Когда мы наконец перешли в салон, на каждом кресле лежала программа.
Казначей весело закричал:
— Выше голову! — и стал негромко похлопывать ладонями по своим пухлым коленкам. Вошел оркестр под управлением кока — тощего парня с румяными от жара плиты щеками, в поварском колпаке. Оркестранты несли кастрюли, сковородки, ложки и ножи; для того чтобы изображать скрежет, была мясорубка, а шеф-повар размахивал вместо дирижерской палочки вилкой для поджаривания гренков. Первый музыкальный номер назывался «Ноктюрн», за ним следовала «Chanson d'amour» [песня любви (фр.)], которую спел сам кок приятным и не очень верным голосом: «Automne, tendresse, feuilles mortes» [осень, нежность, увядшие листья (фр.)], — я уловил лишь несколько грустных слов, потому что остальные заглушали гулкие удары ложкой по кастрюле. Мистер и миссис Смит сидели на диване, держась за руки, колени ее были покрыты пледом; коммивояжер задумчиво наклонился вперед, глядя на тощего певца; может быть, в нем говорил профессиональный интерес, и он размышлял, какое из его лекарств могло тут помочь. Что касается мистера Фернандеса, он сидел отдельно от всех и время от времени что-то записывал в книжечку. Джонс торчал за спиной казначея, иногда к нему наклонялся и что-то шептал на ухо. Он сиял от удовольствия, будто все это он придумал, и, хлопая исполнителям, словно бы аплодировал самому себе. Поглядев на меня, он подмигнул, как бы говоря: «Погодите, то ли еще будет! Вы не знаете, какой я выдумщик! Потом пойдут номера почище!»
Я собирался, когда кончится песня, уйти к себе, но поведение Джонса пробудило во мне любопытство. Коммивояжер исчез, я вспомнил, что ему давно пора спать. Джонс подозвал дирижера оркестра на совещание; к ним подошел и главный ударник, держа под мышкой большую медную сковородку. Я взглянул на программу и прочел, что следующим номером должен быть драматический монолог в исполнении мистера Дж.Бэкстера.
— Очень интересное исполнение, — сказал мистер Смит. — Как ты находишь, детка?
— Во всяком случае, они нашли более достойное применение кастрюлькам, чем жарить в них эту несчастную утку, — сказала миссис Смит; видно, страсти в ней еще не улеглись, несмотря на строгую диету.
— Он хорошо пел, правда, мистер Фернандес?
— Да, — сказал мистер Фернандес и пососал кончик карандаша.
Вошел фармацевт в стальном шлеме — оказывается, он не лег спать, а переоделся в синие джинсы и сунул в рот свисток.
— Значит, это он — мистер Бэкстер, — с облегчением сказала миссис Смит. По-моему, она терпеть не могла таинственности; ей хотелось, чтобы на всех персонажах человеческой комедии были такие же четкие этикетки, как на снадобьях мистера Бэкстера или на бутылке бармина. Фармацевт, конечно, мог позаимствовать джинсы у любого матроса, но интересно, где он добыл стальной шлем?
Он дал свисток, требуя тишины, хотя разговаривала одна миссис Смит.
— Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», — объявил он.
К его явному неудовольствию, один из оркестрантов изобразил сигнал воздушной тревоги.
— Браво! — воскликнул Джонс.
— Вы должны были меня предупредить, — сказал Бэкстер. — А теперь я сбился.
Его снова прервал рокот отдаленной стрельбы, исполненный на сковородке.
— А что это, по-вашему, должно означать? — сердито спросил мистер Бэкстер.
— Орудия в устье Темзы.
— Вы мешаете мне произносить текст, мистер Джонс.
— Действуйте, — сказал Джонс. — Увертюра кончена. Атмосфера воссоздана. Лондон, 1940 год.
Мистер Бэкстер кинул на него грустный, обиженный взгляд и снова объявил:
— Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», автор — боец гражданской обороны Икс. — И, прикрыв ладонью глаза, словно предохраняясь от осколков стекла, начал декламировать:
Прожектора осветили Юстон, Сент-Панкрас
И старую, любимую Тоттенхем-роуд тоже,
И показалось одинокому бойцу,
Что его тень на облако похожа.
