Человек не артист, ему на все про все только один дубль даден. Первый, он же последний.
Томимый нехорошими предчувствиями, машинист вздохнул. На въезде в очередное извилистое ущелье он сбавил скорость до пятидесяти километров в час и, вглядываясь вперед, угрюмо провозгласил:
– Самый опасный перегон. Лет десять назад тут ни дня без происшествий не обходилось.
– Наслышаны. – Напарник выковырял из зубов розовый кусочек колбасы и полюбовался им, прежде чем вытереть ноготь мизинца о штанину. – Зато теперь все дик ду, можно сказать. То есть полный порядок.
– Ты, что ли, чеченец? – неприязненно осведомился машинист.
– Какой же я чеченец? – изумился напарник. – Русский. Хотя наполовину казак, по батиной линии.
– Тогда зачем на чужом языке разговариваешь? «Дик ду, дик ду-у», – передразнил машинист, кривясь. – Лучше на луну выть выучись по-волчьи, все будет слушать приятней.
– Не любите чеченцев? – Напарник опять запустил палец в рот, отчего его речь сделалась не слишком разборчивой. – Напрасно. Нет плохих народов. Бывают плохие люди, бывают хорошие. Только националный признак тут ни при чем.
– Хорошие люди? – переспросил машинист. – Среди «чехов»? Ты, парень, в своем Ставрополе байки про добрых чеченцев рассказывай, а мне не надо. Есть люди, которые только силу признают. Если им уступаешь, они тебя слабаком считают, плюют на тебя, презирают. Такая у чеченцев порода. Договариваться с ними бесполезно.
– Эге, сказали тоже! Небось не дикие звери, доброе слово понимают.
– А вот это как раз большой вопрос.
– Нехорошо целый народ огульно хаять.
– Нехорошо, – покаялся машинист. И тут же добавил: – А я вот хаю. Все их вражье семя. Вчера они головы нашим солдатикам резали, а сегодня демократическое общество строят. Ненадежные людишки, лихие. Спят и видят, как их в мусульманском раю будут ублажать невинные девушки. По сорок штук сразу.
– Каждого? – восхитился напарник.
– Каждого, кто иноверца убьет, – уточнил машинист угрюмо. – Не обязательно в бою, не обязательно взрослого. Шарахнул православное дитя головой об стенку – и уже заслуженный герой-джихадовец, прости господи.
– Враки. Все эти байки про кровожадность чеченцев специально напридумывали, чтобы террористов номер один из них слепить. Пособников Бен Ладена, типа. – Возобновив ковыряние в зубах, напарник глубокомысленно заключил: – Любой народ к миру стремится, а не к войне.
– Даже те, для кого война заместо футбола с хоккеем?
– Это отщепенцы. Нормальные люди не такие. На кой им воевать, если их не трогают?
– Чтобы не скучно было, – проворчал машинист.
– Глупости. Просто с чеченцами по-хорошему нужно, по-добрососедски. – Произнося эту тираду, напарник то и дело ворочал языком во рту, проверяя, не осталось ли остатков пищи между зубами. – Взять да и протянуть им руку дружбы, типа.
– Они тебе эту руку по локоть оттяпают, а потом знаешь куда засунут? И постараются при этом, чтобы ты подольше живым оставался, в сознании.
– Ой, только не надо меня пугать! Вас послушать, так тут одни сплошные бармалеи обитают… В Ичкерии Хаттабы, в Ичкерии гориллы, в Ичкерии большие, злые крокодилы…
Покосившись на залившегося смехом напарника, машинист проворчал:
– Не приведи господь тебе узнать, кто тут обитает. Я пятнадцатый год на линии. Вот поездишь со мной недельку-другую, тогда по-другому запоешь.
– Не запою, – возразил напарник, продолжая посмеиваться.
– А, пожалуй, так оно и есть, – угрюмо согласился машинист. – Пожалуй, теперь нам всем не до песен будет.
Высунувшись чуть ли не по пояс наружу, он дал серию коротких гудков, закончив их одним протяжным да таким тревожным, что эхо еще долго металось между склонами ущелья, оскалившегося клыками скал: у-гу-гу…
– В чем дело? – забеспокоился напарник, увидевший впереди человеческие фигурки, растянувшиеся цепью вдоль железнодорожного полотна. – Что за люди?
