Может быть, это произойдет через месяц. Может быть, через год. Или через пять лет… Разумеется, если Рахиль захочет осесть в какой-нибудь Венесуэле с чужими документами и плюнет на свои канадские миллионы, то найти ее будет невозможно. Не хватит оперативных возможностей всех спецслужб мира, вместе взятых. Но этот вариант Семенов считал маловероятным. Рано или поздно дамочка появится в Канаде, где лежат ее денежки, и тогда…
— Англичане обязаны подавать еженедельный отчет о ходе розыскных мероприятий, — сказал Семенов. — Как только я увижу, что они исчерпали реальные возможности, мы переходим от активных действий к пассивным.
— То есть? — спросил Наумов.
— Просто берем на контроль места ее возможного появления. Это будет значительно дешевле. Ну и, разумеется, используем нашу наживку. В каком, кстати, состоянии ваш живец?
— Держу под колпаком. В контакт с Гончаровой он больше не вступал, это точно…
— Тем не менее его следует изолировать, — сказал Семенов. — Так будет надежней. Он парень весьма непростой.
— Такая работа ведется.
— Моя помощь нужна? — спросил полковник.
— Помилуй Бог, Роман Константинович, — отозвался Наумов. — Что ж я — журналистика не сумею в тюрьму посадить?
— Смотрите сами, Николай Иваныч. — Семенов закурил и после небольшой паузы задумчиво добавил: — Он вообще-то парень весьма, так сказать, нестандартный. Может очень неожиданные решения принимать… Я с ним когда-то пересекался.
— А где пересекались? — быстро спросил Наумов.
— Так… в одной командировке, — сказал Семенов, и его собеседник понял, что большего он не расскажет.
Ага… парень действительно нестандартный. Только он, Роман Константинович, УЖЕ СЛОМАЛСЯ.
Премьера в Комиссаржевке. Премьера… питерский бомонд, густо разбавленный бордовыми пиджаками. Нет, раньше, конечно, тоже на премьерах и престижных гастролях находилось место и для зубного техника Шмеерсона, и для директора валютной «Березки». Но тогда это называлось — блат. А нынче блата не нужно… Разгуливают по фойе бордовые пиджаки, трезвонят радиотелефоны. Подзатерялась среди них питерская интеллигенция, подрастерялась. И Бог весть как попавшая сюда учительница в скороходовских туфлях третьего срока носки с удивлением смотрит на юную подружку бизнесмена. На ее итальянские ботфорты, которые стоят больше, чем учителка зарабатывает за год… Премьера, господа.
Шумит фойе. Рай для сотрудника семерки — нечасто приходится работать в двух метрах от объекта, совершенно не заботясь о том, что тебя могут засечь. Среднего роста и среднего возраста, в сером пиджаке и серой водолазке мужчина сосредоточенно изучает программку в непосредственной близости от Вовы Батонова. Не нужен он никому в толпе, неинтересен. А Вовец в центре небольшой компании все крутит тощей шеей — высматривает княжну новгородскую, богатенькую бухгалтершу. Крутит, крутит Батон головенкой над пиджаком, обильно усыпанным перхотью. Эх, не пришла мамка!… Ну и фак ю, тетя, хрен с тобой! Соси назад в свою провинцию, доярка…
— А на банкет, Батончик, мы идем? — спрашивает неопределенного возраста девица с ногтями такого цвета, будто по ним били молотком. Губы, впрочем, такие же — чернично-засосовые.
На банкет интеллектуала Батонова пригласить забыли, но Вова об этом не говорит.
— Во! — отвечает он, проводя рукой по горлу. — Во где у меня эти банкеты и презентации! Поверь, Жанночка, радость моя, это такая скука — слушать всех этих гомиков.
— Жалко, — вытягиваются губенки засосовые, — так хотела потусоваться.
— Тусанемся, — уверенно говорит интеллектуал. — После этой лабуды едем к Савосе. Приглашаю всех. У нас тоже будет ужин и спектакль. Премьера, так сказать…
— Какой спектакль? — спрашивает неопределенного пола длинноволосое существо с серьгой в ухе.
— Группенсекс, — отвечает Батон, и все смеются.