Орудия били в Гайд-парке,
Когда взрыв первой бомбы раздался,
И боец погрозил кулаком небу,
Он над славой Гитлера насмехался.
Лондон будет стоять, и собор святого Павла будет стоять,
И за каждую смерть, за любую утрату
Немцы будут проклятия посылать
Своему фюреру бесноватому.
Бомба попала в Мейплс, Гауар-стрит разбита в дым,
Пиккадилли горит, но все прекрасно!
Мы поджарим хлебный паек и гренки съедим,
Потому что блицкриг на Пэлл-Мэлл не удался.
Мистер Бэкстер засвистел в свой свисток, вытянулся по стойке смирно и произнес:
— Прозвучал отбой!
— И давно пора, — заметила миссис Смит.
Мистер Фернандес взволнованно воскликнул:
— Нет, нет. Ох, нет, сэр.
За исключением миссис Смит, все остальные явно считали, что любое выступление теперь может только испортить дело.
— Сейчас в самый раз выпить еще шампанского, — сказал Джонс. — Стюард!
Оркестр, за исключением дирижера, который остался по просьбе Джонса, отправился к себе в камбуз.
— Шампанским угощаю я, — заявил Джонс. — А вы заслужили свой бокал, как никто.
Мистер Бэкстер вдруг сел рядом со мной и задрожал всем телом. Рука его нервно постукивала по столу.
— Не обращайте на меня внимания, — сказал он, — со мной это всегда бывает. Сценическое волнение приходит потом. Как, по-вашему, меня хорошо принимали?
— Очень. А где вы добыли стальной шлем?
— Я всегда вожу его вместе с другими сувенирами в дорожном сундуке. Сам не знаю, почему не могу с ним расстаться. Наверно, и вы тоже... храните какие-то памятки. — Он был прав, и, хотя мои сувениры были куда портативнее стального шлема, они были так же бесполезны: фотографии, старая открытка, давняя квитанция на членский взнос в ночной клуб возле Риджент-стрит, разовый входной билет в казино Монте-Карло. У меня в бумажнике, наверно, нашлось бы с полдюжины таких сувениров. — А джинсы я одолжил у второго помощника, но, к сожалению, у них заграничный покрой.
— Дайте я вам налью. У вас еще дрожат руки.
— Вам в самом деле понравилось стихотворение?
— Очень живо описано.
— Тогда я открою вам то, что никому до сих пор не говорил. Я и есть тот самый боец противовоздушной обороны Икс. Я сам все это написал. После майского блица 1941 года.
— А вы вообще-то писали стихи?
— Никогда, сэр. Хотя нет, еще одно написал, о похоронах ребенка.
— А теперь, господа, — провозгласил казначей, — взгляните на ваши программы, и вы увидите, что нас сейчас ожидает оригинальный номер, обещанный нам мистером Фернандесом.
Номер и правда оказался оригинальным, потому что мистер Фернандес так же неожиданно разрыдался, как мистер Бэкстер стал дрожать. Может, он выпил слишком много шампанского? Или его взволновала декламация мистера Бэкстера? В этом я сомневался, так как он, по-видимому, не владел английским языком, если не считать «да» и «нет». Но сейчас он плакал, выпрямившись на стуле; он плакал с большим достоинством, и я подумал: «Никогда раньше не видел, как цветные плачут». Я видел, как они смеются, сердятся, боятся, но никогда не видел, чтобы их так одолевало горе, как этого человека. Мы молча глядели на него: никто из нас не мог ему помочь — мы не умели с ним общаться. Его тело содрогалось, словно в такт вибрации судовых двигателей, и я подумал, что нам в конце концов куда более подобает так въезжать в темную республику, чем с пением и музыкой. Всем нам найдется там что оплакивать.
И тогда я впервые увидел Смитов с самой лучшей их стороны. Мне было неприятно, как миссис Смит обрезала бедного Бэкстера — впрочем, все стихи о войне, вероятно, оскорбительны, — но она одна из всех нас кинулась на помощь мистеру Фернандесу, села возле него, не говоря ни слова, и взяла его руку в свою, а другой стала гладить его розовую ладонь. Она утешала его, как мать утешает своего ребенка среди чужих. Мистер Смит пошел за ней следом, сел по другую руку от мистера Фернандеса, и они втроем образовали отдельную группу. Миссис Смит тихонько прищелкивала языком, словно это и в самом деле было ее дитя, и мистер Фернандес так же внезапно перестал плакать, как и начал. Он встал, поднес старую, шершавую руку миссис Смит к губам и быстро вышел из салона.
