Чиркнул спичкой - занялось пламя, прихватило дерево, затрещало, заметалось в тесной печи. Алик ещё полешек доложил, закрыл заслонку.
- Готово.
А бабка уже котёл здоровенный на печь прилаживает.
- Варить что будете, бабушка?
- Тебя, внучёк, и поварю. Согласен?
«Ну, вляпался, - думает Алик, - эту бабку в психбольницу на четвёртой скорости отволочь надо». Но отвечает:
- Боюсь, невкусным я вам покажусь. Сухощав да ненаварист. В Трубино в продмаге говядина неплохая…
- Ох, уморил! - мелко-мелко хохочет бабка, глаза совсем в щёлки превратились, лицо, как чернослив, морщинистое. А зубы у неё - ровно у молодой: крепкие, мелкие, чуть желтоватые. - Да какая ж говядина с человечиной сравнится?
- Вот что, бабушка. - Алик сух и непреклонен. - Дрова я вам наколол, разговаривать с вами некогда. Показывайте дорогу. Обещали.
Бабка перестаёт смеяться, утирает рот ладошкой, платок с розами поправляет. Говорит неожиданно деловым тоном:
- Верно. Обещала. И от обещаний своих не отказываюсь. Будет тебе дорога, только сперва отгадай три загадки. Отгадаешь - выведу на путь истинный. Не сумеешь - сварю и съем, не обессудь, внучёк.
- Это даже очень мило, - весело соглашается Алик. - Валяйте, загадывайте.
Бабка опять хихикает, ладони потирает.
- Ох, трудны загадки, не один отрок из-за них в щи попал. Первая такая: без окон, без дверей - полна горница людей. Каково, а?
- Так себе, - отвечает Алик. - Огурец это.
- Тю, догадался… - бабка ошеломлена. - Как же ты?
- Сызмальства смышлён был, - скромничает Алик.
- Тогда вторая. Потруднее. Два конца, два кольца, в середине - гвоздик.
- Ножницы.
- Ну, парень, да ты и впрямь без двоек учишься. - У неё уж и азарт появился. - Бери третью: стоит корова, мычать здорова, трахнешь по зубам - заревёт. Что?
- Рояль.
- А вот и не рояль. А вот и пианино, - пробует сквалыжничать бабка.
- А хоть бы и фисгармония. - Алик твёрд и невозмутим. - Однотипные музыкальные инструменты. Где дорога?
Бабка тяжело вздыхает, идёт к двери, шлёпая галошами. Алик за ней. Вышли на крыльцо. Бабка спрашивает:
- Есть у тебя желание заветное, неисполнимое, чтобы, как червь, тебя точило?
- Есть, - почему-то шёпотом отвечает Алик, и сердце, как и в первом сне, начинает биться со скоростью хорошей турбины. - Хочу уметь прыгать в высоту по первому разряду.
Бабка презрительно смотрит на него.
- Давай уж лучше «по мастерам», чего мелочиться-то?
- Можно и «по мастерам», - постепенно приходит в себя Алик, нагличает.
- Плёвое дело. - Бабка вздымает руки горе, и лицо её будто разглаживается. Начинает с завываньем: - На дворе трава, на траве дрова, под дровами мужичок с ноготок, у него в руках платок - эх, платок, ты накинь тот платок на шесток, чтобы был наш отрок в воздухе лёгок…
- Что за бредятина? - невежливо спрашивает Алик.
- Заклинанье это, - обижается бабка. - Древнее. Будешь ты теперь, внучёк, сигать в свою высоту, как кузнечик, только соблюди условие непреложное.
- Что за условие?
- Не солги никому никогда ни в чём…
- Ни намеренно, ни нечаянно, ни по злобе, ни по глупости?..
- Ни из жалости, ни из вредности, - подхватывает бабка и спрашивает подозрительно: - Откуда знаешь?
- Слыхал… - туманно говорит Алик.
- Соблюдёшь?
- Придётся. А вы, никак, баба-яга?
- Она самая, внучёк. Иди, внучёк, указанной дорогой, не сворачивай, не лги ни ближнему, ни дальнему, ни соседу, ни прохожему, ни матери, ни жене.
- Не женат я пока, бабушка, - смущается Алик.
- Ну-у, эта глупость тебя не минует. Хорошо - не скоро. А в Турбино своё по той тропке пойдёшь. Бывай, внучёк, не поминай лихом.
