Подождать с этим до обеда или сразу же испортить «старой пиголице» аппетит?..
Наконец он поставил опустошённую рюмку. Тон его утратил всякую любезность:
— Учитывая ваш опыт пребывания в Китае, рейхсмаршал приказал передать вам поручение…
«Положительно пакостник, — ещё раз мысленно выругался Шверер. — Я же знал: пакость». Но черты его оставались неподвижными. Синеватое морщинистое веко медленно опустилось за стёклышком монокля и придало лицу выражение высокомерного спокойствия.
А Гаусс, глядя на это веко, думал: «Настоящая пиголица. Сейчас я посажу его на вертел».
— По данным, совершенно доверительно полученным господином рейхсмаршалом от японского посла, — сухо сказал он, — японцы ведут секретные работы по созданию и испытанию совершенно нового вида оружия. Господин рейхсмаршал согласовал с японцами вопрос о посылке на Дальний Восток нашего доверенного и вполне компетентного офицера…
«Какого чорта он тычет мне все время этого рейхсмаршала? — подумал Шверер. — Он же отлично знает, что у меня нет ни одного лишнего офицера… Впрочем, почему не подсунуть им Отто?» При этой мысли в нём загорелся некоторый интерес к делу.
— Единственный офицер, которого… — начал было он, но Гаусс бесцеремонно досказал за него:
— …который мог бы выполнить поручение господина Геринга, — вы сами. — И, наслаждаясь выражением удивления на востроносой физиономии Шверера, закончил: — Именно это рейхсмаршал и имел в виду.
Воспоминание о неудаче в Китае вызвало у Шверера отвратительную оскомину. Снова ехать туда и, быть может, опять оказаться в дураках?.. «Пакостник, настоящий пакостник!! Сумел-таки подсунуть Герингу именно меня». И хотя он знал, что спорить с Герингом бесполезно, решил все же сделать попытку сопротивления.
— По поручению самого фюрера, — начал он внушительно, — генерал-полковник Кейтель возложил на меня некоторые специальные задачи в переработке «Белого плана».
Но Гаусс отрезал ему и этот путь:
— Вопрос о поездке согласован с фюрером. Что касается «Белого плана», то ко времени его осуществления вы будете уже здесь.
— Да, — обиженно сказал Шверер, — повторится то же, что тогда с Австрией: меня услали в Китай, и все сделалось без меня.
— Вы примете участие в польском походе, — заверил Гаусс. — Новый вид оружия, над которым работают японцы, может понадобиться в самом недалёком будущем… Представьте себе, что вопрос с Польшей решится не так просто, как австрийский и чешский, представьте себе, что в дело вступит Россия…
При слове «Россия» Шверер выпрямился и пристально посмотрел в лицо Гаусса: пустая болтовня или?..
— В таком случае нас живейшим образом будет интересовать, чем могут угрожать Советам японцы на Дальнем Востоке, что это за новое оружие, какова его эффективность, каковы перспективы, — продолжал Гаусс. — Быть может, необходимо наше участие в развёртывании производства, быть может, требуется вмешательство наших учёных… — Он подумал и прибавил: — И не только в интересах японцев, а и в наших собственных.
Не скрывая более интереса, Шверер спросил:
— Что за оружие?
Гаусс несколько замялся. Геринг предупредил его: никто не должен знать подробностей этого дела здесь, в Германии. Нужна величайшая секретность. Два-три человека — вот все, кто знает тайну японцев. Ну что же, Геринг и он — двое, пусть Шверер будет третьим.
— Ни один из участников вашей группы, которая отправится на Восток под видом коммерсантов, не будет, — Гаусс угрожающе нажал на это слово, — не будет знать, о чём идёт речь. Но от вас я не вижу смысла скрывать: вы увидите опыты японского полковника медицинской службы господина Исии Сиро. Дело идёт о бактериологической войне.
— Мы сами можем… — начал было Шверер, но Гаусс опять не дал ему договорить:
— Конечно, можем, но какие осложнения могут быть с этим связаны! Нужно посмотреть, не справятся ли с этим японцы своими силами. В Харбине вы будете гостем начальника военной миссии, генерал-майора Накамуры.
