Они очень маленькие, но вкусные, вам понравится. Пока.
С царственной улыбкой, которая исчезла, когда он отвернулся, Василикос сделал несколько шагов к другому ожившему мифу – на сей раз это был спутник Диониса, но в летней морской форме, коммодор или вице-адмирал, во всяком случае осыпанный золотым шитьем. Леди Болдок проводила карими глазами Ронни, покорно уходящего с ее дочерью. Она тоже явно предвкушала разговор по душам. Ронни это ощущал. Ублюдки наступают. Боже! Они должны чувствовать, что есть причины наступать. Стало быть, у них все в порядке с предвидением, но плохо с наблюдательностью. Дай Бог, чтобы то, что они увидели в своем магическом кристалле, случилось. Все инстинкты твердили ему, что Симон следует завоевать не позднее вечера. Еще ночь врозь, и вступит в действие план Б, звонок из «Взгляда» и телеграмма от бородатого Эрика. Ронни усердно сложил крестом пальцы свободной руки, отгоняя беду. Другую руку держала Симон.
– Много говорит, – начал он испытующе.
– Никак не кончит, – сказала она, реагируя, как ему хотелось.
– Ужасно то, что он верит всей этой чуши про любовь, истину, Бога и прочее.
– Но достаточно умен, чтобы делать деньги.
– Это другое дело. Можно верить в летающие тарелки и быть первоклассным микробиологом.
– Но деньги портят людей.
– Пока их зарабатываешь, не испортят. Впрочем, я понимаю, почему тип вроде Василикоса треплется о любви и истине.
– Почему?
– Думаю, и того и другого в мире мало.
– А как насчет болтовни о Боге?
– Господи, не знаю, – сказал Ронни, несколько смущенный эффектом своих последних слов (сильных и трогательных, по его мнению), вызвавших столь настоятельный вопрос – Теперь у него, наверно, и на это хватает времени. Полным ходом движется в царство Божие.
Хотя Ронни просто пускал пыль в глаза, а Симон подыгрывала ему, это все-таки больше походило на беседу, чем прежняя болтовня. Ронни не хотелось молчать, присоединившись к очереди за пищей. Началась десятиминутная схватка. Впереди и позади них были юные стиляги в шелковых рубашках и тесных шортах, с массивными золотыми цепями на шеях; пожилые стиляги в куртках и вызывающих шлемах; иностранные и американские нестиляги всех возрастов. Они уже дважды поели и зорко следили за любой неблагоприятной перегруппировкой у бассейна. Сам обед был хорошим материалом для антрополога. У линии старта берешь черный пластиковый поднос с дырочками и выемками, годный, скажем, для обеда, показываемого на 27-дюймовом экране телевизора. Там было много инструментов, которые следовало использовать: легонькие нож и вилка с бумажной салфеткой (с буквами в ложноклассическом стиле «К. В.»), воткнутые в вырез сбоку подноса; картонная чашка с дюжиной устриц и пришпиленным к ней тюбиком соуса; картонная тарелка с мясом и ломтиком перца на пластмассовом вертеле; салат, усыпанный ужасным тертым сыром, скудная порция персика, приготовленная специально для подноса; желтый пластиковый сосуд, на две трети полный рецины, чашечка для ополаскивания пальцев, якобы стеклянная, с тончайшим ломтиком лимона и… «кофе потом, на той стороне, сэр».
