— Брось, старик, — сказал Игорь, — если еще из-за двоек расстраиваться…
— Нет, двойка по литературе — это действительно неприятно, — возразила Ника. — Да еще перед самым концом года!
— Он-то сегодня действительно ни фига не знал, — вмешалась Рената, — а вот мне на прошлой неделе влепили совершенно зря, я отвечала минимум на трояк. У математички, видите ли, было плохое настроение — может, они утром с мужем ругались. Так знаешь, до чего обидно, я обревелась, как крокодил! — Она снова нацепила голубые очки и стала разглядывать себя в зеркальце. — Ник, завтра мне обещали принести ресницы — те самые, помнишь, длинные такие. Примерим, я тебе тоже постараюсь достать…
— Не надо мне ничего, — Ника вздохнула. — Я сегодня портфель утопила, какие уж теперь ресницы.
Рената сделала большие глаза.
— Офонареть, — прошептала она испуганно. — Как это — утопила? Где?
— Не все ли равно где! На Кадашевской набережной, у Лаврушинского. Что за дурацкие расспросы — где, как? Очень просто как — взяла и бросила в воду, он и утонул.
— Ну, ты даешь, — восхитился Игорь. — Что это на тебя, горемычную, накатило?
— Надоело все! От одной физики уже дурно делается…
— Ты что, действительно выбросила портфель? — спросил Андрей.
— Да, вот представь себе, взяла и выбросила!
— Ничего, старуха, держи хвост пистолетом, скоро каникулы, — утешил Игорь, продолжая терзать свой транзистор.
Саблина и Аронсон — или Пит Арон, как стали его называть после культпохода на «Большой приз», — в один голос взвыли от прорвавшегося хохота.
— Что это они читают? — спросила Ника у Игоря.
— Да эту бодягу, как ее… про кота Бегемота.
— Почему «бодяга»? Мне, например, понравилось.
— Можно подумать, ты там что-то поняла, — сказал Андрей.
— Можно подумать, ты понял.
— И я не все, а уж про тебя-то и говорить нечего.
— Ну, не знаю, что там вообще такого особенного нужно понимать, — примирительно сказала Ника. — По-моему, это просто хорошая историческая повесть. Я говорю про те места, где Пилат и этот, ну…
— Иисус из Назарета, — усмехнулся Андрей, — если мне не изменяет память.
— Ну да, но ведь там его называют иначе? Эта часть мне понравилась больше, а про Бегемота или про этот театр дурацкий — смешно, конечно, но это уже совсем другое, непонятно даже, зачем он все так перемешал. А тебе понравилось?
— Старик, дай-ка нож, — попросил Игорь. — У тебя там отвертка есть?
Андрей, откинувшись на спинку скамьи, вытащил нож из заднего кармана джинсов.
— Не знаю, — ответил он не сразу. — Я в этой вещи не до конца еще разобрался. Родительница моя считает ее гениальной — вероятно, ей виднее…
— Ой, мальчики, — воскликнула Рената, — что гениально — так это «Щит и меч»! А фильм какой — обалдеть!
Приемник в руках Игоря хрустнул, и из него что-то выпало.
— Вот плешь, — огорченно сказал тот. — Починил, называется… Двадцать рэ кошке под хвост. Ну надо же!
— Кретин ты, — сказал Андрей. — Ты и мои часы так же чинил — не умеешь, а берешься. Чего тебя понесло его разбирать?
— Регулятор тембра барахлил… Эй, Пит!
Пит оглянулся и, оставив журнал Кате Саблиной, встал и подошел к скамье, где сидели остальные.
— А, и дитя-цветок уже здесь, — сказал он, увидев Нику. — Как говорится, лучше поздно, чем никогда. Где это вас носило?
— Ох, слушай, мне уже надоело рассказывать в четвертый раз одно и то же!
— Она портфель выкинула в Москву-реку, — сообщил Игорь, ползая под скамейкой в поисках выпавшей из приемника детали.
— С Кадашевской набережной, — добавила Рената таким тоном, будто эта подробность объясняла все. — Говорит, надоело учить физику.
— Что значит «надоело учить»? — Пит пожал плечами. — Учение надоесть не может, надоесть может незнание чего-то. Ты просто не знаешь физику, поэтому тебе и кажется, что она тебе надоела. А если бы ты ее знала, ты бы поняла, что нет ничего более интересного. Так что тут с приемником?
— Да вот, понимаешь, вывалилось что-то, не могу найти…
— Ренка, пока я не забыла — покажи, что на дом, — озабоченно сказала Ника. — С учебниками этими не знаю теперь, что будет, где их доставать… Дай листок, я запишу. Много задали?
