Хорошо, что движение времени становится заметно только тогда, когда встречаешься со сверстниками.
— Вы никогда не отличались способностью говорить комплименты, сэр, — с кислой улыбкой ответил шеф.
— Но сейчас вы увидите: уже самое приглашение сюда сегодня является высшим комплиментом, какой вам может сделать премьер правительства его величества… Думаете ли вы, старина, что король поставил меня за руль для того, чтобы привести наш корабль к крушению?
Шеф сделал слабое движение протеста:
— О, сэр!
— Я того же мнения: Уинстон Черчилль мало подходит для роли факельщика империи, а?
— Странно говорить на эту тему, сэр.
— Мы вступаем в трудную полосу, старина. Чертовски сложный фарватер.
— Но руль в достаточно крепких руках, мне кажется.
Черчилль вытянул короткие руки с мясистыми, перетянутыми многочисленными складками ладонями, словно подтверждая слова собеседника.
— Плавание тоже не из лёгких, — сказал он.
— Да, наших начали крепко бомбить под Дюнкерком.
— Ничего, пусть побомбят, — небрежно проговорил Черчилль. — Иначе создалось бы впечатление, будто мы отлыниваем от войны.
— Потери увеличиваются с каждым днём…
— Тысячью меньше или больше — разве в этом дело, когда происходит такое… В Кале нам пришлось пожертвовать лучшими полками…
— Говорят, из Кале удалось эвакуировать едва тридцать человек из четырех тысяч?
— Этого требовал престиж Англии. Мы не можем ставить под подозрение наше желание сражаться с Гитлером.
— Донесения Гарта говорят о том, что он готов поддержать этот престиж. Его удар на юг может спасти положение…
Заметив, что Черчилль сумрачно молчит и брови его все больше хмурятся, шеф неопределённо закончил:
— Так говорят военные.
— Все это, конечно, так… — неторопливо ответил Черчилль. — Но кто поручится за то, что Франция поймёт, откуда пришло спасение?.. И не кажется ли вам, что, встретив чересчур сильное сопротивление на западе, Гитлер потеряет охоту драться на востоке и что все мы завязнем в битве на годы, к удовольствию России?
— Да, обжегшись о стакан, боишься браться за кружку.
— Вот именно.
— Обжечься неприятно. Это пугает. Было бы грустно, если бы Гитлер… — мямлил шеф.
— Пожалуй, для общего дела было бы полезней, если бы его не слишком сильно пощипали во Франции, а?
— Вот именно.
— Не кажется ли вам, мой старый друг, что в данный момент это зависит от нас, а?
— Вы говорите о повороте Горта на юг, сэр?
Черчилль подошёл к шефу и положил ему руку на плечо.
— Вы всегда понимали меня с полуслова, старина.
— Но не раздавят ли гунны дивизии Горта своими танками? Донесения говорят, что Гаусс поспешно вытаскивает танки из боев в центре, чтобы бросить их к Дюнкерку. Это будет кровавая баня для англичан, сэр.
— Да, мы не можем отдать наших славных ребят на истребление гуннам… Не можем. Англия никогда нам этого не простит.
— У них только два выхода: удар на юг, на соединение с французами, или…
Шеф внезапно умолк, как будто испугавшись того, что стояло за словами, которые должны были у него вылететь. Но короткие пальцы премьера ободряюще подтолкнули его в плечо.
— Ну же!..
— Или быть опрокинутыми в море… Этого Англия тоже не простила бы ни одному правительству.
Черчилль тихо рассмеялся:
— Вы упустили третий выход.
Шеф поднял на него вопросительный взгляд.
— Мы можем вытащить их из ловушки, — быстро проговорил Черчилль. — Вытащить и привезти домой.
— Вы слишком дурного мнения о гуннах, сэр, — обеспокоенно возразил шеф. — Их авиация не подпустит к берегу ни одного нашего судна, а танки тем временем превратят наши дивизии в кашу из крови и песка… Все-таки лучший выход для Горта — удар на юг.
— А если бы немцы узнали, что мы не хотим бросать Горта на юг? Что наши мальчики покинут материк, не сделав больше ни одного выстрела?
— Покинуть Францию на произвол судьбы?
