А неповерженный враг требует большего внимания. Сейчас мы были абсолютно уверены, что сгореть заживо за одну минуту гораздо лучше, чем месяц загибаться от голода.
Салифанов сидел согнувшись, навалив локти на задранные к лицу колени, голову бессильно склонил на грудь. У него даже не осталось сил, чтобы реагировать на наши наскоки. Он сидел тихо и умиротворенно, глядя в пустоту, как человек, отведший от себя и своих близких смертельную угрозу.
— Что же мы теперь — вот это будем всухомятку есть? — жалобно спросила Войцева, кивнув на уже слегка пованивавшие продукты.
— Не всухомятку, а сырыми, — поправил я и ясно представил, как придется протискивать в горло сухой, остроугольный и к тому же дурно пахнущий кусок макаронины.
Сергей шевельнулся, громко вздохнул, поднял глаза.
— С какими кретинами мне приходится иметь дело, — удивился он, покачал головой, стал шарить у себя под ногами и наконец выудил капроновый шнур. — Вы не цените своего повара, — пожаловался он, потянул шнур, сматывая его в бухту.
О трубы каркаса звякнули примусы. Оба они были через отрезок проволоки привязаны к шнуру. Сергей приподнял примусы, слил из них воду.
— Эдисон! — восхитился Валера.
— Начнем сначала, — объявил Сергей, указав на канистру с бензином.
Мы с Валерой поспешили исполнить свои прямые обязанности.
Минут через тридцать обед был готов. Монахова занялась сервировкой: сгребла в сторону все, что валялось на спальниках, расстелила клеенку.
— По четыре куска? — деловито поинтересовалась она, развязывая мешочек с сухарями.
— По три, — жестко ограничил я.
— Тогда хоть не плесневелые, — подал голос Васеньев.
Я посмотрел на чистенькие, правильной геометрической формы сухари. Соблазн был велик.
— Нет, — переборол я свои желания, — хорошие оставим на черный день.
— Можно подумать, сейчас дни светлые, — фыркнул Валера. — Я дома возле мусорного ведра столовался бы лучше.
Монахова оттерла сухари тряпочкой, сложила в кучку, сверху уложила двадцать пять кусочков серого, несъедобного на вид сахара — по пять на брата.
— Роскошный обед, — оценила Войцева.
— Разбежались! — закричал Салифанов, быстро-быстро передвигая ногами, пробежал по настилу, наклонился, уронил на «стол» кастрюлю, замотал в воздухе руками:
— Жжется, зараза!
— Ты за мочку схватись, хорошо помогает, — посоветовала Татьяна.
— У меня уши на солнце до плюс пятидесяти нагрелись, только хуже будет, — обиделся Сергей и сунул руку в воду.
— Давай, давай разливай! — поторопил его Валера. Наташа раскинула пять алюминиевых мисок. Сергей, словно фокусник, открыл крышку, выпустил потрясающе вкусный запах. Пять носов одновременно потянулись к кастрюле. Пять ртов дружно сглотнули обильную слюну.
— Потрясно! — оценила Наташа.
Каждому Сергей плеснул по полной и еще по половинке поварешки. Ели молча, прислушиваясь к своим ощущениям. Разговор хорош, когда еды изобилие, в голодуху он только отвлекает. Слова бессильны перед видом еды. Обед затягивался. Той стадии голода, когда человек заглатывает пищу мгновенно, почти не жуя, стремясь насытиться возможно скорее, мы еще не достигли. Едой наслаждались, не торопя события. Я погружал ложку в суп, как золотоискатель лоток в золотоносную породу. Я возил ею по дну миски и даже от самого бульканья получал удовольствие. Если случайно попадались кусочки мяса, я опускал их обратно — оставляя на заедку, чтобы последние глотки были самыми вкусными. Тогда от обеда останутся только приятные воспоминания. Потом, ощущая тяжесть наполненной ложки, я нес ее ко рту, зорко наблюдая, чтобы какая-нибудь капля ненароком не шлепнулась вниз. Я приоткрывал рот, зажмуривал глаза и протискивал в глубь себя эти столь необходимые и вкусные пятнадцать-двадцать калорий. Я просто видел, как желудочный сок набрасывается на молекулы супа, разрывает их, растаскивает в разные стороны, жадно перерабатывая в энергию. Справляется со своей работой желудок мгновенно.