Шверер забыл о своём нерасположении к Гауссу, забыл о том, что самая эта поездка была, вероятно, придумана Гауссом как очередная пакость. Он вскочил и в волнении пробежался по комнате, стараясь собраться с мыслями.
— Давно ли японцы этим занимаются, чего достигли, что могут нам показать?
Гаусс сделал брезгливое движение руками, словно смахивая с ладоней что-то нечистое:
— Блохи, заражённые чумой, и ещё что-то в этом же роде…
Шверер смотрел на него неприязненно: речь идёт о таких интересных и важных вещах, а этот долговязый гусак не дал себе труда даже запомнить!
Шверер вздёрнул узкие плечи и поймал выпавший из глаза монокль:
— У них есть опыт?
— Институт, куда вы едете, работает года три.
Шверер водворил монокль на место и потёр руки:
— Интересно… очччень интересно!..
15
Ночью матрац клали на кровать, стоявшую под окном, чтобы раненому было легче дышать в струе воздуха, попадавшей снаружи. Днём снова перекладывали на пол, в тёмный угол подвала, чтобы раненого не было видно с улицы.
Если поблизости не оказывалось никого из посвящённых, кого можно было бы кликнуть на подмогу, старик перетаскивал генерала своими силами. Иногда на помощь ему приходил маленький сын парикмахера-соседа. Но мальчик редко сидел дома. Торчать в подвале, когда весь Мадрид воюет?! Для мальчиков было много дела на фронте: подносить патроны и воду бойцам, помогать относить раненых в безопасное место, своими быстрыми ногами заменять стоящие без бензина мотоциклы связистов, — о, дела было сколько угодно! И какого дела!..
Старик был в подвале днём и ночью — всегда, когда ни позвал бы Матраи. Старик так сжился с раненым, что ему казалось, они уже никогда не расстанутся.
По словам женщин, принёсших раненого генерала из боя, его уже трижды дырявили осколки франкистских снарядов и пули фашистов. И всякий раз он, с ещё не зажившею раной, возвращался в бой. И вот четвёртая, тяжёлая рана. А ведь послушать его бред — только одно и бормочут запёкшиеся губы: «Вперёд, ан аван, аванти» — и что-то ещё на языках, которых не понимал старый испанец.
Вперёд?.. Странна природа человека!..
«Из чего, матерь божья, сделано тело этого человека? — думал старик. — Не из железа ли?.. А уж сердце-то, наверно, стальное — из лучшей стали. Такую когда-то ковали в Толедо». Хотел бы он знать, как ковано это сердце — в пламени ли великой ненависти или в светлом огне любви, не измеримой мерами земными?..
«Несть бо любви велия, нежели жизнь свою отдать за други своя», — вспомнились ему слова отца Педро.
Монах время от времени появлялся в квартале с требником и дароносицей. Он давал отпущение умирающим. Не позвать ли его и сюда — пусть поговорит с раненым. Старик послушал бы и узнал, наконец, кто прав — отец ли Педро и вся святая церковь или вот этот счастливый своими ранами страдалец, смеющийся над богом и проклинающий церковь со всеми монахами.
Когда Матраи стало полегче и ему захотелось поговорить, старик предложил позвать отца Педро, но раненый пригрозил ему:
— Если эта ворона узнает, что я тут, — нам с тобой не жить.
— Не клевещи, безумец! — в страхе зашептал старик. — Я брил лучших тореро Испании, таких, под ноги которым красавицы бросали свои мантильи. И я видел: они склоняли колена перед святыми отцами. Они все верили в бога.
Матраи смотрел на бормочущего старика, как на страшную загадку. Напрасно пытался он разгадать её вот уже почти два месяца, что лежит в этом подвале. Быть отцом Луиса Санчеса и учиться мудрости у тореадоров! Самоотверженно ухаживать за ним, республиканским бойцом, революционером и коммунистом, с риском для жизни охранять тайну его убежища от фашистской сволочи и мечтать о том, чтобы привести сюда отвратительного монаха, который, вне всякого сомнения, тотчас донёс бы пятой колонне и о раненом и о самом парикмахере…
Раненый с трудом переменил положение в постели, чтобы дать отдохнуть спине, на которой приходилось лежать почти все время. В руке старика он увидел газету:
— Что у тебя, Мануэль?