— Франция с нашей помощью — камень, которым Гитлер может подавиться. Франция без нашей помощи — кусок мяса, который может разжечь аппетит зверя и укрепить его силы для прыжка на восток.
— А если… на запад, через канал? — усмехнувшись, спросил шеф.
Черчилль отвёл взгляд.
— Если бы кто-нибудь мог об этом договориться с ними, — неопределённо проговорил он.
Шеф с усилием поднялся с кресла и, попрежнему шаркая подошвами, прошёлся по кабинету. Он снял с камина маленькое бронзовое изображение якоря, повертел его в худых узловатых пальцах подагрика и, постукивая лапой якоря по мрамору каминной доски, как бы про себя проговорил:
— Англичане всегда были реалистами. Если интересы Англии требуют того, чтобы договориться… — Острая лапа маленького якоря оставляла матовые штрихи на мраморе камина, но старик продолжал все так же методически постукивать в такт медленно цедимым словам: — Англичанин всегда найдёт путь, чтобы договориться как джентльмен с джентльменом.
— Ах, мой старый друг, — со вздохом опустившись в кресло и мечтательно глядя в потолок, произнёс Черчилль, — если бы Гитлер поверил тому, что наша механизированная дивизия, только что высаженная у Дюнкерка, погрузится обратно на суда, не сделав ни одного выстрела; если бы он поверил тому, что Горт не начнёт наступления на юго-восток, чтобы выручить левое крыло французов; если бы, наконец, этот паршивый ефрейтор поверил тому, что десять дивизий Горта покинут берега Франции!..
— Гитлер всегда представлялся мне достаточно реальным человеком, чтобы не попасться на такую удочку.
— Что вы называете удочкой, старина?
— Ваши предположения, сэр, — не без иронии произнёс шеф.
Черчилль недовольно поморщился.
— Будем называть это размышлениями, если вам так удобней, сэр, — согласился шеф.
Черчилль кивнул головой. Складки оплывшего подбородка легли на оттопыренную бабочку галстука. Теперь маленькие глазки премьера были исподлобья устремлены на шефа, застывшего у камина. Тот же продолжал небрежно играть якорем. Даже нельзя было понять, слушает ли он премьера. И, в свою очередь, невозможно было понять, интересуется ли премьер тем, чтобы его слышали. Он рассеянно повторил в пространство:
— Если бы ефрейтор поверил тому, что мальчики Горта вернутся в Англию!..
— Покинув Францию на произвол судьбы? — не оборачиваясь, спросил шеф.
— На протяжении последних четырех столетий французы не слишком заботились о судьбе Англии. Если верить истории, судьба всякого народа — дело его собственных рук.
— И совести, — вставил шеф.
— И совести, — повторил Черчилль и помолчал. — Как это ни противно даже на миг и хотя бы мысленно очутиться на месте такого негодяя, как Гитлер, но я ставлю себя сейчас на его место: что пришло бы мне в голову, если бы я на его месте… да, на его месте, — подчеркнул Черчилль, — сделал допущение насчёт Горта и наших ребят, которые топчутся на берегу под Дюнкерком?..
— И которых с каждым днём все крепче поджаривает авиация гуннов.
— Что пришло бы мне в голову?.. Я, вероятно, сказал бы: пусть англичане уберут с материка свои дивизии и не угрожают ими моему правому флангу. Тогда я прикажу танкам остановиться, не итти к берегу и не мешать английским мальчикам сесть на корабли, чтобы уехать домой… А после того как последний томми сел бы на корабль, англичане убрались бы восвояси, я в одну неделю покончил бы с Францией. Подкрепившись этим куском и уверенный теперь в безопасности своего тыла, хорошо защищённого морем, я без дальних размышлений повернул бы на Россию.
— Да. А в это время Черчилль… — проворчал шеф со своего места у камина.
— Черчилль никогда не бросается на тех, кто работает на него. До тех пор, пока они на него работают… счёты с Россией не снимают счётов с Германией, но Россия, Россия — это прежде всего! Гитлер должен это понять.
Некоторое время оба оставались неподвижными. В тишине большой комнаты преувеличенно громко слышались удары тяжёлого маятника больших часов.