— Дома я бы эту баланду наверняка вылила в канализацию, — задумчиво сказала Наташа, тщательно вылизывая миску.
«А ведь точно», — удивился я про себя. И вспомнил десятки, а быть может, сотни килограммов недоеденных супов, недожеванных котлет, зачерствевших кусков хлеба, вылитых и выброшенных в отходы. Интересно, если бы сейчас меня поставили к баку с этими самыми отходами? Наверное, я наплевал бы на все условности, запустил бы туда руки по самые локти…
Нет, лучше об этом не думать, тем более чувство брезгливости у меня еще окончательно не отмерло. Помедлив, я выпил последнюю ложку супа. Услышал, как он, проскользнув по пищеводу, шлепнулся в желудок. Я облизал ложку, облизал миску, с завистью глядя на Салифанова, который ту же самую процедуру проделывал с кастрюлей. Стали дожидаться чая. Сергей не спешил. Чай для него не жидкость, принимаемая внутрь, — ритуал!
Он установил кастрюлю в центр стола, долго нюхал поднимающийся из-под крышки пар, потом обмакнул внутрь ложку, слизал с нее сбегающие капли, поморщился.
— Плохой чай, — оценил он.
— Давай хоть плохой, только быстрее! — не выдержала Монахова.
Разлили чай по кружкам. Вернее, у всех были кружки, а у меня двухсотграммовая баночка из-под сметаны. Свою кружку я утопил еще в первый день плавания. Теперь приходилось обходиться подручными средствами. Чай был крепок, нет, сказать крепок — это значит не сказать ничего. Чай был невозможно крепок! Сергей отхлебнул маленький глоток и блаженно закатил глаза, замычал от удовольствия. Я сделал то же и болезненно скривился, будто йода в рот набрал.
— Опять чифир! — истерично возмутился я. — Ты нас угробишь!
— Не хочешь — не пей, — умиротворенно ответил Сергей и снова погрузился в чайные наслаждения.
Возразить было нечего, тем более остальные молчали. Моя свобода не ущемлялась — можешь пить, можешь не пить. Морщась, я откусил кусочек сахара. Во рту стало солоно. Морская вода напрочь съела привычный вкус рафинада. Соленый сахар запил салифановским пойлом. От образовавшейся вкусовой гаммы чуть не заплакал. Хинная горечь облепила нёбо, колкие соленые иголочки заскакали по языку, как микроскопический табун взбесившихся лошадей. Некоторое время сидел с полным ртом. Глотать чай не решался, выплюнуть тем более.
Наконец, переборов себя, сглотнул горечь внутрь, как гусак застрявшее зерно. Со вторым глотком пообвыкся. Остальной чай выпил уже почти без неприятных ощущений. Салифанов, покончив со своей пайкой, принялся выжимать заварку. Из всех кружек и кастрюли собрал ее в марлю, связал углы. Полученный мешочек стал обжимать со всех сторон ложкой, выцеживая драгоценные капли. Набралось граммов сто — каждому по глотку.
Обед закончился. Сергей хлопнул себя по впалому животу и отвалился на спальники — переваривать. Мне стало тоскливо. Интересно, кому после такой кормежки может быть радостно? До следующего обеда было двадцать четыре часа, а есть уже хотелось, вернее, еще хотелось.
Васеньев мрачно ковырял спичкой в зубах, пуская в оборот заблудившиеся миллиграммы пищи. Заметно загрустили и девчата. Только Серега блаженно улыбался, растянувшись во весь рост.
«Воздухом он, что ли, питается? — подумал я. — Или те, кто живописал его феноменальные пищепоглотительные способности, ошибались?»
Я еще раз взглянул на худосочное, с выпирающими из-под кожи ребрами тело Салифанова и неожиданно понял — он хочет есть, поболее нас хочет! Только скрывает это, маскируя наигранным довольством. Это он Васеньева по-крупному злит. Комедиант! А глазки-то как у медведя-шатуна, разбуженного в середине зимы. Ну ничего, дома отъедимся. Нам бы только добраться. До него — до дома.
Глава 8
Когда я дома настежь распахивал окна, уже не опасаясь сквозняков, вяло обмахивался газетой, удивленно поглядывая на градусник, — это еще не было жарко.
Когда я вываливался из взопревшего автобуса в лесопарковую зону и чувствовал, как по коленкам липко ползет пот, — это тоже не было жарко.