— "Мундо обреро".
— Покажи.
Старик развернул перед больным измятый лист. Тот пробежал глазами одну за другой обе полосы газеты, и взгляд его вспыхнул:
— Держи же, держи так! — Он старался уловить строки, прыгавшие в дрожащих руках старика. — Смотри-ка, Мануэль! Смотри, где думают о нас: «Испанский народ и борющиеся товарищи! Мы, компартия Китая, антияпонская народная Красная армия и советы, рассматриваем войну, которую ведёт испанское республиканское правительство, как самую священную войну во всем мире…»
Глаза раненого с жадностью впивались в строки:
— "Мы убеждены, что борьба китайского народа неотделима от вашей борьбы в Испании. Коммунистическая партия Китая своей борьбой против японского фашизма хочет воодушевить вас и помочь вам… Мы воодушевлены вашей защитой Мадрида… Многие товарищи, находящиеся в рядах китайской Красной армии, также хотели бы отправиться в Испанию… Угнетённые народы всего мира выражают вам свою солидарность и беспредельную дружбу…" Смотри, Мануэль, тут подписано «Мао Цзе-дун». Ты понимаешь, что это значит, Мануэль?!. Держи же ближе — я хочу видеть каждое слово!
— Нет, я уберу. Тебе не нужно волноваться.
— Дай сюда!.. Смотри на картинку: это китайский дом в пятнадцати тысячах километров отсюда.
— Слишком много, — качая головою, сказал старик, — я не могу этого сосчитать…
— На другом конце земли, там, где восходит солнце. И вот дом с драконами над дверью, а над драконами, видишь: "Salutamos les puebles bravissimos de la Espana ". Они дерутся там за Испанию, так же как Испания дралась за них. Твой отец Педро вместе с Франко воображают, что стоит им задушить нас тут — и все кончено. Нет, старик! Чтобы задушить нас, они должны дотянуться и туда, за пятнадцать тысяч километров. Потому что мы там, как китайцы тут. Понимаешь?.. Не убирай этот лист…
— Ты всё равно не можешь читать — у меня дрожат руки.
— Если Франко придёт сюда, я поеду туда.
— За пятнадцать тысяч километров?.. Ты будешь ехать целый год.
— Они должны победить… И я хотел бы это видеть…
— Лежи же тихо, а то я унесу газету. Опять откроются раны.
Несмотря на еженощные визиты врача, раны Матраи заживали плохо. Раненому иногда казалось, что выздоровление идёт так медленно потому, что приходится каждый день проделывать это мучительное путешествие от окна в глубь подвала и обратно.
А оставаться у окна днём было невозможно. Даже по улицам Пуэнте Ваекас все смелее шныряли подозрительные личности. Они заглядывали в окна, вынюхивали у дверей в поисках раненых бойцов республиканской армии, которых рабочие прятали по своим квартирам. Все говорило о том, что пятая колонна подымет голову. Попы в церквах изменили тон своих проповедей. Они призывали к свержению республики. Многие иностранные миссии — британская и американская и даже финская и греческая — укрывали заговорщиков. Всякий желающий принять участие в мятеже против республики мог получить оружие в британском и американском посольствах.
В таких условиях «интеровцу», да ещё коммунисту, не сумевшему эвакуироваться с добровольцами из-за тяжёлых ран, угрожала смерть от руки заговорщиков. Вот почему Матраи приходилось дышать плесенью в дальнем углу подвала. Впрочем, и тогда, когда он лежал на постели под крошечным окошком, ему не удавалось набрать в лёгкие кислорода: его уже почти не осталось в Мадриде. Жители давно дышали кисловато-горьким смрадом пожарищ. Пожары возникали каждый день в десятках мест, куда падали бомбы фашистских «Юнкерсов» и «Капрони». Нехватало ни рук, ни воды, чтобы бороться с огнём. Он истреблял жилища, музеи, больницы, переполненные ранеными мадридцами.
Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, старый парикмахер приваливал к дыре окна мешок с песком. В подвале становилось ещё более душно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73
Наконец он поставил опустошённую рюмку. Тон его утратил всякую любезность:
— Учитывая ваш опыт пребывания в Китае, рейхсмаршал приказал передать вам поручение…
«Положительно пакостник, — ещё раз мысленно выругался Шверер. — Я же знал: пакость». Но черты его оставались неподвижными. Синеватое морщинистое веко медленно опустилось за стёклышком монокля и придало лицу выражение высокомерного спокойствия.
А Гаусс, глядя на это веко, думал: «Настоящая пиголица. Сейчас я посажу его на вертел».
— По данным, совершенно доверительно полученным господином рейхсмаршалом от японского посла, — сухо сказал он, — японцы ведут секретные работы по созданию и испытанию совершенно нового вида оружия. Господин рейхсмаршал согласовал с японцами вопрос о посылке на Дальний Восток нашего доверенного и вполне компетентного офицера…
«Какого чорта он тычет мне все время этого рейхсмаршала? — подумал Шверер. — Он же отлично знает, что у меня нет ни одного лишнего офицера… Впрочем, почему не подсунуть им Отто?» При этой мысли в нём загорелся некоторый интерес к делу.
— Единственный офицер, которого… — начал было он, но Гаусс бесцеремонно досказал за него:
— …который мог бы выполнить поручение господина Геринга, — вы сами. — И, наслаждаясь выражением удивления на востроносой физиономии Шверера, закончил: — Именно это рейхсмаршал и имел в виду.
Воспоминание о неудаче в Китае вызвало у Шверера отвратительную оскомину. Снова ехать туда и, быть может, опять оказаться в дураках?.. «Пакостник, настоящий пакостник!! Сумел-таки подсунуть Герингу именно меня». И хотя он знал, что спорить с Герингом бесполезно, решил все же сделать попытку сопротивления.
— По поручению самого фюрера, — начал он внушительно, — генерал-полковник Кейтель возложил на меня некоторые специальные задачи в переработке «Белого плана».
Но Гаусс отрезал ему и этот путь:
— Вопрос о поездке согласован с фюрером. Что касается «Белого плана», то ко времени его осуществления вы будете уже здесь.
— Да, — обиженно сказал Шверер, — повторится то же, что тогда с Австрией: меня услали в Китай, и все сделалось без меня.
— Вы примете участие в польском походе, — заверил Гаусс. — Новый вид оружия, над которым работают японцы, может понадобиться в самом недалёком будущем… Представьте себе, что вопрос с Польшей решится не так просто, как австрийский и чешский, представьте себе, что в дело вступит Россия…
При слове «Россия» Шверер выпрямился и пристально посмотрел в лицо Гаусса: пустая болтовня или?..
— В таком случае нас живейшим образом будет интересовать, чем могут угрожать Советам японцы на Дальнем Востоке, что это за новое оружие, какова его эффективность, каковы перспективы, — продолжал Гаусс. — Быть может, необходимо наше участие в развёртывании производства, быть может, требуется вмешательство наших учёных… — Он подумал и прибавил: — И не только в интересах японцев, а и в наших собственных.
Не скрывая более интереса, Шверер спросил:
— Что за оружие?
Гаусс несколько замялся. Геринг предупредил его: никто не должен знать подробностей этого дела здесь, в Германии. Нужна величайшая секретность. Два-три человека — вот все, кто знает тайну японцев. Ну что же, Геринг и он — двое, пусть Шверер будет третьим.
— Ни один из участников вашей группы, которая отправится на Восток под видом коммерсантов, не будет, — Гаусс угрожающе нажал на это слово, — не будет знать, о чём идёт речь. Но от вас я не вижу смысла скрывать: вы увидите опыты японского полковника медицинской службы господина Исии Сиро. Дело идёт о бактериологической войне.
— Мы сами можем… — начал было Шверер, но Гаусс опять не дал ему договорить:
— Конечно, можем, но какие осложнения могут быть с этим связаны! Нужно посмотреть, не справятся ли с этим японцы своими силами. В Харбине вы будете гостем начальника военной миссии, генерал-майора Накамуры.