— Тоже мне — премьера, — говорит черногубая. — У Савоси всегда одно и то же: сперва балет, потом минет.
— Э-э, Жанночка, не скажи… Двух одинаковых оргазмов не бывает, как и двух одинаково сыгранных спектаклей. Группенсекс — вещица покруче «Фауста» Гете. Это я тебе как искусствовед говорю.
— А пьеса «Конопляные долины» покруче «Земляничных полян», — говорит бесполое существо, и все снова смеются.
— Абсолютно верно, Гена, — отвечает Батон. — Значит, так: после этого выдающегося театрального действа вы все хором катите к Савосе, а я еще в одно место заскочу.
Раздался звонок, и вся компания начала медленный дрейф в сторону зала, а мужчина средних лет в сером направился в туалет. Из всей словесной шелухи, которой он вдоволь наслушался в антракте, он выделил три момента. О них и сообщил по портативной радиостанции своему напарнику. Напарник тихо скучал в стареньких «Жигулях» на Итальянской. Получив информацию, позвонил в свою очередь из уличного автомата инициатору задания, майору Чайковскому. Виктор Федорович сидел в своем кабинете и ждал сообщений. На сегодняшний вечер он делал изрядную ставку, и пока все его построения подтверждались.
Впрочем, оперативная работа преподносит больше разочарований, чем удач. Такова реальность… Чайковский слишком хорошо знал, как просто рассыпаются самые хитроумные, выстраданные, можно сказать, комбинации. Он был готов к этому, но почему-то был уверен: сегодня дело выгорит.
А у Веры Комиссаржевской продолжался премьерный спектакль. Интересно — Гувд жрет спектакли?
Гувд жрет все!… Но от спектаклей его тошнит. Гувда вообще тошнит от всякого искусства, кроме традиционного концерта на День милиции десятого ноября. И патриотических песен народного певца Иосифа К.
Майор Чайковский сидел в кабинете и рисовал шариковой ручкой портрет Гувда. Он рисовал тупую кабанью голову в золоте генеральских погон со свинячьими глазками артиста Винокура. Он рисовал сложный пенитенциарный пищеварительный тракт, состоящий из бесконечных коридоров, камер, карцеров, спецкомендатур, тюрем и зон. Желудок Гувда был плотно набит полупереваренной человеческой массой, он сокращался, он проталкивал свою добычу внутрь. Все дальше и дальше. Он набивал в одну камеру десять, двадцать, тридцать человек. Он одышливо выдыхал туберкулезные плевки. В его заплывших желтым салом мозгах была только одна мысль: жрать! Жрать, жрать и жрать. Превращать человечину в фекалии. Именно к нему, к Гувду, и должен был доставить новую порцию жранины майор Чайковский. В отношении анашиста и любителя группенсекса Вовы Батонова майор не испытывал никаких эмоций. Но журналист Обнорский был чист перед законом.
Противно было Виктору Чайковскому. ПРО-ТИВ-НО. Ну и что?
Майор закурил и размашисто написал наискось: «Никто не свободен от вины». Гувд согласно кивнул.
Чайковский посмотрел на часы: скоро премьера в Комиссаржевке закончится. И тогда…
— Ну, короче, как договорились, — сказал Батон. — Вы валите к Савосе, он ждет. А я по-быстрому смотаюсь в одно место.
— Чао, сексгруппенфюрер, — сказала мымра с черными ногтями и губами. — Приезжай скорей, Киска…
Владимир Батонов вышел на Садовую и начал ловить такси. В трех метрах от него голосовал пехотинец семерки. Шел мелкий дождь. Светофоры на углу Садовой и Итальянской моргали в режиме «нерегулируемый перекресток». Блестел черный мокрый асфальт, блестел черный мокрый зонт над головой искусствоведа Батонова. Заскрипела тормозами и остановилась раздолбанная желтая «Волга».
— На Некрасовский рынок, мастер, — сказал Батон.
Водила что-то ответил. Видимо, назвал цену, но сотрудник наружки этого не расслышал.
— О'кей, — весело бросил журналист-искусствовед Батонов. Он сел в машину, громко хлопнул расхлябанной дверью. Обдав разведчика густым бензиновым выхлопом, «Волга» отъехала.
