– Ах, по мелочи… Знаешь, по мелочи всегда что-то найдется. Не из-за чего сыр-бор городить. Тебе это неприятно? Ты сам ее хотел?
– Да нет, – сказал Марк. – В сущности, я об этом не думаю. Так, сболтнул. Забудь.
Они услышали, как по лестнице поднимается комиссар. Не останавливаясь, он крикнул, что под буком ничего не нашли.
– Конец военных действий, – сказал Люсьен. Прежде чем выйти, он взглянул на Марка, по-прежнему стоявшего у окна. Темнело.
– Вернулся бы ты лучше к своей деревенской торговле, – сказал он. – Больше смотреть не на что. Она на каком-нибудь греческом острове. Играет. Гречанки любят играть.
– Откуда у тебя такие сведения?
– Только что придумал.
– Должно быть, ты прав. Ей пришлось уехать.
– А тебе понравилось бы спать с Реливо?
– Боже упаси, – сказал Марк.
– Вот видишь. Она унесла ноги.
15
Люсьен закрыл дело и отправил его в чистилище своего разума. Все, что проходило через это чистилище, вскоре окончательно оседало в недосягаемых уголках его памяти. Он снова взялся за статью о пропаганде, немало пострадавшую от вторжений последних двух недель. Марк и Матиас вернулись к своим трудам, которых не заказывал им ни один издатель. Они встречались за столом, а Матиас, возвращавшийся с работы с наступлением темноты, заходил сдержанно поприветствовать своих друзей и наносил краткий визит комиссару. Вандузлер неизменно задавал ему один и тот же вопрос:
– Есть новости?
И Матиас, прежде чем спуститься на свой второй этаж, качал головой.
Вандузлер не ложился спать до прихода Матиаса. Похоже, только он и хранил бдительность, да еще Жюльет, с тревогой следившая за входом в свой ресторан, особенно по четвергам. Но София там не появлялась.
На следующий день выглянуло вполне сносное майское солнце. После всех выпавших за месяц дождей оно подействовало на Жюльет как реактив. В пятнадцать часов она, как обычно, закрыла ресторан, в то время как Матиас снимал рубашку официанта и, стоя с голым торсом позади стола, искал свой свитер. Жюльет не осталась равнодушной к этому ежедневному ритуалу. Она была не из породы скучающих женщин, но с тех пор, как Матиас служил в ресторане, ей жилось веселее. У нее было мало общего со вторым официантом или с поваром. С Матиасом у них не нашлось вообще ничего общего. Зато с Матиасом было легко говорить о чем угодно, а это очень приятно.
– Не приходи раньше вторника, – сказала ему Жюльет, внезапно решившись. – Мы закрываемся на весь уикенд. Я поеду к себе домой, в Нормандию. Все эти ямы и деревья нагнали на меня тоску. Надену сапоги и буду бродить по мокрой траве. Люблю сапоги и конец мая.
– Отлично придумано, – сказал Матиас, совершенно не представлявший себе Жюльет в резиновых сапогах.
– Если хочешь, ты тоже можешь приехать. Думаю, погода будет хорошая. Тебе, по-моему, должна нравиться деревня.
– Так и есть, – сказал Матиас.
– Прихвати с собой святого Марка и святого Луку, да и старого готического комиссара тоже, если угодно. Я не слишком держусь за свое одиночество. Дом большой, тесно не будет. В общем, поступайте, как хотите. У вас есть машина?
– Машины больше нет, мы ведь сидим в дерьме. Но я знаю, где ее позаимствовать. У меня остался приятель в гараже. Почему ты говоришь «готический»?
– Да так. У него ведь красивое лицо, верно? Он со своими морщинами напоминает мне церкви в стиле пламенеющей готики, покрытые вычурной резьбой: кажется, вот-вот треснут, как дырявое полотно, а они все стоят. Я от него просто балдею.
– Потому что ты знаешь толк в церквях?
– Я ходила к мессе, когда была маленькой, представь себе. Мой отец, бывало, посылал нас по воскресеньям в собор в Эврё, и во время проповеди я читала брошюру. Собственно, это все, что я знаю о церквях в стиле пламенеющей готики. Тебе неприятно, что я говорю, будто старик похож на собор в Эврё?
– Да нет, – сказал Матиас.
– Вообще-то кроме Эврё я еще кое-что знаю. Есть также церквушка в Кодбефе, она тяжеловатая, строгая, какая-то первобытная, и она меня успокаивает. Но это уже все, что я знаю про церкви.