Ракушки оказались впрямь хороши, но в них было столько песку, что вторая дюжина не полезла бы, даже если б официант удовлетворил просьбу Ронни, а не принял ее за странный жест, достойный самоубийцы. Выяснилось, что можно съесть большую часть порции Симон. Она съела лишь три штуки, жалуясь на сильный запах и опасаясь желтухи. Он удержался от совета быть меньше американкой и стал смиренно расспрашивать о гостях и т. д. В кебабах, застревавших в зубах, было, кажется, больше пластмассы, чем в вертелах, на которые их нанизали. Когда дошли до персиков, Ронни подумал, что достиг промежуточной цели: убедил Симон, как ему легко в ее обществе. Бросили персики, и Симон побежала за кофе. Ронни выпил до последнего дюйма то, что всегда напоминало ему копмот из крикета: резиновая прокладка, пружина, лезвие и ручка брошены в выжимки из биты. Он решил больше даже не пробовать – нужна ясная голова. Впрочем, вряд ли это питье особенно вскружит голову – и сколько оно стоит? Весьма немного. Для фанатиков микроэкономии действовать в стране, производящей вино (если это не Франция), должно казаться большим преимуществом. Можно подавать местные сорта, как бы они ни были отвратительны на вкус и опасны для желудка. Не только избежишь упреков, но тебя и одобрят за скромность, здравый смысл, хороший вкус, способность уразуметь, что пойло, которое здоровый народ пьет веками, понравится любой глотке, кроме пресытившейся. По какой-то постыдной и, вероятно, литературной причине пресытившиеся оказались там, где народ, здоровый или нет, говорит по-английски. Даже самые искусные, почти безупречные в обращении с деньгами еще не решались держать для себя «Таттенжэ» и потчевать своих гостей нью-йоркским шампанским. Но дайте старине де Голлю еще два-три года…
Симон вернулась с двумя бумажными стаканчиками. Кофе оказался растворимым. Она дала ему кофе и взяла сигарету. Взглядов и прикосновений было при этом почти столько, сколько Ронни хотелось. Он выкинул подносы и тарелки с остатками в белую железную корзину за статуей Перикла (сесть было негде, и они ели на цоколе). В этом не было вызова обществу – объявления по-английски и по-французски призывали так и поступить. По-гречески советовали, вероятно, то же, но могли бы рекомендовать и противное – Ронни это не касалось.
– Когда мы уедем отсюда? – спросил он.
– Отплываем в четыре.
– Не раньше? Еще больше часа.
– Мама должна после обеда спать, когда она в Греции, понимаешь?
– Должна?
– Когда она в Греции.
– Понимаю. А что делают остальные? Тоже спят?
– О нет. Здесь негде спать. Если, конечно, не хочешь лечь где-нибудь на землю.
На миг Ронни вправду оторопел:
– Но здесь должно хватать кроватей, диванов, не знаю чего еще на всех в этой чертовой компании, кто захочет поспать.
– О, конечно, во всяком случае, на многих. Но в ту часть дома могут войти только те, кто гостит у мистера Василикоса. И мама.
– А как насчет попикать и в этом роде?
– За углом есть сортирчик, куда можно попасть из дома, но не отсюда.
– Василикосу не хочется иногда показать свой дом людям?
– Он показывает часть – ту, где картины, статуи, вазы и прочее.
– А если кто-нибудь захочет там просто лечь на кушетку?
– Там нет никаких кушеток.
Ронни заколебался. Симон отвечала все неохотнее, но можно было не сдерживать свое любопытство.
– А если кто-нибудь вроде лорда Апшота попросит пустить его туда, где есть на что лечь?
– Ему скажут, что нужно спросить мистера Василикоса, и мистер Василикос объяснит ему, что это невозможно.
– Как? Я хочу сказать, почему невозможно?
– Если он говорит «невозможно», значит, невозможно. Дом ведь его?
– Конечно. – Ронни говорил серьезно и горячо. – Безусловно, я просто интересовался. Ну… что бы ты хотела делать до отъезда?
Она немедленно повернулась к нему:
– Пойдем погуляем.
– В такую жару? И куда? Вверх на гору или вниз с горы?
– Почти везде лес, а в лесу – тень. Кроме одного местечка, где нужно подняться и спуститься, все практически на одном уровне. И это недалеко.
– А что это? Еще одно имение какого-нибудь милли… типа?
– Храм.
– Там полно немцев.
– Нет их там. Попасть туда можно лишь отсюда.
Все заверения оправдались, в том числе и насчет расстояния. Однако кое для кого и это показалось далеко. Несколько парочек, среди них пожилой стиляга и молодой стиляга, отправились примерно в то же время и туда же, но достигли цели только Ронни и Симон. Пара за парой сходили с тропинки, одни отошли только на восемь ярдов в плохо укрытое местечко. Ронни и Симон поравнялись с ними всего через полминуты – но уже было отчего заволноваться. Ронни чувствовал зависть и, чтобы отвлечься, заговорил не подумав:
– Полагаю, Василикоса можно понять. Твоей маме не понравилось бы шагать по ступенькам через такие парочки. И счета в прачечной были бы…
– Ха-ха, очень смешно.