Через несколько секунд рядом с пехотинцем остановилась серая пятерка. Он скользнул в салон, машина тронулась.
— На Некрасовский рынок поехал, — сказал пехотинец водителю.
— Все ясно, — ответил тот. — За дурью поехал… лох чилийский.
— Похоже, так. Веселый такой…
— Щас ему Петр Ильич настроение испортит.
— Какой Петр Ильич? — спросил пехотинец удивленно.
— Чайковский, — ответил водила и засмеялся. Голос у него был приятный — глубокий красивый баритон.
— Понял. Спасибо. Выезжаю, — быстро сказал Виктор и положил трубку. Через минуту он уже сидел в салоне своей восьмерки. Пока спускался к машине, прихватил на лестнице одного из оперов, Сашку Блинова. Сашка ничего расспрашивать, не стал — надо так надо — поехали! От «Лесной» до Некрасовского рынка не Бог весть как далеко. Но от Садовой все равно ближе. Батонов и ребята из наружки приехали раньше Чайковского с Блиновым.
Колхозный рынок уже давно закрылся. Но и внутри него, и вокруг продолжалась жизнь. Для непосвященных невидимая и непонятная. Офицеры уголовного розыска смотрят на этот полный скрытого движения мир другими глазами. Их взгляд круто отличается от взгляда обывателя. Авторы не вкладывают в слово «обыватель» какого-либо уничижительного смысла, просто опера УР ежедневно и ежечасно сталкиваются с таким количеством подлости, корыстолюбия и мерзости человеческой, что невольно меняется их собственное представление о жизни… И с этим уже ничего не поделаешь! Если ты не можешь нести на себе этот груз чудовищный, если тошно тебе и невмоготу — уходи. Уходи — и никто тебя не осудит. Равнодушным и циничным здесь делать нечего… Хотя именно циничные и равнодушные редко уходят. Они легко находят здесь свое место.
…Колхозный рынок уже давно закрылся. Но крутились рядом наркоманы и барыги. Крутились недорогие проститутки… Некоторые совсем молоденькие. Кавказцы — труженики колхозного рынка — после напряженного трудового дня любили снять стресс с женщиной.
Разные тут происходили вещи — иногда и совсем уже мерзкие и никакому описанию не поддающиеся. Случались и заурядные (?!) изнасилования. В милицию жертвы обращались редко.
Вокруг рынка крутились и пацаны. И воры. И скупщики краденого. И если на задворках кто-то затачивал ребро монетки… что ж тут удивительного? Эх, кошелечки-кошельки… кошелечечки!
Здесь, случалось, перекидывались в картишки и, случалось, хватались за ножи. Или за страшные мясницкие разделочные тесаки. Здесь за пятую часть цены алкаши сбывали украденное из дома. Здесь можно было купить за один настоящий доллар четыре фальшивых. И гранату можно было здесь купить, коли нужно…
И разумеется, здесь можно было купить счастье. Хоть в виде таблеток, хоть в виде ампул, хоть в виде сушеной травы… Счастье — оно и есть счастье!… В каком бы виде ни было. До того, как открылся Правобережный рынок на Дыбенко, Некрасовский был бесспорным лидером наркоторговли в Питере. Интересно, что до определенного времени никакой наркомании в обществе развитого социализма не было… Потом факт официально признали. И… и все, пожалуй.
Нет! С наркотиками, конечно, боролись. Борьба шла — только держись! Количество наркоманов и реализуемой в городе и стране отравы росло в геометрической прогрессии. Опера сбивались с ног, кого-то вязали, кого-то сажали… Они отлично понимали, что вся их чудовищно напряженная, злая и опасная работа — блеф! Что те, кого нужно сажать, недоступны… И они, опера, только щекочут монстра. А с Украины, из Таджикистана, Азербайджана, из Киргизии везут и везут зелье, которое убивает русских ребят и девушек.
Оно убивает, убивает и убивает! Не так быстро, как пистолет или нож. Но столь же неотвратимо!