Жюльет улыбнулась.
– Но мне и вправду хочется побродить. Или покататься на велосипеде.
– Марку пришлось продать свой велосипед. У тебя их там несколько?
– Два. Если захотите приехать, то дом находится в Верни-сюр-Бель, это деревушка близ Берне, медвежий угол. Если ехать по автомагистрали, то слева от церкви будет большая ферма. Называется «Мениль». Там есть речушка и яблони, сплошь одни яблони. Буков нет. Запомнишь?
– Да, – сказал Матиас.
– Тогда я побежала, – сказал Жюльет, опуская ставни. – Если захотите приехать, можно меня не предупреждать. Да и все равно телефона нет.
Она рассмеялась, чмокнула Матиаса в щеку и ушла, помахав рукой. Матиас застыл на тротуаре. От машин несло выхлопным газом. Он подумал, что можно будет искупаться в речушке, если продержится солнечная погода. У Жюльет нежная кожа, и так приятно было ощутить ее прикосновение. Матиас тронулся с места и очень медленно добрел до Гнилой лачуги. Солнце грело ему шею. Он готов поддаться соблазну, это ясно. Соблазну погрузиться в захолустный Верни-сюр-Бель и прокатиться на велосипеде до Кодбефа, хотя ему церквушки вроде ни к чему. Но зато Марку они понравятся. О том, чтобы ехать туда одному, и речи быть не может. Наедине с Жюльет, ее смехом, ее полным, ловким, белым, раскованным телом погружение может обернуться смятением. Матиас отчетливо ощущал этот риск и в некотором смысле его остерегался. Он чувствовал себя сейчас таким тяжеловесным. Благоразумнее всего будет взять с собой обоих друзей и комиссара. Комиссару захочется увидеть собор в Эврё, во всем его пышном величии и жалком упадке. Убедить Вандузлера не составит труда. Старикан легок на подъем, ему нравится смотреть по сторонам. А затем – пусть комиссар уламывает тех двоих. В любом случае, идея что надо. Всем поездка пойдет на пользу, даже если Марк предпочитает бродить по городу, а Люсьен станет выступать против общей непритязательности проекта.
В путь пустились все вместе в шестом часу вечера. Люсьен, захвативший свои папки, бурчал на заднем сиденье что-то насчет первобытной неотесанности Матиаса. Матиас улыбался за рулем. До места добрались к ужину.
Было по-прежнему солнечно. Матиас провел много времени голым, купаясь в речке, так что никто не мог понять, почему он не замерз. В субботу он встал очень рано, побродил по саду, заглянул в дровяной сарай, в погреб с провизией, осмотрел старый пресс и отправился в Кодбеф – проверить, правда ли церковь похожа на него. Люсьен много времени проспал в траве на своих папках. Марк часами катался на велосипеде. Арман Вандузлер рассказывал Жюльет истории, как в первый вечер в «Бочке».
– Ваши евангелисты славные, – сказала Жюльет.
– По правде говоря, они не мои, – сказал Вандузлер. – Я только притворяюсь.
Жюльет покачала головой.
– Разве обязательно называть их такими и сякими святыми? – спросила она.
– Да нет… Напротив, это тщеславная и ребяческая выдумка, которая взбрела мне в голову однажды вечером, когда я увидел их в оконных проемах… Это игра. Я игрок, и еще лгун, и еще выдумщик. Словом, я так играю, я их выдумываю, и одно помогает другому. И потом, я воображаю, что у каждого из них есть сверкающая частичка, словно нимб. Разве нет? Их это всегда раздражает. Но я уже привык.
– Я тоже, – сказала Жюльет.
16
Люсьен не хотел этого признавать, возвращаясь в понедельник вечером, но все три дня прошли великолепно. Анализ тыловой пропаганды не продвинулся, но мысли прояснились. Они спокойно поужинали, и никто не повышал голоса, даже он сам. Матиасу давали договорить, а Марк успел построить несколько длиннющих фраз о каких-то пустяках. По вечерам Марк обычно выносил мешок с мусором на тротуар перед садовой решеткой. Он сжимал его всегда левой рукой, рукой с кольцами. Чтобы обезвредить отбросы. Вернулся он без мешка, озабоченный. В течение последующих двух часов он несколько раз выглядывал из дома, подходил к решетке.
– Что на тебя нашло? – в конце концов поинтересовался Люсьен. – Обходишь свои владения?