Шверер забыл о своём нерасположении к Гауссу, забыл о том, что самая эта поездка была, вероятно, придумана Гауссом как очередная пакость. Он вскочил и в волнении пробежался по комнате, стараясь собраться с мыслями.
— Давно ли японцы этим занимаются, чего достигли, что могут нам показать?
Гаусс сделал брезгливое движение руками, словно смахивая с ладоней что-то нечистое:
— Блохи, заражённые чумой, и ещё что-то в этом же роде…
Шверер смотрел на него неприязненно: речь идёт о таких интересных и важных вещах, а этот долговязый гусак не дал себе труда даже запомнить!
Шверер вздёрнул узкие плечи и поймал выпавший из глаза монокль:
— У них есть опыт?
— Институт, куда вы едете, работает года три.
Шверер водворил монокль на место и потёр руки:
— Интересно… очччень интересно!..
15
Ночью матрац клали на кровать, стоявшую под окном, чтобы раненому было легче дышать в струе воздуха, попадавшей снаружи. Днём снова перекладывали на пол, в тёмный угол подвала, чтобы раненого не было видно с улицы.
Если поблизости не оказывалось никого из посвящённых, кого можно было бы кликнуть на подмогу, старик перетаскивал генерала своими силами. Иногда на помощь ему приходил маленький сын парикмахера-соседа. Но мальчик редко сидел дома. Торчать в подвале, когда весь Мадрид воюет?! Для мальчиков было много дела на фронте: подносить патроны и воду бойцам, помогать относить раненых в безопасное место, своими быстрыми ногами заменять стоящие без бензина мотоциклы связистов, — о, дела было сколько угодно! И какого дела!..
Старик был в подвале днём и ночью — всегда, когда ни позвал бы Матраи. Старик так сжился с раненым, что ему казалось, они уже никогда не расстанутся.
По словам женщин, принёсших раненого генерала из боя, его уже трижды дырявили осколки франкистских снарядов и пули фашистов. И всякий раз он, с ещё не зажившею раной, возвращался в бой. И вот четвёртая, тяжёлая рана. А ведь послушать его бред — только одно и бормочут запёкшиеся губы: «Вперёд, ан аван, аванти» — и что-то ещё на языках, которых не понимал старый испанец.
Вперёд?.. Странна природа человека!..
«Из чего, матерь божья, сделано тело этого человека? — думал старик. — Не из железа ли?.. А уж сердце-то, наверно, стальное — из лучшей стали. Такую когда-то ковали в Толедо». Хотел бы он знать, как ковано это сердце — в пламени ли великой ненависти или в светлом огне любви, не измеримой мерами земными?..
«Несть бо любви велия, нежели жизнь свою отдать за други своя», — вспомнились ему слова отца Педро.
Монах время от времени появлялся в квартале с требником и дароносицей. Он давал отпущение умирающим. Не позвать ли его и сюда — пусть поговорит с раненым. Старик послушал бы и узнал, наконец, кто прав — отец ли Педро и вся святая церковь или вот этот счастливый своими ранами страдалец, смеющийся над богом и проклинающий церковь со всеми монахами.
Когда Матраи стало полегче и ему захотелось поговорить, старик предложил позвать отца Педро, но раненый пригрозил ему:
— Если эта ворона узнает, что я тут, — нам с тобой не жить.
— Не клевещи, безумец! — в страхе зашептал старик. — Я брил лучших тореро Испании, таких, под ноги которым красавицы бросали свои мантильи. И я видел: они склоняли колена перед святыми отцами. Они все верили в бога.
Матраи смотрел на бормочущего старика, как на страшную загадку. Напрасно пытался он разгадать её вот уже почти два месяца, что лежит в этом подвале. Быть отцом Луиса Санчеса и учиться мудрости у тореадоров! Самоотверженно ухаживать за ним, республиканским бойцом, революционером и коммунистом, с риском для жизни охранять тайну его убежища от фашистской сволочи и мечтать о том, чтобы привести сюда отвратительного монаха, который, вне всякого сомнения, тотчас донёс бы пятой колонне и о раненом и о самом парикмахере…
Раненый с трудом переменил положение в постели, чтобы дать отдохнуть спине, на которой приходилось лежать почти все время. В руке старика он увидел газету:
— Что у тебя, Мануэль?