— Господи! — воскликнул Бэкстер. — Как, по-вашему, почему...
— Странно, — сказал казначей. — В высшей степени странно.
— Жаль, испортил нам настроение, — посетовал Джонс.
Он поднял бутылку шампанского, но она была пуста, и ему пришлось поставить ее обратно. Дирижер взял свою вилку для поджаривания гренков и отправился на кухню.
— У бедняги, видно, какое-то горе, — сказала миссис Смит, других объяснений и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, словно ожидала увидеть на коже отпечаток полных губ мистера Фернандеса.
— Да, настроение вконец испорчено, — повторил Джонс.
— Если нет возражений, — сказал мистер Смит, — я предложил бы закончить наш вечер пением «Олд Лэнг Сайн». Скоро полночь. Я бы не хотел, чтобы мистер Фернандес там, в одиночестве у себя внизу, подумал, что мы продолжаем... резвиться.
Я бы вряд ли определил этим словом то, чем мы до сих пор занимались, но в принципе я был с ним согласен. Оркестр ушел, и аккомпанировать нам было некому, но мистер Джонс сел за рояль и довольно верно подобрал эту ужасную мелодию. Мы как-то смущенно взялись за руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса хоровод наш был совсем невелик. Мы едва ли успели познать «дружбу прежних дней», а чаши у нас уже были пусты.
Полночь давно миновала, когда Джонс постучался ко мне в каюту. Я просматривал бумаги, чтобы уничтожить те, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, — например, у меня хранилась переписка о продаже моей гостиницы, и там встречались опасные ссылки на политическое положение. Я был погружен в свои мысли и нервно вздрогнул, услышав его стук, словно я был уже там, в Гаити, и за дверью стоял какой-нибудь тонтон-макут.
— Я вас не разбудил? — спросил Джонс.
— Да нет, я еще не ложился.
— Мне обидно за сегодняшний вечер, он прошел не так, как мне хотелось бы. Конечно, возможности были ограниченные. Знаете, в прощальную ночь на море я испытываю всегда какое-то особое чувство — ведь, может, никогда больше не встретимся. Как в ночь под Новый год, когда хочешь получше проститься с непутевым стариком. Вы верите, что бывает счастливая смерть? Мне было не по себе, когда этот черномазый плакал. Словно он что-то увидел. Наперед. Я, конечно, человек неверующий. — Он испытующе на меня поглядел. — По-моему, и вы тоже.
У меня было впечатление, что он пришел ко мне неспроста — не только для того, чтобы выразить свое огорчение по поводу испорченного вечера, а, скорей всего, чтобы о чем-то попросить или задать какой-то вопрос. Если бы он мог мне угрожать, я бы даже заподозрил, что он пришел с этой целью. Он выставлял напоказ свою неблагонадежность, как чересчур пестрый костюм, и, казалось, кичился ею, словно говоря: берите меня таким, какой я есть... Он продолжал:
— Казначей уверяет, будто у вас и в самом деле есть гостиница...
— А вы в этом сомневались?
— Как сказать? Но вам это как-то не идет. Мы ведь не всегда правильно указываем данные у себя в паспорте, — объяснил он ласковым, рассудительным тоном.
— А что написано в вашем паспорте?
— Директор акционерного общества. И это чистая правда, в каком-то смысле, — признался он.
— Весьма неопределенно.
— Ну, а что написано в вашем?
— Коммерсант.
— Это еще неопределеннее, — с торжеством отпарировал он.