Эй, парень! Если ты только сегодня взял в руки шприц — выброси его немедленно! Сейчас же! Растопчи эту гадину и скажи себе: нет! А-а… ты хочешь только попробовать? Один разок? Ты точно знаешь, что ты не дурак? Ты не подсядешь? Конечно, так и будет… Делов-то — один укол. Или два. Ну — три… делов-то. Я ж не лох голимый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59
— Англичане обязаны подавать еженедельный отчет о ходе розыскных мероприятий, — сказал Семенов. — Как только я увижу, что они исчерпали реальные возможности, мы переходим от активных действий к пассивным.
— То есть? — спросил Наумов.
— Просто берем на контроль места ее возможного появления. Это будет значительно дешевле. Ну и, разумеется, используем нашу наживку. В каком, кстати, состоянии ваш живец?
— Держу под колпаком. В контакт с Гончаровой он больше не вступал, это точно…
— Тем не менее его следует изолировать, — сказал Семенов. — Так будет надежней. Он парень весьма непростой.
— Такая работа ведется.
— Моя помощь нужна? — спросил полковник.
— Помилуй Бог, Роман Константинович, — отозвался Наумов. — Что ж я — журналистика не сумею в тюрьму посадить?
— Смотрите сами, Николай Иваныч. — Семенов закурил и после небольшой паузы задумчиво добавил: — Он вообще-то парень весьма, так сказать, нестандартный. Может очень неожиданные решения принимать… Я с ним когда-то пересекался.
— А где пересекались? — быстро спросил Наумов.
— Так… в одной командировке, — сказал Семенов, и его собеседник понял, что большего он не расскажет.
Ага… парень действительно нестандартный. Только он, Роман Константинович, УЖЕ СЛОМАЛСЯ.
Премьера в Комиссаржевке. Премьера… питерский бомонд, густо разбавленный бордовыми пиджаками. Нет, раньше, конечно, тоже на премьерах и престижных гастролях находилось место и для зубного техника Шмеерсона, и для директора валютной «Березки». Но тогда это называлось — блат. А нынче блата не нужно… Разгуливают по фойе бордовые пиджаки, трезвонят радиотелефоны. Подзатерялась среди них питерская интеллигенция, подрастерялась. И Бог весть как попавшая сюда учительница в скороходовских туфлях третьего срока носки с удивлением смотрит на юную подружку бизнесмена. На ее итальянские ботфорты, которые стоят больше, чем учителка зарабатывает за год… Премьера, господа.
Шумит фойе. Рай для сотрудника семерки — нечасто приходится работать в двух метрах от объекта, совершенно не заботясь о том, что тебя могут засечь. Среднего роста и среднего возраста, в сером пиджаке и серой водолазке мужчина сосредоточенно изучает программку в непосредственной близости от Вовы Батонова. Не нужен он никому в толпе, неинтересен. А Вовец в центре небольшой компании все крутит тощей шеей — высматривает княжну новгородскую, богатенькую бухгалтершу. Крутит, крутит Батон головенкой над пиджаком, обильно усыпанным перхотью. Эх, не пришла мамка!… Ну и фак ю, тетя, хрен с тобой! Соси назад в свою провинцию, доярка…
— А на банкет, Батончик, мы идем? — спрашивает неопределенного возраста девица с ногтями такого цвета, будто по ним били молотком. Губы, впрочем, такие же — чернично-засосовые.
На банкет интеллектуала Батонова пригласить забыли, но Вова об этом не говорит.
— Во! — отвечает он, проводя рукой по горлу. — Во где у меня эти банкеты и презентации! Поверь, Жанночка, радость моя, это такая скука — слушать всех этих гомиков.
— Жалко, — вытягиваются губенки засосовые, — так хотела потусоваться.
— Тусанемся, — уверенно говорит интеллектуал. — После этой лабуды едем к Савосе. Приглашаю всех. У нас тоже будет ужин и спектакль. Премьера, так сказать…
— Какой спектакль? — спрашивает неопределенного пола длинноволосое существо с серьгой в ухе.
— Группенсекс, — отвечает Батон, и все смеются.
— Тоже мне — премьера, — говорит черногубая. — У Савоси всегда одно и то же: сперва балет, потом минет.
— Э-э, Жанночка, не скажи… Двух одинаковых оргазмов не бывает, как и двух одинаково сыгранных спектаклей. Группенсекс — вещица покруче «Фауста» Гете. Это я тебе как искусствовед говорю.