Шеф оставил якорь и устало подошёл к окну. Медленно, словно действуя из последних сил, он потянул за шнурок, поднимая тёмную штору. Серый свет утра постепенно, как бы нехотя, проползал в комнату и шаг за шагом отвоёвывал пространство у электрических ламп.
Шеф посмотрел в окно. Прямо впереди зеленели деревья Сент-Джемсского парка. Справа, у самой стены адмиралтейства, стоял одинокий автомобиль старого, давно вышедшего из моды фасона.
Шеф обернулся и поглядел на Черчилля. Профессионально точный взгляд отметил каждую морщину на измятом, сером лице премьера.
Шеф сказал Черчиллю на прощанье:
— Быть может, время действительно несётся быстрее, чем хотелось бы нам обоим, но оно не оказывает губительного действия на ваш мозг, сэр: за всю сегодняшнюю встречу вы ни разу не обмолвились моим именем.
Рыхлое тело Черчилля, как потревоженная медуза, заколыхалось в кресле от сотрясавшего премьера беззвучного смеха.
— Старая привычка, старина! Если бы мы встретились не в этом доме, вы, наверняка, поступили бы так же.
— Совершенно верно, сэр.
— И откуда я могу знать, не спрятан ли у меня под креслом звукозаписывающий аппарат, любезно доставленный сюда вашей же службой.
Геморроидальное лицо шефа покрылось лёгкой краской.
— У вас в кабинете, сэр? — не очень уверенно запротестовал он.
— Ага! — торжествующе воскликнул премьер. — Вот вы-то, кажется, стареете!
Старик скрипуче рассмеялся.
8
Едва ли история второй мировой войны или история дипломатических отношений за этот трагический период отразят на своих страницах то, что произошло в дни, последовавшие за ночной встречей двух старых врагов человеческого покоя и счастья.
На страницах толстых томов, которые уже написаны историками войны в буржуазной Европе и в Америке, ничего не сказано и, вероятно, никогда не будет сказано о том, что шефу потребовалось всего два дня на то, чтобы установить связь с американской секретной агентурой и получить от неё «добротную» берлинскую явку для капитана Роу. Ещё через день Роу был на борту испанского парохода. Вместе с бочками оливкового масла он выгрузился в Гамбурге. Американский паспорт открыл ему двери немецкого контрольного пункта, и Роу без приключений прибыл в Берлин. Здесь ему пришлось преодолеть некоторые трудности, прежде чем удалось добраться до человека, через которого предложения Черчилля могли быть переданы Герингу. Человеком этим оказался группенфюрер СС Вильгельм фон Кроне.
Кроне молча, с мёртвым лицом выслушал Роу и предложил ждать ответа в гостинице, не показываясь на улице.
— Это арест? — спросил Роу.
— Просто мера предосторожности, — сухо ответил Кроне. — Было бы совершенно лишним, если бы кто-нибудь увидел вас в Берлине.
— Меня тут никто не знает, — попробовал солгать Роу.
Кроне насмешливо посмотрел на него и демонстративно повертел в руках американский паспорт гостя.
— Мы в этом далеко не так уверены… — и, несколько помедлив, закончил: — мистер… Роу…
Роу отпрянул от стола, развязно облокотясь о который, разговаривал с группенфюрером. После минутной растерянности он овладел собой:
— Ну что ж, открытая игра даже лучше…
— Все же боюсь, что посылка в Берлин именно вас — одна из обычных ошибок британской разведки, — с нескрываемым пренебрежением ответил Кроне.
В гостиницу Роу шёл совершенно подавленный. Его бесил нелепый провал. При других обстоятельствах такая ошибка могла привести его в тюрьму. Впрочем, и теперь ещё не известно, чем все это кончится. Если немцам не придутся по душе привезённые им предложения, они могут его и не выпустить обратно в Англию. Он в их руках… Да, плохо! Повидимому, немецкая разведка подтянулась. А его собственная служба дряхлеет. В прежние времена такой промах был бы немыслим. Дряхлеют волки, дряхлеет служба…
Роу не могло прийти в голову, что дело тут не только в одряхлении британской разведки и не в совершенстве немецкой разведки, попрежнему громоздившей одну ошибку на другой, и вообще не в сверхъестественной проницательности какой бы то ни было секретной службы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73