– На низкой стене напротив дома Софии сидит девушка. У нее на руках спит ребенок. Она там уже больше двух часов.
– Брось, – посоветовал Люсьен. – Наверное, ждет кого-то. Не будь как твой крестный, не лезь повсюду. Лично я сыт по горло.
– Дело в ребенке, – сказал Марк. – Мне кажется, становится прохладно.
– Успокойся, – сказал Люсьен.
Но никто не покинул большой комнаты. Они приготовили себе по второй чашке кофе. И начал накрапывать дождь.
– Будет лить всю ночь, – сказал Матиас. – Обидно, ведь уже тридцать первое мая.
Марк прикусил губу. Он снова вышел.
– Она все еще там, – сообщил он, вернувшись. – Закутала малыша в свою куртку.
– Что она из себя представляет? – спросил Матиас.
– Я ее не разглядывал, – сказал Марк. – Не хочу ее напугать. Не оборванка, если ты об этом. Но оборванка она или нет, мы же не оставим девушку с ребенком на всю ночь под дождем? Или оставим? Вот что, Люсьен, дай-ка мне свой галстук. Да побыстрее.
– Галстук? Зачем? Хочешь накинуть на нее лассо?
– Дурак, – сказал Марк. – Чтобы не напугать ее, вот и все. Знаешь, галстук иногда внушает доверие. Да поторопись ты, – сказал Марк, размахивая рукой. – Дождь идет.
– Может, мне самому пойти? – возразил Люсьен. – Тогда не придется развязывать галстук. А кроме того, рисунок совершенно не идет к твоей черной рубашке.
– Ты не пойдешь, потому что не внушаешь доверия, вот почему, – отрезал Марк, на ходу повязывая галстук. – Если я приведу ее сюда, не пяльтесь на нее, как на добычу. Будьте естественны.
Марк вышел, а Люсьен спросил у Матиаса, что надо делать, чтобы иметь естественный вид.
– Надо лопать, – сказал Матиас. – Того, кто жует, никто не станет бояться.
Матиас схватил доску для резки хлеба и отрезал два толстых ломтя. Один из них он передал Люсьену.
– Но я не голоден, – сказал Люсьен жалобно.
– Ешь хлеб.
Матиас и Люсьен уже взялись за свои толстые ломти, когда вернулся Марк, мягко подталкивая перед собой молчащую молодую женщину, усталую на вид, прижимавшую к себе довольно большого ребенка. В голове у Марка промелькнул вопрос, почему это Матиас и Люсьен едят хлеб.
– Садитесь, прошу вас, – сказал он чуть церемонно, чтобы успокоить ее.
Он взял у нее мокрую одежду.
Матиас молча вышел из комнаты и вернулся с одеялом и подушкой в чистой наволочке. Жестом он предложил молодой женщине уложить ребенка на угловой диванчик у камина. Бережно укрыл его одеялом и развел огонь. Вот уж истинный охотник-собиратель с большим сердцем, морщась, подумал Люсьен. Но молчаливые действия Матиаса тронули его. Сам бы он об этом не подумал. У Лю-сьена легко подкатывал ком к горлу.
Молодая женщина уже почти не боялась и гораздо меньше мерзла. Должно быть, из-за огня в камине. Он отлично помогает и от страха, и от холода, а Матиас развел сильное пламя. Но теперь он не знал, что сказать. Только крепко сжимал ладони, будто хотел раздавить молчание.
– Это кто? – спросил Марк, стараясь быть любезным. – Я имею в виду ребенка.
– Мальчик, – ответила молодая женщина. – Ему пять лет.
Марк и Люсьен важно кивнули.
Молодая женщина размотала повязанный вокруг головы шарф, встряхнула волосами, набросила промокший шарф на спинку стула и подняла глаза, чтобы посмотреть, куда же она попала. На самом деле все рассматривали друг друга. Но трое евангелистов быстро поняли, что у женщины, нашедшей у них приют, лицо достаточно тонкое, чтобы совратить святого. Это была не та красота, которая сразу бросается в глаза. Ей было, должно быть, около тридцати. Ясное лицо, детские губы, изящные скулы, густые черные волосы, коротко остриженные на затылке, – все вызывало у Марка желание взять это лицо в руки. Марку нравились вытянутые и чересчур утонченные фигуры. Он не мог понять, был ли ее взгляд вызывающим, смелым и быстрым или же ускользающим, трепетным, затуманенным и робким.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34