И Алик уходит. Скрывается в лесу. И сон заканчивается, растекается, уплывает в какие-то чёрные глубины, вспыхивает вдалеке яркой точкой, как выключенная картинка на экране цветного «Рубина».
И ничего нет. Темнота и жар.
4
И тогда начинается сон третий.
Будто бы пришёл Алик в мамин институт. Мама - биолог, занимается исследованием человеческого мозга. «Мозг - это чёрный ящик, - говорит ей отец. - Изучай не изучай, а до результатов далеко». «Согласна, - отвечает ему мама. - Только с поправкой. Чёрный ящик - это когда мы не ведаем принципа работы прибора, в нашем случае - мозга, а данные на входе и выходе знаем. Что же до мозга, то его выход мы только предполагать можем: сила человеческого мозга темна, мы её лишь на малый процент используем…»
«А коли так, где пределы человеческих возможностей? - думает Алик. - И кто их знает? Уж, конечно, не учёные мужи из маминого института…»
А мамин коллега, профессор Брыкин Никодим Серафимович, хитрый мужичок с ноготок, аккуратист и зануда, бывая в гостях у родителей Алика и слушая их споры, таинственно посмеивается, будто известно ему про мозг нечто такое, что поставит всю современную науку с ног на голову да ещё развернёт на сто восемьдесят градусов: не в ту сторону смотрите, уважаемые учёные.
Вот сейчас, во сне, Никодим Брыкин встречает Алика у массивных дверей института, берёт за локоток, спрашивает шёпотом:
- Хвоста не было?
Вопрос из детективов. Означает: не заметил ли Алик за собой слежки.
- Не было, - тоже шёпотом отвечает Алик.
И они идут по пустым коридорам, и шаги их гулко гремят в тишине - так, что даже разговаривать не хочется, а хочется слушать эти шаги и проникаться высоким значением всего происходящего во сне.
- А почему никого нет? - опять-таки шёпотом интересуется Алик.
- Воскресенье, - лаконично отвечает Брыкин, - выходной день у трудящихся, - а сам локоть Алика не отпускает, открывает одну из дверей в коридоре, подталкивает гостя. - Прошу вас, молодой человек.
Алик видит небольшой зал, уставленный непонятными приборами, на коих - индикаторные лампочки, верньеры, тумблеры, кнопки и рубильники, циферблаты, шкалы, стрелки. И все они опутаны сетью цветных проводов в хлорвиниловой изоляции, которые соединяют приборы между собой, уходят куда-то в пол и потолок, переплетаются, расплетаются и заканчиваются у некоего шлема, подвешенного над креслом и похожего на парикмахерский фен-стационар. Кресло, в свою очередь, вызывает у Алика малоприятные аналогии с зубоврачебным эшафотом.
- Что здесь изучают? - вежливо спрашивает Алик.
- Здесь изучают трансцендентные инверсии мозговых синапсов в конвергенционно-инвариантном пространстве четырёх измерений, - взволнованно говорит Брыкин.
- Понятно, - осторожно врёт Алик. - А кто изучает?
- Я.
- И как далеко продвинулись, профессор?
- Я у цели, молодой человек! - Брыкин торжествен и даже не кажется коротышкой - метр с кепкой - титан, исполин научной мысли.
- Поздравляю вас.
- Р-р-рано, - рычит Брыкин, - р-р-рано поздррравлять, молодой человек. В цепи моих экспериментов не хватает одного, заключительного, наиглавнейшего, от которого будет зависеть моё эпохальное открытие.
«Хвастун, - думает Алик, - Наполеон из местных». Но вслух этого не говорит. А, напротив, задаёт вопрос:
- Скоро ли состоится заключительный эксперимент?
- Сегодня. Сейчас. Сию минуту. И вы, мой юный друг и коллега, будете в нём участвовать.
Алик, конечно же, ничего не имеет против того, чтобы называться коллегой профессора Никодима Брыкина, однако лёгкие мурашки, побежавшие по спине, заставляют его быть реалистом.
- А это не опасно? - спрашивает Алик.
- Вы трусите! - восклицает Брыкин и закрывает лицо руками. - Какой стыд!
Алику стыдно, хотя мурашки не прекратили свой бег.
- Я не трушу. Я спрашиваю. Спросить, что ли, нельзя?
- Ах, спрашиваете… Это меняет дело. Нет, коллега, эксперимент не опасен. В худшем случае вы встанете с кресла тем же человеком, что и до включения моего инверсионного конвергатора.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20