Сайако сказала, что послезавтра он вылетает из Бангкока, и его план заключался в том, что люди Шоды прочешут город, пока не найдут меня, после чего им останется загнать меня в угол и преподнести ему. Именно так они и действовали, им повезло, я был приговорен к смерти, и они послали за ним — а уж он-то не будет терять времени. Шода, скорее всего, отправила за ним один из своих личных реактивных самолетов, а для него тут всего три часа лета.
В полдень я позвонил Тхонгсвасди, тайскому инспектору полиции, о котором мне рассказала Кэти. Пепперидж сообщил обо мне их службе разведки, и они приняли сообщение обо мне без тени сомнения, но это не означало, что в посольстве не может быть агента Шоды. Если я попрошу предоставить мне информацию о Манифе Кишнаре, он получит предостережение, что я осведомлен о его существовании, чего мне не хотелось.
— Чем я могу вам помочь? Тхонгсвасди.
— Вы недавно говорили с мисс Маккоркдейл относительно Манифа Кишнара.
— Совершенно верно.
Сквозь постоянно открывающиеся двери вместе с утренним солнцем в помещение проникали запахи с улицы, на которую я не мог выйти, разве что мне удастся дожить до сумерек.
— Можете ли вы его мне описать?
Описание оказалось совершенно бесполезным для меня: типичный индус, пяти футов девяти дюймов, десять стоунов веса, черные волосы, карие глаза, никаких шрамов, никаких особых примет.
— Какими он пользуется методами?
— Прошу прощения?
Его было плохо слышно на линии.
— Как он убивает?
— Исключительно с помощью удавки. Туг-дуашгешь.
— Использует ли он чью-либо помощь?
— Нет. Он всегда работает в одиночку. И очень гордится эффективностью своих действий.
— Как предпочитает он работать — при свете дня или в темноте?
— Убивает он только по ночам. — Что вполне понятно, ибо он предпочитает убивать жертву со спины. Именно Кишнар убрал одного из агентов, которого таиландская разведка направила против Марико Шоды.
С улицы вошли два человека, и я наблюдал за ними сквозь арку.
— Есть ли у вас на памяти еще что-нибудь, инспектор, что может мне пригодиться?
Наступила краткая пауза.
— Мисс Маккоркдейл упомянула, что вам, возможно, угрожает опасность со стороны этого человека. Это верно?
— Да.
— Если хотите, я могу переслать вам копию его досье.
— В этом нет необходимости. Думаю, вы выложили мне все, в чем я нуждался.
Вошедшие уже стояли у стойки, беседуя с Лили Линг; я уловил несколько итальянских фраз. Никто из них не имел отношения к команде, следившей за мной.
— Если позволите дать вам совет, — Тхонгсвасди, — вам стоило бы приложить максимум усилий, чтобы избежать встречи с Манифом Кишнаром.
— Что я и сделаю.
Поблагодарив его, я повесил трубку и вышел в холл, прислушиваясь к разговору итальянцев, заказывавших номер: они были представителями небольшой обувной компании из Неаполя. Поднимаясь наверх, я внимательно осмотрелся.
Я заметил женщину, которая была в той группе, которая выслеживала меня, когда я направлялся к Джонни Чену; узнал я ее потому, что у меня ушло два часа, пока оторвался от них. Приметил я и молодого китайца, стоящего ярдах в пятидесяти от гостиницы рядом с рыбным лотком и то и дело разминавшего ноги; он тоже был из той команды, и его выдавала приметная походка каратиста. С задней стороны гостиницы располагались двое мужчин и женщина: один из них на балконе магазинчика, выходящего к реке, а двое других, стараясь не выделяться из толпы, фланировали по улице: доходя до перекрестка, они тут же поворачивали назад и шли себе, не поднимая глаз на гостиницу, потому что мой номер выходил на другую сторону, и они держали под контролем только выход с заднего двора и низкий беленый забор, окружавший его.
13.15.
Пепперидж все не звонит. Время от времени я выходил на площадку лестницы, где меня могли бы увидеть Ал или Лили Линг, если бы возникла необходимость подозвать меня к телефону. Время, подходившее к полудню, тянулось невыносимо долго, и я предпринял еще один обход здания, на этот раз обозревая его более критическим взглядом.