– Ну… Ты вряд ли…
Она застыла на пыльной, заросшей тропинке. Косые, неровные полосы солнечных лучей падали на ее торс и ноги. Один луч высветил родинку у плеча. Симон казалась очень высокой и очень серьезной.
– Заткнись, дерьмо! – сказала она хрипло. – Заткнись, заткнись, заткнись!
Сразу же, заглянув ей в глаза, Ронни сказал:
– Прости, Симон, я говорил, не думая. Прости, ожалуйста.
Он не представлял ясно, за что извиняется, но понял, что она угадала его зависть. У него не было возможности уклониться от сиесты.
– Я ее знаю. Девка по вызову, из Афин. Высший класс. Можешь получить ее, если хочешь, – сказала Симон.
Ронни озарило воспоминание об инциденте у Райхенбергеров, он вообразил, как Симон оттаскивает за ноги возлежащих и сама готовится к действию.
– Я не хочу ее, – сказал он, приближаясь на полшага.
– Она тебя утешит. Говорят, она хорошо утешает. Не понимаю, почему ты не хочешь.
В ее тоне были и жалость к себе, и ненависть. Ронни не хотел, чтобы она их испытывала. Он сказал впервые в жизни совершенно искренне:
– Мне неинтересно, как она утешает. Я не хочу ее. хочу тебя.
– Ууммм, – это было рычание, но чувствовалось, то она верит, – правда?
– Конечно, правда. И ты это знаешь.
– Ууммм. Тогда вечером, когда вернемся.
Из осторожности Ронни вместо ответа поцеловал ее. Взять Симон казалось чем-то вроде покупки кота в мешке. Они пошли дальше. Там была только светло-зеленая листва, волокнистые одуванчики и на некотором расстоянии висели, словно украшение куста, желтые штаны. Вскоре меж деревьев показалась разбитая мраморная колонна.
О храме как о храме нечего было писать домой, разве что своей тете. Полдюжины колонн поддерживали сомнительное подобие античной крыши. Кое-что в стене было, вероятно, древним, другие камни явно недавние, вряд ли старше спартанцев Василикоса. Большая часть античного пола с выцветшим незатейливым рисунком уцелела. В одном углу проросло чахлое деревце. Ронни сел где-то в центре на каменный обломок.
– Чей он? – спросил он.
– Весь остров принадлежит Василикосу.
– Нет, я говорю о храме. Бога, богини, нимфы или чего там еще?
– Какое кому дело? С этим покончено, верно? Что это для нас? Куча камней.
Сказано было достаточно спокойно, чтобы принять это за МНЕНИЕ, хотя казалось, она могла бы восхвалять такие вещи, а не принижать их. Выпендривается в новом стиле, подумал Ронни. Прежде ему бы попытались внушить, как он ничтожен, если не знает Гомера, Венеру, Платона, Евклида и прочих. Ну, времена меняются! Можно сказать так. Он дал оформиться паузе, наблюдая, как глаза Симон устремились на него. Он уже справился и был готов к бою. Мог даже начать с чего-то очень сильного; была бы возможность, он отплатил бы лорду Болдоку, убив его наповал, а не терзая медленной смертью. Как бы Симон ни реагировала, лучше самому сказать об ЭТОМ, чем услышать от нее, в любой форме.
– Чамми сказал, что меня привлекли твои деньги, – произнес он без выражения, не промямлив и не выпалив, как напрашивалось. Впервые в жизни он чувствовал себя немного дерьмом.
– Так и есть, – ответила она самым тусклым голосом.
Он отвернулся и, слегка удивясь, заметил, что здесь красиво: возделанные террасы, деревья, дорога, порт, суда, море, островки, еще море и горизонт. Даже самое близкое казалось очень далеким, а вид расстилался на все стороны. Храм, видимо, был на краю громадного вала, куда никакому автобусу не влезть без ракетного двигателя. Отсюда необычное отсутствие немцев.
– Знаешь ли ты, что я не думал об этом, пока не сказал? Но с тех пор здорово думал. Если честно сказать, это чудесная добавочка. – Невеселый смех. – Боюсь показаться тебе мрачноватым… не ахти какой собеседник.