Наши отношения в то недолгое время, пока они длились, были похожи на взаимный еле-еле прикрытый допрос; мы придирались к мелким неточностям, хотя в главном делали вид, будто друг другу верим. Думаю, что те из нас, кто провел большую часть своей жизни в притворстве — все равно, перед женщиной, перед партнером, даже перед самим собой, — могут быстро вывести друг друга на чистую воду. Мы с Джонсом многое узнали друг про друга, пока не расстались, — ведь все же по мелочам говоришь правду, когда можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47
Казначей весело закричал:
— Выше голову! — и стал негромко похлопывать ладонями по своим пухлым коленкам. Вошел оркестр под управлением кока — тощего парня с румяными от жара плиты щеками, в поварском колпаке. Оркестранты несли кастрюли, сковородки, ложки и ножи; для того чтобы изображать скрежет, была мясорубка, а шеф-повар размахивал вместо дирижерской палочки вилкой для поджаривания гренков. Первый музыкальный номер назывался «Ноктюрн», за ним следовала «Chanson d'amour» [песня любви (фр.)], которую спел сам кок приятным и не очень верным голосом: «Automne, tendresse, feuilles mortes» [осень, нежность, увядшие листья (фр.)], — я уловил лишь несколько грустных слов, потому что остальные заглушали гулкие удары ложкой по кастрюле. Мистер и миссис Смит сидели на диване, держась за руки, колени ее были покрыты пледом; коммивояжер задумчиво наклонился вперед, глядя на тощего певца; может быть, в нем говорил профессиональный интерес, и он размышлял, какое из его лекарств могло тут помочь. Что касается мистера Фернандеса, он сидел отдельно от всех и время от времени что-то записывал в книжечку. Джонс торчал за спиной казначея, иногда к нему наклонялся и что-то шептал на ухо. Он сиял от удовольствия, будто все это он придумал, и, хлопая исполнителям, словно бы аплодировал самому себе. Поглядев на меня, он подмигнул, как бы говоря: «Погодите, то ли еще будет! Вы не знаете, какой я выдумщик! Потом пойдут номера почище!»
Я собирался, когда кончится песня, уйти к себе, но поведение Джонса пробудило во мне любопытство. Коммивояжер исчез, я вспомнил, что ему давно пора спать. Джонс подозвал дирижера оркестра на совещание; к ним подошел и главный ударник, держа под мышкой большую медную сковородку. Я взглянул на программу и прочел, что следующим номером должен быть драматический монолог в исполнении мистера Дж.Бэкстера.
— Очень интересное исполнение, — сказал мистер Смит. — Как ты находишь, детка?
— Во всяком случае, они нашли более достойное применение кастрюлькам, чем жарить в них эту несчастную утку, — сказала миссис Смит; видно, страсти в ней еще не улеглись, несмотря на строгую диету.
— Он хорошо пел, правда, мистер Фернандес?
— Да, — сказал мистер Фернандес и пососал кончик карандаша.
Вошел фармацевт в стальном шлеме — оказывается, он не лег спать, а переоделся в синие джинсы и сунул в рот свисток.
— Значит, это он — мистер Бэкстер, — с облегчением сказала миссис Смит. По-моему, она терпеть не могла таинственности; ей хотелось, чтобы на всех персонажах человеческой комедии были такие же четкие этикетки, как на снадобьях мистера Бэкстера или на бутылке бармина. Фармацевт, конечно, мог позаимствовать джинсы у любого матроса, но интересно, где он добыл стальной шлем?
Он дал свисток, требуя тишины, хотя разговаривала одна миссис Смит.
— Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», — объявил он.
К его явному неудовольствию, один из оркестрантов изобразил сигнал воздушной тревоги.
— Браво! — воскликнул Джонс.
— Вы должны были меня предупредить, — сказал Бэкстер. — А теперь я сбился.
Его снова прервал рокот отдаленной стрельбы, исполненный на сковородке.
— А что это, по-вашему, должно означать? — сердито спросил мистер Бэкстер.
— Орудия в устье Темзы.
— Вы мешаете мне произносить текст, мистер Джонс.
— Действуйте, — сказал Джонс. — Увертюра кончена. Атмосфера воссоздана. Лондон, 1940 год.
Мистер Бэкстер кинул на него грустный, обиженный взгляд и снова объявил:
— Драматический монолог «Патруль гражданской обороны», автор — боец гражданской обороны Икс. — И, прикрыв ладонью глаза, словно предохраняясь от осколков стекла, начал декламировать:
Прожектора осветили Юстон, Сент-Панкрас
И старую, любимую Тоттенхем-роуд тоже,
И показалось одинокому бойцу,
Что его тень на облако похожа.
Орудия били в Гайд-парке,
Когда взрыв первой бомбы раздался,
И боец погрозил кулаком небу,
Он над славой Гитлера насмехался.