Скорее всего, он постарается подобраться ко мне босиком. Нервные окончания и мышцы на ступнях обладают исключительной чувствительностью, контролируя и равновесие верхней части тела, равно как и ног. Обувь же перекрывает доступ информации от ступней, ощупывающих поверхность, так что, когда в работу включено все тело, единственным органом, контролирующим его равновесие, остается внутреннее ухо. Кроме того, обувь поскрипывает при ходьбе, а ему необходимо приблизиться ко мне совершенно бесшумно.
Если он войдет в гостиницу, первым делом он будет искать меня в номере; что можно скинуть со счета, поскольку я не собирался там торчать. Все внимание я сосредоточил на местах, где он мог бы ко мне подобраться: коридоры, площадки и лестницы. Начав осмотр с крыши, я постепенно скользил взглядом сверху вниз, отмечая все, что могло мне пригодиться. Крыша для меня опасна в силу трех причин: выбраться на нее трудно из-за узких световых люков и единственной двери, ведущей к ней. Если я воспользуюсь ею, мне придется разбить стекло люка. Сама крыша была голой, и даже ночью мой силуэт на ней будет четко виден на фоне городских реклам. В третьих — она довольно крутая, если не считать ржавой пожарной лестницы на северной стороне гостиницы; но я прикинул, что с крыши можно спрыгнуть на первую площадку лестницы в семи или восьми футах ниже, уповая на то, что черепицы не поедут под ногами и не расколются — хотя площадка была достаточно широка, с нее предстояло спускаться во двор с высоты пятого этажа — смертельный номер.
Время от времени мне приходилось прерывать свои занятия и дожидаться, пока кто-нибудь из постояльцев или компания их уберутся из коридора в свои номера или же спустятся вниз. Дважды я видел Лили Линг, но она так и не сказала, что меня кто-то искал по телефону.
14.10.
Как бы мне хотелось, как бы мне жутко хотелось, услышать по телефону голос Пеппериджа. И хотя он из сладившихся “духов”, вышедших в тираж, и за спиной у него ничего не было, но, в ходе двух последних разговоров с ним по телефону, я чувствовал у него спокойствие и уверенность, которые дает только опыт полевой работы. Он больше кого-либо понимал, с чем мне пришлось столкнуться, как я сейчас одинок и какие меня обуревают страхи. Он понимал мою паранойю почти так же хорошо, как Феррис, когда тот вел меня. И еще Пеппериджу было свойственно огромное чувство ответственности: “Когда я отвечаю за какое-то дело, то могу и не спать. Почти всю ночь я был вместе с танцами…”
Но мне не просто хотелось услышать его голос по телефону. На этот случай, если ничего больше не сработает, я хотел воспользоваться последним шансом.
Шел час за часом, и я все больше чувствовал себя загнанным в угол. То, чем я сейчас занимался — важное, жизненно нужное дело и могло спасти меня, но оно представляло собой лишь интеллектуальные упражнения, которые ничем не могли мне помочь: я чувствовал себя примитивным созданием, которое с отчаянием сотрясает прутья своей клетки.
Если я выйду из гостиницы, мне не удастся выскользнуть из ловушки: они будут сопровождать меня по улицам и, куда бы я ни пошел, будут идти за мной по пятам, и уж на этот раз не позволят мне оторваться, потому что прибыл Кишнар и они исполняют четкий приказ — подготовить меня к встрече с ним. Я начал понимать Шоду.
“Вы знаете женщин и должны понимать, как с этим справиться,” — Сайако.
Вокруг меня было достаточно людей, чтобы прикончить меня, просто навалившись и подавив количеством, но такую попытку они уже предприняли в лимузине, после чего недосчитались четверых, и на этот раз Шода поняла: единственный способ обрести уверенность в успехе — это вызвать Кишнара. Бросить для убийства меня команду любителей было тем же самым, что выпустить на арену “пласа де торос” (необученных крестьян) — вместо того, чтобы предоставить расправиться с быком подготовленному тореадору.