— А пьеса «Конопляные долины» покруче «Земляничных полян», — говорит бесполое существо, и все снова смеются.
— Абсолютно верно, Гена, — отвечает Батон. — Значит, так: после этого выдающегося театрального действа вы все хором катите к Савосе, а я еще в одно место заскочу.
Раздался звонок, и вся компания начала медленный дрейф в сторону зала, а мужчина средних лет в сером направился в туалет. Из всей словесной шелухи, которой он вдоволь наслушался в антракте, он выделил три момента. О них и сообщил по портативной радиостанции своему напарнику. Напарник тихо скучал в стареньких «Жигулях» на Итальянской. Получив информацию, позвонил в свою очередь из уличного автомата инициатору задания, майору Чайковскому. Виктор Федорович сидел в своем кабинете и ждал сообщений. На сегодняшний вечер он делал изрядную ставку, и пока все его построения подтверждались.
Впрочем, оперативная работа преподносит больше разочарований, чем удач. Такова реальность… Чайковский слишком хорошо знал, как просто рассыпаются самые хитроумные, выстраданные, можно сказать, комбинации. Он был готов к этому, но почему-то был уверен: сегодня дело выгорит.
А у Веры Комиссаржевской продолжался премьерный спектакль. Интересно — Гувд жрет спектакли?
Гувд жрет все!… Но от спектаклей его тошнит. Гувда вообще тошнит от всякого искусства, кроме традиционного концерта на День милиции десятого ноября. И патриотических песен народного певца Иосифа К.
Майор Чайковский сидел в кабинете и рисовал шариковой ручкой портрет Гувда. Он рисовал тупую кабанью голову в золоте генеральских погон со свинячьими глазками артиста Винокура. Он рисовал сложный пенитенциарный пищеварительный тракт, состоящий из бесконечных коридоров, камер, карцеров, спецкомендатур, тюрем и зон. Желудок Гувда был плотно набит полупереваренной человеческой массой, он сокращался, он проталкивал свою добычу внутрь. Все дальше и дальше. Он набивал в одну камеру десять, двадцать, тридцать человек. Он одышливо выдыхал туберкулезные плевки. В его заплывших желтым салом мозгах была только одна мысль: жрать! Жрать, жрать и жрать. Превращать человечину в фекалии. Именно к нему, к Гувду, и должен был доставить новую порцию жранины майор Чайковский. В отношении анашиста и любителя группенсекса Вовы Батонова майор не испытывал никаких эмоций. Но журналист Обнорский был чист перед законом.
Противно было Виктору Чайковскому. ПРО-ТИВ-НО. Ну и что?
Майор закурил и размашисто написал наискось: «Никто не свободен от вины». Гувд согласно кивнул.
Чайковский посмотрел на часы: скоро премьера в Комиссаржевке закончится. И тогда…
— Ну, короче, как договорились, — сказал Батон. — Вы валите к Савосе, он ждет. А я по-быстрому смотаюсь в одно место.
— Чао, сексгруппенфюрер, — сказала мымра с черными ногтями и губами. — Приезжай скорей, Киска…
Владимир Батонов вышел на Садовую и начал ловить такси. В трех метрах от него голосовал пехотинец семерки. Шел мелкий дождь. Светофоры на углу Садовой и Итальянской моргали в режиме «нерегулируемый перекресток». Блестел черный мокрый асфальт, блестел черный мокрый зонт над головой искусствоведа Батонова. Заскрипела тормозами и остановилась раздолбанная желтая «Волга».
— На Некрасовский рынок, мастер, — сказал Батон.
Водила что-то ответил. Видимо, назвал цену, но сотрудник наружки этого не расслышал.
— О'кей, — весело бросил журналист-искусствовед Батонов. Он сел в машину, громко хлопнул расхлябанной дверью. Обдав разведчика густым бензиновым выхлопом, «Волга» отъехала.
Через несколько секунд рядом с пехотинцем остановилась серая пятерка. Он скользнул в салон, машина тронулась.
— На Некрасовский рынок поехал, — сказал пехотинец водителю.