Лондон будет стоять, и собор святого Павла будет стоять,
И за каждую смерть, за любую утрату
Немцы будут проклятия посылать
Своему фюреру бесноватому.
Бомба попала в Мейплс, Гауар-стрит разбита в дым,
Пиккадилли горит, но все прекрасно!
Мы поджарим хлебный паек и гренки съедим,
Потому что блицкриг на Пэлл-Мэлл не удался.
Мистер Бэкстер засвистел в свой свисток, вытянулся по стойке смирно и произнес:
— Прозвучал отбой!
— И давно пора, — заметила миссис Смит.
Мистер Фернандес взволнованно воскликнул:
— Нет, нет. Ох, нет, сэр.
За исключением миссис Смит, все остальные явно считали, что любое выступление теперь может только испортить дело.
— Сейчас в самый раз выпить еще шампанского, — сказал Джонс. — Стюард!
Оркестр, за исключением дирижера, который остался по просьбе Джонса, отправился к себе в камбуз.
— Шампанским угощаю я, — заявил Джонс. — А вы заслужили свой бокал, как никто.
Мистер Бэкстер вдруг сел рядом со мной и задрожал всем телом. Рука его нервно постукивала по столу.
— Не обращайте на меня внимания, — сказал он, — со мной это всегда бывает. Сценическое волнение приходит потом. Как, по-вашему, меня хорошо принимали?
— Очень. А где вы добыли стальной шлем?
— Я всегда вожу его вместе с другими сувенирами в дорожном сундуке. Сам не знаю, почему не могу с ним расстаться. Наверно, и вы тоже... храните какие-то памятки. — Он был прав, и, хотя мои сувениры были куда портативнее стального шлема, они были так же бесполезны: фотографии, старая открытка, давняя квитанция на членский взнос в ночной клуб возле Риджент-стрит, разовый входной билет в казино Монте-Карло. У меня в бумажнике, наверно, нашлось бы с полдюжины таких сувениров. — А джинсы я одолжил у второго помощника, но, к сожалению, у них заграничный покрой.
— Дайте я вам налью. У вас еще дрожат руки.
— Вам в самом деле понравилось стихотворение?
— Очень живо описано.
— Тогда я открою вам то, что никому до сих пор не говорил. Я и есть тот самый боец противовоздушной обороны Икс. Я сам все это написал. После майского блица 1941 года.
— А вы вообще-то писали стихи?
— Никогда, сэр. Хотя нет, еще одно написал, о похоронах ребенка.
— А теперь, господа, — провозгласил казначей, — взгляните на ваши программы, и вы увидите, что нас сейчас ожидает оригинальный номер, обещанный нам мистером Фернандесом.
Номер и правда оказался оригинальным, потому что мистер Фернандес так же неожиданно разрыдался, как мистер Бэкстер стал дрожать. Может, он выпил слишком много шампанского? Или его взволновала декламация мистера Бэкстера? В этом я сомневался, так как он, по-видимому, не владел английским языком, если не считать «да» и «нет». Но сейчас он плакал, выпрямившись на стуле; он плакал с большим достоинством, и я подумал: «Никогда раньше не видел, как цветные плачут». Я видел, как они смеются, сердятся, боятся, но никогда не видел, чтобы их так одолевало горе, как этого человека. Мы молча глядели на него: никто из нас не мог ему помочь — мы не умели с ним общаться. Его тело содрогалось, словно в такт вибрации судовых двигателей, и я подумал, что нам в конце концов куда более подобает так въезжать в темную республику, чем с пением и музыкой. Всем нам найдется там что оплакивать.
И тогда я впервые увидел Смитов с самой лучшей их стороны. Мне было неприятно, как миссис Смит обрезала бедного Бэкстера — впрочем, все стихи о войне, вероятно, оскорбительны, — но она одна из всех нас кинулась на помощь мистеру Фернандесу, села возле него, не говоря ни слова, и взяла его руку в свою, а другой стала гладить его розовую ладонь. Она утешала его, как мать утешает своего ребенка среди чужих. Мистер Смит пошел за ней следом, сел по другую руку от мистера Фернандеса, и они втроем образовали отдельную группу. Миссис Смит тихонько прищелкивала языком, словно это и в самом деле было ее дитя, и мистер Фернандес так же внезапно перестал плакать, как и начал. Он встал, поднес старую, шершавую руку миссис Смит к губам и быстро вышел из салона.