Симон, сидевшая на мозаике, придвинулась и прислонилась к нему. Узкая сухая рука взяла его руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
С царственной улыбкой, которая исчезла, когда он отвернулся, Василикос сделал несколько шагов к другому ожившему мифу – на сей раз это был спутник Диониса, но в летней морской форме, коммодор или вице-адмирал, во всяком случае осыпанный золотым шитьем. Леди Болдок проводила карими глазами Ронни, покорно уходящего с ее дочерью. Она тоже явно предвкушала разговор по душам. Ронни это ощущал. Ублюдки наступают. Боже! Они должны чувствовать, что есть причины наступать. Стало быть, у них все в порядке с предвидением, но плохо с наблюдательностью. Дай Бог, чтобы то, что они увидели в своем магическом кристалле, случилось. Все инстинкты твердили ему, что Симон следует завоевать не позднее вечера. Еще ночь врозь, и вступит в действие план Б, звонок из «Взгляда» и телеграмма от бородатого Эрика. Ронни усердно сложил крестом пальцы свободной руки, отгоняя беду. Другую руку держала Симон.
– Много говорит, – начал он испытующе.
– Никак не кончит, – сказала она, реагируя, как ему хотелось.
– Ужасно то, что он верит всей этой чуши про любовь, истину, Бога и прочее.
– Но достаточно умен, чтобы делать деньги.
– Это другое дело. Можно верить в летающие тарелки и быть первоклассным микробиологом.
– Но деньги портят людей.
– Пока их зарабатываешь, не испортят. Впрочем, я понимаю, почему тип вроде Василикоса треплется о любви и истине.
– Почему?
– Думаю, и того и другого в мире мало.
– А как насчет болтовни о Боге?
– Господи, не знаю, – сказал Ронни, несколько смущенный эффектом своих последних слов (сильных и трогательных, по его мнению), вызвавших столь настоятельный вопрос – Теперь у него, наверно, и на это хватает времени. Полным ходом движется в царство Божие.
Хотя Ронни просто пускал пыль в глаза, а Симон подыгрывала ему, это все-таки больше походило на беседу, чем прежняя болтовня. Ронни не хотелось молчать, присоединившись к очереди за пищей. Началась десятиминутная схватка. Впереди и позади них были юные стиляги в шелковых рубашках и тесных шортах, с массивными золотыми цепями на шеях; пожилые стиляги в куртках и вызывающих шлемах; иностранные и американские нестиляги всех возрастов. Они уже дважды поели и зорко следили за любой неблагоприятной перегруппировкой у бассейна. Сам обед был хорошим материалом для антрополога. У линии старта берешь черный пластиковый поднос с дырочками и выемками, годный, скажем, для обеда, показываемого на 27-дюймовом экране телевизора. Там было много инструментов, которые следовало использовать: легонькие нож и вилка с бумажной салфеткой (с буквами в ложноклассическом стиле «К. В.»), воткнутые в вырез сбоку подноса; картонная чашка с дюжиной устриц и пришпиленным к ней тюбиком соуса; картонная тарелка с мясом и ломтиком перца на пластмассовом вертеле; салат, усыпанный ужасным тертым сыром, скудная порция персика, приготовленная специально для подноса; желтый пластиковый сосуд, на две трети полный рецины, чашечка для ополаскивания пальцев, якобы стеклянная, с тончайшим ломтиком лимона и… «кофе потом, на той стороне, сэр».