— Все ясно, — ответил тот. — За дурью поехал… лох чилийский.
— Похоже, так. Веселый такой…
— Щас ему Петр Ильич настроение испортит.
— Какой Петр Ильич? — спросил пехотинец удивленно.
— Чайковский, — ответил водила и засмеялся. Голос у него был приятный — глубокий красивый баритон.
— Понял. Спасибо. Выезжаю, — быстро сказал Виктор и положил трубку. Через минуту он уже сидел в салоне своей восьмерки. Пока спускался к машине, прихватил на лестнице одного из оперов, Сашку Блинова. Сашка ничего расспрашивать, не стал — надо так надо — поехали! От «Лесной» до Некрасовского рынка не Бог весть как далеко. Но от Садовой все равно ближе. Батонов и ребята из наружки приехали раньше Чайковского с Блиновым.
Колхозный рынок уже давно закрылся. Но и внутри него, и вокруг продолжалась жизнь. Для непосвященных невидимая и непонятная. Офицеры уголовного розыска смотрят на этот полный скрытого движения мир другими глазами. Их взгляд круто отличается от взгляда обывателя. Авторы не вкладывают в слово «обыватель» какого-либо уничижительного смысла, просто опера УР ежедневно и ежечасно сталкиваются с таким количеством подлости, корыстолюбия и мерзости человеческой, что невольно меняется их собственное представление о жизни… И с этим уже ничего не поделаешь! Если ты не можешь нести на себе этот груз чудовищный, если тошно тебе и невмоготу — уходи. Уходи — и никто тебя не осудит. Равнодушным и циничным здесь делать нечего… Хотя именно циничные и равнодушные редко уходят. Они легко находят здесь свое место.
…Колхозный рынок уже давно закрылся. Но крутились рядом наркоманы и барыги. Крутились недорогие проститутки… Некоторые совсем молоденькие. Кавказцы — труженики колхозного рынка — после напряженного трудового дня любили снять стресс с женщиной.
Разные тут происходили вещи — иногда и совсем уже мерзкие и никакому описанию не поддающиеся. Случались и заурядные (?!) изнасилования. В милицию жертвы обращались редко.
Вокруг рынка крутились и пацаны. И воры. И скупщики краденого. И если на задворках кто-то затачивал ребро монетки… что ж тут удивительного? Эх, кошелечки-кошельки… кошелечечки!
Здесь, случалось, перекидывались в картишки и, случалось, хватались за ножи. Или за страшные мясницкие разделочные тесаки. Здесь за пятую часть цены алкаши сбывали украденное из дома. Здесь можно было купить за один настоящий доллар четыре фальшивых. И гранату можно было здесь купить, коли нужно…
И разумеется, здесь можно было купить счастье. Хоть в виде таблеток, хоть в виде ампул, хоть в виде сушеной травы… Счастье — оно и есть счастье!… В каком бы виде ни было. До того, как открылся Правобережный рынок на Дыбенко, Некрасовский был бесспорным лидером наркоторговли в Питере. Интересно, что до определенного времени никакой наркомании в обществе развитого социализма не было… Потом факт официально признали. И… и все, пожалуй.
Нет! С наркотиками, конечно, боролись. Борьба шла — только держись! Количество наркоманов и реализуемой в городе и стране отравы росло в геометрической прогрессии. Опера сбивались с ног, кого-то вязали, кого-то сажали… Они отлично понимали, что вся их чудовищно напряженная, злая и опасная работа — блеф! Что те, кого нужно сажать, недоступны… И они, опера, только щекочут монстра. А с Украины, из Таджикистана, Азербайджана, из Киргизии везут и везут зелье, которое убивает русских ребят и девушек.
Оно убивает, убивает и убивает! Не так быстро, как пистолет или нож. Но столь же неотвратимо!
Эй, парень! Если ты только сегодня взял в руки шприц — выброси его немедленно! Сейчас же! Растопчи эту гадину и скажи себе: нет! А-а… ты хочешь только попробовать? Один разок? Ты точно знаешь, что ты не дурак? Ты не подсядешь? Конечно, так и будет… Делов-то — один укол. Или два. Ну — три… делов-то. Я ж не лох голимый!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59