И даже когда в парилке, на верхней полке, у меня, как у разваренного рака, вылезали из орбит глаза — это тоже было еще не жарко
Жарко — это когда жарко и нет питьевой воды!
На компасе — 220°, на термометре — 44°. Зной. Воздух плывет над водой вязкой вазелиновой смесью. Сквозь трубочку сложенных губ я втягиваю его в глубь легких, выжимаю из него кислород и выталкиваю обратно горячей струёй.
Когда-то мне не нравился мороз! Трижды глупец! Где эти минус тридцать? Позвольте мне сесть голым в сугроб! Или хоть набейте мне за шиворот снега! Пусть мне будет хорошо! Пусть мне даже будет плохо, но от холода, а не от этого проклятого солнца! Ведь я так мало прошу: не дать мне, наоборот, забрать излишки, ведь где-то наверняка не хватает этого тепла. Зачем оно мне одному? Я готов поделиться!
Мы лежим плотной кучкой в тени грот-паруса. Он — единственная наша защита. Плот вдет на «автопилоте» — с закрепленным веревочными растяжками рулем. Если он сдвигается на несколько градусов в сторону, солнечные лучи жадно нащупывают наши тела, радуясь, что еще из кого-то можно выпарить влагу. Тогда мы сжимаемся. Втягиваем освещенные участки тела внутрь укрытия, как улитки голову в раковину. Больше мы ничего сделать не можем. Жара — не холод. От мороза можно защититься, надев свитер, два или пять, разведя костер, до обалдения надуться горячим чаем, разогреться в движении или качать заледеневшими руками и ногами. В крайнем случае можно прижаться друг к другу, сложив вместе тепло своих тел.
От жары может спасти только одно — вода. Вода в любых ее проявлениях. Но ее-то у нас как раз и нет! Вернее, воды много — несколько миллионов литров, но воды морской, от которой толку, как от воспоминаний о жбане холодного кваса в домашнем погребе.
Будь у меня длинный, как у собаки, язык, я бы хоть вывалил его изо рта вниз, свесил до самой воды и дышал, тяжело раздувая бока. Но даже эта маленькая радость мне недоступна! Мой язычок, как прогорклый сухарь, застрял в основании глотки, уткнувшись в пересохшее нёбо. Если я шевелю им, создается впечатление, что затупившийся рашпиль скребет по точильному камню. Слюны нет! Ее просто не из чего вырабатывать!
— О-о-ох-о-хо! — как заведенная, через каждые три-четыре минуты жалостливо стонет Монахова. Кроме жары, ее снова одолевает морская болезнь. — О-ох-о!
— Не пыхти, и так тошно, — в свою очередь каждый раз просит ее Салифанов.
Сегодня он почти не шуткует. Только разок обозвал нас жабами, выброшенными на берег. Я, грешным делом, думал, адаптировались мы. Ведь сколько дней плыли — и ничего. А тут разом прихватило. Недаром, видно, черти грешников в аду жарят да варят, но нигде в холодильник не суют. Знают чертушки свое дело!
— Помню, в прошлом году на Приполярном Урале палатку не могли поставить. Веревки обледенели, не гнутся, пальчики, как сосульки, постукивают, — не к месту вспомнил Салифанов. — Ветерок, знай себе, дует, низовку тащит. Только палатку приподняли — она снегу полна. Ноги, как деревянные, холода уже не чувствуют, а впереди ночь…
— Ты как про тещины блины рассказываешь, — не выдержав, перебил Васеньев, передразнил:
— Вот те сто грамм в рюмашечке. Вот самовар кипящий. Сплошные удовольствия.
— Ты бы хоть о самоварах помолчал. Сами как на сковородке, — запротестовала Войцева.
— Что ж мне, про эскимо трепаться?
Войцева не ответила. Тут она, конечно, права. Сидя на электрическом стуле, рассуждать об амперах и законах Ома как-то неприлично. Помолчали.
— Еще на два градуса поднялось, — поделился радостным известием Сергей, постучал по колбе термометра ногтем. — Может, примем по сто грамм для профилактики, — предложил он, красноречиво взглянув на бак с пресной водой.
— Тут сто не поможет, — возразил Валера. — тут и пять раз по сто не поможет.
Салифанов, конечно, приготовился возражать.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39