Ракушки оказались впрямь хороши, но в них было столько песку, что вторая дюжина не полезла бы, даже если б официант удовлетворил просьбу Ронни, а не принял ее за странный жест, достойный самоубийцы. Выяснилось, что можно съесть большую часть порции Симон. Она съела лишь три штуки, жалуясь на сильный запах и опасаясь желтухи. Он удержался от совета быть меньше американкой и стал смиренно расспрашивать о гостях и т. д. В кебабах, застревавших в зубах, было, кажется, больше пластмассы, чем в вертелах, на которые их нанизали. Когда дошли до персиков, Ронни подумал, что достиг промежуточной цели: убедил Симон, как ему легко в ее обществе. Бросили персики, и Симон побежала за кофе. Ронни выпил до последнего дюйма то, что всегда напоминало ему копмот из крикета: резиновая прокладка, пружина, лезвие и ручка брошены в выжимки из биты. Он решил больше даже не пробовать – нужна ясная голова. Впрочем, вряд ли это питье особенно вскружит голову – и сколько оно стоит? Весьма немного. Для фанатиков микроэкономии действовать в стране, производящей вино (если это не Франция), должно казаться большим преимуществом. Можно подавать местные сорта, как бы они ни были отвратительны на вкус и опасны для желудка. Не только избежишь упреков, но тебя и одобрят за скромность, здравый смысл, хороший вкус, способность уразуметь, что пойло, которое здоровый народ пьет веками, понравится любой глотке, кроме пресытившейся. По какой-то постыдной и, вероятно, литературной причине пресытившиеся оказались там, где народ, здоровый или нет, говорит по-английски. Даже самые искусные, почти безупречные в обращении с деньгами еще не решались держать для себя «Таттенжэ» и потчевать своих гостей нью-йоркским шампанским. Но дайте старине де Голлю еще два-три года…
Симон вернулась с двумя бумажными стаканчиками. Кофе оказался растворимым. Она дала ему кофе и взяла сигарету. Взглядов и прикосновений было при этом почти столько, сколько Ронни хотелось. Он выкинул подносы и тарелки с остатками в белую железную корзину за статуей Перикла (сесть было негде, и они ели на цоколе). В этом не было вызова обществу – объявления по-английски и по-французски призывали так и поступить. По-гречески советовали, вероятно, то же, но могли бы рекомендовать и противное – Ронни это не касалось.
– Когда мы уедем отсюда? – спросил он.
– Отплываем в четыре.
– Не раньше? Еще больше часа.
– Мама должна после обеда спать, когда она в Греции, понимаешь?
– Должна?
– Когда она в Греции.
– Понимаю. А что делают остальные? Тоже спят?
– О нет. Здесь негде спать. Если, конечно, не хочешь лечь где-нибудь на землю.
На миг Ронни вправду оторопел:
– Но здесь должно хватать кроватей, диванов, не знаю чего еще на всех в этой чертовой компании, кто захочет поспать.
– О, конечно, во всяком случае, на многих. Но в ту часть дома могут войти только те, кто гостит у мистера Василикоса. И мама.
– А как насчет попикать и в этом роде?
– За углом есть сортирчик, куда можно попасть из дома, но не отсюда.
– Василикосу не хочется иногда показать свой дом людям?
– Он показывает часть – ту, где картины, статуи, вазы и прочее.
– А если кто-нибудь захочет там просто лечь на кушетку?
– Там нет никаких кушеток.
Ронни заколебался. Симон отвечала все неохотнее, но можно было не сдерживать свое любопытство.
– А если кто-нибудь вроде лорда Апшота попросит пустить его туда, где есть на что лечь?
– Ему скажут, что нужно спросить мистера Василикоса, и мистер Василикос объяснит ему, что это невозможно.
– Как? Я хочу сказать, почему невозможно?
– Если он говорит «невозможно», значит, невозможно. Дом ведь его?
– Конечно. – Ронни говорил серьезно и горячо. – Безусловно, я просто интересовался. Ну… что бы ты хотела делать до отъезда?
Она немедленно повернулась к нему:
– Пойдем погуляем.
– В такую жару? И куда? Вверх на гору или вниз с горы?
– Почти везде лес, а в лесу – тень. Кроме одного местечка, где нужно подняться и спуститься, все практически на одном уровне. И это недалеко.
– А что это? Еще одно имение какого-нибудь милли… типа?
– Храм.
– Там полно немцев.
– Нет их там. Попасть туда можно лишь отсюда.
Все заверения оправдались, в том числе и насчет расстояния. Однако кое для кого и это показалось далеко. Несколько парочек, среди них пожилой стиляга и молодой стиляга, отправились примерно в то же время и туда же, но достигли цели только Ронни и Симон. Пара за парой сходили с тропинки, одни отошли только на восемь ярдов в плохо укрытое местечко. Ронни и Симон поравнялись с ними всего через полминуты – но уже было отчего заволноваться. Ронни чувствовал зависть и, чтобы отвлечься, заговорил не подумав:
– Полагаю, Василикоса можно понять. Твоей маме не понравилось бы шагать по ступенькам через такие парочки. И счета в прачечной были бы…
– Ха-ха, очень смешно.