– Те самые, плохие и хорошие, вперемежку, – ответил машинист, размашисто осеняя себя крестным знамением. – Чеченские боевики опять на большую дорогу вышли. Так что молись, молись как следует, паря. Хотя наш православный боженька в эти края давно не заглядывает, отвадили его отсюда, сердобольного.
– А может, пронесет? – предположил напарник, сделавшись таким белым, как будто его физиономией в алебастр ткнули.
– Может, и пронесет… Под ближайшим кустиком, когда все закончится. Ежели раньше в штаны не наложим.
Голос машиниста звучал глухо. Он не слишком верил в то, что сегодня ему удастся отделаться заурядным поносом. Он действительно многое повидал в этих диких краях. Гораздо больше, чем ему того хотелось бы.
* * *
В отличие от машинистов, рядовые пассажиры не сразу узнали о нависшей над поездом опасности. Измученные ночными обходами и проверками документов, многие дремали, остальные, что называется, маялись от безделья. Кто дожидался очереди в туалет, кто приканчивал запасы съестного, а кто пытался одолеть похмелье с помощью прокисшего пива, дающего обильную мыльную пену.
В вагоне пахло перегаром, беляшами и почему-то хлоркой, хотя никто тут ничего не дезинфицировал и дезинфицировать не собирался. За мутными окнами тянулись склоны гор, похожие издали на зеленые тучи, упавшие на землю. На самом же небе не наблюдалось ни облачка. Блекло-голубое, выцветшее, оно сливалось со знойным маревом, колышущимся над раскаленным железнодорожным полотном. В закупоренных вагонах было душно, воздух сгустился до почти осязаемой плотности, голоса попутчиков увязали в нем, как в киселе, превращаясь в сплошной гул.
– Это и есть та самая «зеленка», где скрываются боевики? – тревожно спросил уткнувшийся в окно парень определенно милицейской наружности. Можно было с уверенностью сказать, что он старается не пропускать ни одной серии телесаги «Убойная сила», особенно когда речь идет о похождениях бравых ментов в дикой Чечне. Не вызывал сомнения и тот факт, что ему самому туда ехать не хочется и он не ожидает от своей командировки ничего хорошего.
– До настоящих гор еще далеко, – заверил его спутник, в котором так же безошибочно угадывался милиционер, старший по возрасту и по званию. – Это пока цветочки. Ягодки, как говорится, впереди.
– Волчьи ягодки, – буркнул парень, продолжая разглядывать проплывающий мимо ландшафт. – Когда же их окончательно к ногтю прижмут, чеченов проклятых? Сколько можно с ними цацкаться, ексель-моксель?
– Мы с ними уже лет двести без перерыва воюем, а все без толку, – сказал попутчик, вяло пощипывая вчерашнюю булку. – Горцы воинственность с материнским молоком всасывают, их не переделаешь. Не уймутся они никогда, вот мое мнение.
– Это потому что их в сорок четвертом из родных краев выселили?
– Может, оно и так, а только еще при царе-батюшке чеченский жених должен был принести в дом невесты скальп казака или русского, желательно свежий, в крови.
– Зачем, ексель-моксель? В качестве свадебного подарка?
– Чтобы доказать, что он созрел для взрослой жизни. Для чеченов война – единственное достойное мужское занятие. Мы, к примеру, в баньку, а чеченцы – в набег. Нас в гастроном тянет, а их – к ближайшему блокпосту, часовых резать. – Мужчина забросил в рот хлебный мякиш, подвигал челюстями и заключил: – Дикий народ. Лютый.
– Ну так пусть их ядерной бомбой шарахнут, – горячо предложил молодой милиционер. – Всех скопом, раз они такие неугомонные.
– Тогда и военных конфликтов не станет, – возразил собеседник, оставляя истерзанную булку в покое.
– Ну и правильно, ексель-моксель. Разве плохо?
– Нам с тобой, может, и хорошо. А тем, кто наверху, сплошные убытки. Хотели бы, без всякой бомбы Чечню усмирили. В два счета.