— "Мундо обреро".
— Покажи.
Старик развернул перед больным измятый лист. Тот пробежал глазами одну за другой обе полосы газеты, и взгляд его вспыхнул:
— Держи же, держи так! — Он старался уловить строки, прыгавшие в дрожащих руках старика. — Смотри-ка, Мануэль! Смотри, где думают о нас: «Испанский народ и борющиеся товарищи! Мы, компартия Китая, антияпонская народная Красная армия и советы, рассматриваем войну, которую ведёт испанское республиканское правительство, как самую священную войну во всем мире…»
Глаза раненого с жадностью впивались в строки:
— "Мы убеждены, что борьба китайского народа неотделима от вашей борьбы в Испании. Коммунистическая партия Китая своей борьбой против японского фашизма хочет воодушевить вас и помочь вам… Мы воодушевлены вашей защитой Мадрида… Многие товарищи, находящиеся в рядах китайской Красной армии, также хотели бы отправиться в Испанию… Угнетённые народы всего мира выражают вам свою солидарность и беспредельную дружбу…" Смотри, Мануэль, тут подписано «Мао Цзе-дун». Ты понимаешь, что это значит, Мануэль?!. Держи же ближе — я хочу видеть каждое слово!
— Нет, я уберу. Тебе не нужно волноваться.
— Дай сюда!.. Смотри на картинку: это китайский дом в пятнадцати тысячах километров отсюда.
— Слишком много, — качая головою, сказал старик, — я не могу этого сосчитать…
— На другом конце земли, там, где восходит солнце. И вот дом с драконами над дверью, а над драконами, видишь: "Salutamos les puebles bravissimos de la Espana ". Они дерутся там за Испанию, так же как Испания дралась за них. Твой отец Педро вместе с Франко воображают, что стоит им задушить нас тут — и все кончено. Нет, старик! Чтобы задушить нас, они должны дотянуться и туда, за пятнадцать тысяч километров. Потому что мы там, как китайцы тут. Понимаешь?.. Не убирай этот лист…
— Ты всё равно не можешь читать — у меня дрожат руки.
— Если Франко придёт сюда, я поеду туда.
— За пятнадцать тысяч километров?.. Ты будешь ехать целый год.
— Они должны победить… И я хотел бы это видеть…
— Лежи же тихо, а то я унесу газету. Опять откроются раны.
Несмотря на еженощные визиты врача, раны Матраи заживали плохо. Раненому иногда казалось, что выздоровление идёт так медленно потому, что приходится каждый день проделывать это мучительное путешествие от окна в глубь подвала и обратно.
А оставаться у окна днём было невозможно. Даже по улицам Пуэнте Ваекас все смелее шныряли подозрительные личности. Они заглядывали в окна, вынюхивали у дверей в поисках раненых бойцов республиканской армии, которых рабочие прятали по своим квартирам. Все говорило о том, что пятая колонна подымет голову. Попы в церквах изменили тон своих проповедей. Они призывали к свержению республики. Многие иностранные миссии — британская и американская и даже финская и греческая — укрывали заговорщиков. Всякий желающий принять участие в мятеже против республики мог получить оружие в британском и американском посольствах.
В таких условиях «интеровцу», да ещё коммунисту, не сумевшему эвакуироваться с добровольцами из-за тяжёлых ран, угрожала смерть от руки заговорщиков. Вот почему Матраи приходилось дышать плесенью в дальнем углу подвала. Впрочем, и тогда, когда он лежал на постели под крошечным окошком, ему не удавалось набрать в лёгкие кислорода: его уже почти не осталось в Мадриде. Жители давно дышали кисловато-горьким смрадом пожарищ. Пожары возникали каждый день в десятках мест, куда падали бомбы фашистских «Юнкерсов» и «Капрони». Нехватало ни рук, ни воды, чтобы бороться с огнём. Он истреблял жилища, музеи, больницы, переполненные ранеными мадридцами.
Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, старый парикмахер приваливал к дыре окна мешок с песком. В подвале становилось ещё более душно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73