– Ну… Ты вряд ли…
Она застыла на пыльной, заросшей тропинке. Косые, неровные полосы солнечных лучей падали на ее торс и ноги. Один луч высветил родинку у плеча. Симон казалась очень высокой и очень серьезной.
– Заткнись, дерьмо! – сказала она хрипло. – Заткнись, заткнись, заткнись!
Сразу же, заглянув ей в глаза, Ронни сказал:
– Прости, Симон, я говорил, не думая. Прости, ожалуйста.
Он не представлял ясно, за что извиняется, но понял, что она угадала его зависть. У него не было возможности уклониться от сиесты.
– Я ее знаю. Девка по вызову, из Афин. Высший класс. Можешь получить ее, если хочешь, – сказала Симон.
Ронни озарило воспоминание об инциденте у Райхенбергеров, он вообразил, как Симон оттаскивает за ноги возлежащих и сама готовится к действию.
– Я не хочу ее, – сказал он, приближаясь на полшага.
– Она тебя утешит. Говорят, она хорошо утешает. Не понимаю, почему ты не хочешь.
В ее тоне были и жалость к себе, и ненависть. Ронни не хотел, чтобы она их испытывала. Он сказал впервые в жизни совершенно искренне:
– Мне неинтересно, как она утешает. Я не хочу ее. хочу тебя.
– Ууммм, – это было рычание, но чувствовалось, то она верит, – правда?
– Конечно, правда. И ты это знаешь.
– Ууммм. Тогда вечером, когда вернемся.
Из осторожности Ронни вместо ответа поцеловал ее. Взять Симон казалось чем-то вроде покупки кота в мешке. Они пошли дальше. Там была только светло-зеленая листва, волокнистые одуванчики и на некотором расстоянии висели, словно украшение куста, желтые штаны. Вскоре меж деревьев показалась разбитая мраморная колонна.
О храме как о храме нечего было писать домой, разве что своей тете. Полдюжины колонн поддерживали сомнительное подобие античной крыши. Кое-что в стене было, вероятно, древним, другие камни явно недавние, вряд ли старше спартанцев Василикоса. Большая часть античного пола с выцветшим незатейливым рисунком уцелела. В одном углу проросло чахлое деревце. Ронни сел где-то в центре на каменный обломок.
– Чей он? – спросил он.
– Весь остров принадлежит Василикосу.
– Нет, я говорю о храме. Бога, богини, нимфы или чего там еще?
– Какое кому дело? С этим покончено, верно? Что это для нас? Куча камней.
Сказано было достаточно спокойно, чтобы принять это за МНЕНИЕ, хотя казалось, она могла бы восхвалять такие вещи, а не принижать их. Выпендривается в новом стиле, подумал Ронни. Прежде ему бы попытались внушить, как он ничтожен, если не знает Гомера, Венеру, Платона, Евклида и прочих. Ну, времена меняются! Можно сказать так. Он дал оформиться паузе, наблюдая, как глаза Симон устремились на него. Он уже справился и был готов к бою. Мог даже начать с чего-то очень сильного; была бы возможность, он отплатил бы лорду Болдоку, убив его наповал, а не терзая медленной смертью. Как бы Симон ни реагировала, лучше самому сказать об ЭТОМ, чем услышать от нее, в любой форме.
– Чамми сказал, что меня привлекли твои деньги, – произнес он без выражения, не промямлив и не выпалив, как напрашивалось. Впервые в жизни он чувствовал себя немного дерьмом.
– Так и есть, – ответила она самым тусклым голосом.
Он отвернулся и, слегка удивясь, заметил, что здесь красиво: возделанные террасы, деревья, дорога, порт, суда, море, островки, еще море и горизонт. Даже самое близкое казалось очень далеким, а вид расстилался на все стороны. Храм, видимо, был на краю громадного вала, куда никакому автобусу не влезть без ракетного двигателя. Отсюда необычное отсутствие немцев.
– Знаешь ли ты, что я не думал об этом, пока не сказал? Но с тех пор здорово думал. Если честно сказать, это чудесная добавочка. – Невеселый смех. – Боюсь показаться тебе мрачноватым… не ахти какой собеседник.
Симон, сидевшая на мозаике, придвинулась и прислонилась к нему. Узкая сухая рука взяла его руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30