– Это как? – усомнился молодой милиционер.
– Очень просто, – усмехнулся старший товарищ. – В девятнадцатом веке царь-батюшка сюда геройского генерала Ермолова губернатором назначил. Чеченцы до сих пор ему готовы джихад пять раз на дню объявлять, они кипятком плюются, как только его имя заслышат, глаза ему на портретах выкалывают, а когда Ермолову памятники стояли, они им головы отбивали.
– За что такая всенародная любовь?
– За все хорошее. Он ведь, генерал, не оружием торговал, не нефтью или наркотиками интересовался, а отечеству служил, хотя сегодня это звучит наивно и смешно. «Зеленку» эту, – последовал кивок на горные склоны за окном, – Ермолов просеками прочертил, а вдоль просек дозоры расставил, чтобы из квадрата в квадрат даже мышь незамеченной не проскользнула. И давай горцев на равнину вытеснять, а там из них какие вояки, в чистом поле? Курам на смех. – Рассказчик пренебрежительно скривил губы. – Еще Ермолов крепостей понастроил, так, что мимо них на кривой козе не проедешь. И наградил их соответствующими названиями, дабы усмиренные горцы его уроков не забывали. На месте главной крепости город Грозный стоит, тот самый, который теперь чужой столицей считается. А при Ермолове чеченцы эти места десятой дорогой обходили. Да что там говорить… – Рассказчик безнадежно махнул рукой.
– Эх, нам бы такого Ермолова, – мечтательно произнес парень. – А то все неубедительные генералы попадаются. Рожи как у банкиров, только фуражки сверху понацепляли.
– Да, Ермолов нам бы не помешал, – признал старший товарищ.
– Только отчего же он дело до конца не довел, интересно знать?
– А отозвали его обратно, от греха подальше.
– Кто? Демократы тогдашние? Либералы?
– Нет. Геройского генерала лично Николай Первый в подмосковную усадьбу определил и запретил оттуда высовываться, чтобы, значит, не усердствовал без меры. Поставил нового губернатора, тот пленных чеченцев на волю отпустил, крепостные ворота настежь пооткрывал, и пошло-поехало… Наша песня хороша, начинай сначала…
– Ублюдки, – убежденно сказал парень. По нехорошему блеску в его глазах было заметно, что имеется в виду не столько самодержец всея Руси со всею его продажною свитою, сколько персонажи совсем другой истории, современной.
– Конечно, ублюдки, – согласился с ним собеседник. – А только к власти порядочные люди не приходят, нечего им там делать, порядочным. Желаешь к кормушке – сначала в грязи по уши вываляйся, чтобы тебя за своего приняли. Нету хуже свинства, чем большая политика, парень.
– Оно-то так, а нам теперь – помирай?
– Не обязательно. Никто тебе на новом месте прохождения службы уцелеть не запрещает. Живи себе. Если получится.
– Вот именно, если получится. Несправедливо, ексель-моксель. Мы ж как те пешки для всех этих стратегов с тактиками. Как хотят, так и вертят нами, хрен им в дышло.
Парень заматерился, сначала с остервенением, затем перейдя на маловразумительный бубнеж, постепенно иссякший за недостатком подходящих выражений.
Только колеса еще долго частили: «Тох-тибидох… Трах-тарарах»…
Оттого, что умолкли двое путешественников на боковых местах, тише в вагоне не стало. Молчать в дороге скучно, вот и не молчали – общались, кто как умел. Говорили по-русски и по-чеченски, говорили еще на нескольких кавказских наречиях, проклинали болячки и реформы, поминали всуе сразу несколько имен божьих, судили, рядили, обсуждали минувшие похороны заодно с грядущими свадьбами, хвастались, врали, изливали душу, травили анекдоты.
И вдруг: а-а-ах!..
Пропахшая чесноком и потом пассажирская масса разом вскрикнула, когда состав, немилосердно скрипя своими металлическими сочленениями, резко затормозил, хотя ни слева, ни справа не наблюдалось ничего напоминающего полустанок, даже самый захудалый.
Брившегося в тамбуре офицерика так приложило лицом к зеркалу, в которое он гляделся, что от его недавней молодцеватости даже воспоминаний не осталось.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49