У нее было чувство стиля, у Шоды. На этот раз она хотела, чтобы все прошло четко, продуманно и изящно. Я догадывался, что этой ночью она молилась обо мне.
14.25.
Большинство свободных номеров размещалось на пятом этаже, потому что тут не было лифта, а лестница круто вздымалась кверху; древние ее ступеньки немилосердно скрипели. Вот что должно стать моим главным оборонительным рубежом: лестница. Если кто-то попробует подняться по ней, даже босиком, я сразу же услышу: ее скрипучий сигнал невозможно пропустить мимо ушей. Кишнару это, должно быть, известно. Он — профессионал и, едва лишь взглянув на здание и оценив его древность и конструкцию, он поймет, что лестницы в нем скрипят. Так что он попытается выманить меня на улицу, после чего останется лишь загнать меня в какое-нибудь темное место. Я совершенно не представлял, как ему это удастся сделать, но по мере того, как шли бесконечные часы, мне стало казаться, что я начинаю понимать или по крайней мере догадываться. Расстояние между нами неумолимо сокращалось, и я не мог не думать о нем.
К трем часам я спустился вниз и попросил поваренка принести мне к стойке поесть: омлет из двух яиц и тосты, жареные на масле — потолще и хорошо прожаренные, черт с ним, с протеином. Я сел у высокого окна справа, откуда был виден с улицы, что должно было убедить соглядатаев: я ни о чем не подозреваю и не ощущаю приближающейся опасности.
— Ну, мы тут погоняем лошадок! — Сдавленный смешок. Ал записал прибывших в книгу, не догадываясь, о чем идет речь, о каких лошадках, хотя был знаком с жаргоном пригородов Лондона.
— В Эпсоме вечно жуткая слякоть. — Снова хмыканье. Ал пожелал им приятного отдыха, не зная, ни что такое Эпсом, ни где он находится; Ал сказал, что вы, ребята, хорошо проведете время в “Красной Орхидее” и так далее — в то время как их соотечественник, несчастный загнанный “дух”, сидел над своей яичницей и тостами, стараясь не принимать во внимание тот факт, что с крыши дома на другой стороне улицы через стекло окна можно протянуть прямую линию к его голове, на другом конце которой дуло снайперской винтовки 22-го калибра “Ремингтон 40ХВ” с прицелом “Редфилд Олимпик”; одно легкое нажатие фаланги пальца — и осколки стекла засыпят стол, а маленький серый свинцовый цилиндрик прорвет кожу, проломит кость и войдет в мозг, вращаясь со скоростью двух тысяч оборотов в секунду, после чего весь мир, заключенный в этой черепной коробке, размажется по стенам; увы, печально, даже несколько мелодраматично, но вполне реальный факт, черт побери.
— Что за чертов Эпсом?
— Что?
Ковыряя зубочисткой в зубах. Ал смотрел на меня сверху вниз с ленивой насмешливой улыбкой.
— Ах это. Рядом с Лондоном, там проходят бега.
У меня мелькнула мысль, что ружьем они не воспользуются.
— А чего это они о лошадках болтали?
— Ал, ты меня просто убиваешь. — Ну и оборот. — Лошадки, рысаки — да не спрашивай меня, что к чему.
— Понял. Съедобно? — Он смотрел на яичницу.
— Просто превосходно.
— Если тебе что-то надо, только дай знать.
Он отошел, аккуратно ставя маленькие узкие ступни, чуть сутулясь под градом ударов, которые обрушила на него длань провидения. Ничего мне не надо, дорогой мой друг, хотя очень любезно с твоей стороны задать мне такой вопрос — но ты не одарен волшебной силой вернуть начало дня, воссоздать иную реальность и вернуть улице ее первозданную невинность, чтобы я мог через двери выйти на улицу, побродить между прилавков и тележек, с которых свисают цветастые коврики, и прицениться к свежайшей спелой гуаве, уплатить за нее непомерную сумму, оценив алчность купца, равную разве что моей — жадности к жизни.
Кто-то заорал за окном, и внезапно у меня на затылке стянулась кожа — но это всего лишь какой-то прохожий, гневно протестовавший, что велорикша чуть не сбил его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50