— Господи! — воскликнул Бэкстер. — Как, по-вашему, почему...
— Странно, — сказал казначей. — В высшей степени странно.
— Жаль, испортил нам настроение, — посетовал Джонс.
Он поднял бутылку шампанского, но она была пуста, и ему пришлось поставить ее обратно. Дирижер взял свою вилку для поджаривания гренков и отправился на кухню.
— У бедняги, видно, какое-то горе, — сказала миссис Смит, других объяснений и не требовалось, и она посмотрела на свою руку, словно ожидала увидеть на коже отпечаток полных губ мистера Фернандеса.
— Да, настроение вконец испорчено, — повторил Джонс.
— Если нет возражений, — сказал мистер Смит, — я предложил бы закончить наш вечер пением «Олд Лэнг Сайн». Скоро полночь. Я бы не хотел, чтобы мистер Фернандес там, в одиночестве у себя внизу, подумал, что мы продолжаем... резвиться.
Я бы вряд ли определил этим словом то, чем мы до сих пор занимались, но в принципе я был с ним согласен. Оркестр ушел, и аккомпанировать нам было некому, но мистер Джонс сел за рояль и довольно верно подобрал эту ужасную мелодию. Мы как-то смущенно взялись за руки и запели. Без кока, Джонса и мистера Фернандеса хоровод наш был совсем невелик. Мы едва ли успели познать «дружбу прежних дней», а чаши у нас уже были пусты.
Полночь давно миновала, когда Джонс постучался ко мне в каюту. Я просматривал бумаги, чтобы уничтожить те, которые могли бы вызвать неудовольствие властей, — например, у меня хранилась переписка о продаже моей гостиницы, и там встречались опасные ссылки на политическое положение. Я был погружен в свои мысли и нервно вздрогнул, услышав его стук, словно я был уже там, в Гаити, и за дверью стоял какой-нибудь тонтон-макут.
— Я вас не разбудил? — спросил Джонс.
— Да нет, я еще не ложился.
— Мне обидно за сегодняшний вечер, он прошел не так, как мне хотелось бы. Конечно, возможности были ограниченные. Знаете, в прощальную ночь на море я испытываю всегда какое-то особое чувство — ведь, может, никогда больше не встретимся. Как в ночь под Новый год, когда хочешь получше проститься с непутевым стариком. Вы верите, что бывает счастливая смерть? Мне было не по себе, когда этот черномазый плакал. Словно он что-то увидел. Наперед. Я, конечно, человек неверующий. — Он испытующе на меня поглядел. — По-моему, и вы тоже.
У меня было впечатление, что он пришел ко мне неспроста — не только для того, чтобы выразить свое огорчение по поводу испорченного вечера, а, скорей всего, чтобы о чем-то попросить или задать какой-то вопрос. Если бы он мог мне угрожать, я бы даже заподозрил, что он пришел с этой целью. Он выставлял напоказ свою неблагонадежность, как чересчур пестрый костюм, и, казалось, кичился ею, словно говоря: берите меня таким, какой я есть... Он продолжал:
— Казначей уверяет, будто у вас и в самом деле есть гостиница...
— А вы в этом сомневались?
— Как сказать? Но вам это как-то не идет. Мы ведь не всегда правильно указываем данные у себя в паспорте, — объяснил он ласковым, рассудительным тоном.
— А что написано в вашем паспорте?
— Директор акционерного общества. И это чистая правда, в каком-то смысле, — признался он.
— Весьма неопределенно.
— Ну, а что написано в вашем?
— Коммерсант.
— Это еще неопределеннее, — с торжеством отпарировал он.
Наши отношения в то недолгое время, пока они длились, были похожи на взаимный еле-еле прикрытый допрос; мы придирались к мелким неточностям, хотя в главном делали вид, будто друг другу верим. Думаю, что те из нас, кто провел большую часть своей жизни в притворстве — все равно, перед женщиной, перед партнером, даже перед самим собой, — могут быстро вывести друг друга на чистую воду. Мы с Джонсом многое узнали друг про друга, пока не расстались, — ведь все же по мелочам говоришь правду, когда можно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47