Раскрыв протянутый Ренатой дневник, она пробежала глазами последнюю запись и горестно присвистнула:
— Кошмар, тут на четыре часа занятий, не меньше! Интересно, что они себе думают…
— А ни фига они не думают, — сказал Игорь. — Какой-то академик решил, что дети могут переварить втрое больше информации. Поэтому с будущего года первачей начнут шпиговать алгеброй по новой программе. Представляешь — алгебру семилетним?
— Да какая там алгебра, — возразил Пит, заворачивая в газету останки приемничка. — Их просто будут приучать к тому, что для облегчения счета цифры можно заменять буквами. Так что не пропадут твои первачи, не бойся.
— Нет, мне их ужасно жалко, — сказала Ника, — я как раз сегодня смотрела и думала: у нас хоть было детство, а что будет у этих?.. — Переписав задание на вырванный из тетради листок, она сложила его, сунула в кармашек передника и вернула дневник Ренате. — Ну что ж, я пойду, наверное…
Она нерешительно глянула на Андрея — тот поднялся и взял со скамьи свой портфель. Последнее время он почти каждый день провожал ее до Октябрьской площади, а оттуда возвращался к себе на Добрынинскую; посмотреть со стороны — вроде бы дружба, но тоже какая-то странная. Отношения их сводились в основном к тому, что они непрестанно спорили и ругались по любому поводу: из-за «Теней забытых предков», которые он нашел гениальными, а она — так себе; из-за второй серии «Войны и мира», когда он встал и вышел на середине сеанса и еще сорок минут ждал ее на страшном морозе только для того, чтобы объявить ее пошлой и безмозглой мещанкой, если ей может нравиться подобное издевательство над искусством…
Ругались они и из-за живописи, хотя в этом она до знакомства с Андреем вообще не разбиралась, а он после школы думал подавать в Строгановку. И все-таки она с ним спорила. Спорила и сама порой удивлялась, что он еще терпит ее и продолжает упрямо водить по воскресеньям то в один музей, то в другой, пытаясь, как он это называл, «сделать из нее человека»; она уже была бы рада не возражать и не спорить, но и соглашаться с ним тоже почему-то не получалось. Ей очень польстило его приглашение в театр, она так ждала этого вечера — и вот пожалуйста, надо же было случиться такой дурацкой истории!
Строго говоря, конечно, еще не все потеряно. Бывало и раньше, что ей что-нибудь запрещали, а потом, если хорошенько поныть и разжалобить, запрет отменялся. Но нет, сейчас она ныть не станет, не тот уже возраст. Только вот как объяснить Андрею? Сказать: «Знаешь, меня мама не пускает» — глупо выглядит. Мама не пускает! Однако что-то ведь говорить придется? Вот уж влипла так влипла…
Некоторое время они шли молча, — Андрей, если не спорил, если не рассуждал о Джотто или Феофане Греке (которого Ника упорно путала с Эль Греко), наедине с ней обычно становился молчаливым. А потом вдруг, словно угадав ее мысли, сказал:
— Знаешь, нам здорово повезло с билетами. На этот спектакль, говорят, такое делается…
— Да, я слышала, — отозвалась Ника не сразу и добавила небрежно: — Вообще-то я еще не знаю, пойду или не пойду.
— Как это — не знаешь? — удивленно спросил Андрей. — Мы ведь договорились!
— Ну и что? — Ника отвела от щеки волосы, пожала плечами. — А теперь мне расхотелось. По-моему, «Современник» уже начинает выдыхаться…
Она не смотрела на Андрея, боялась посмотреть, но хорошо представляла себе, какое у него сейчас лицо. Когда он сердится, у него брови сходятся в одну черту, а на скулах появляются красные пятна.
— Что ты чушь несешь, — сказал он со сдержанной яростью. — Не хочешь со мной идти — скажи прямо и честно, а не выдумывай идиотских объяснений!
Ника замерла на месте и рывком обернулась к нему, — они были уже у стилизованных под старину ворот подворья, где помещались реставрационные мастерские.
— Если так, — зловеще сказала Ника, раздувая ноздри, — то могу и прямо: да, не хочу! Не хочу и не пойду!
— Да пожалуйста! Можно подумать, я тебя упрашивал на коленях.
— Можно подумать, я навязывалась!
— Только не надо терять самоконтроль, — сказал Андрей таким тоном, что его совет можно было с полным основанием отнести и к нему самому. — Нет ничего противнее истеричной закомплексованной девчонки.
— Тем лучше, пойдешь в театр с кем-нибудь попроще, без комплексов. — Ника беззаботно улыбнулась, чувствуя, что вот-вот разревется. — Пригласи, например, Галочку.
— Я найду, кого пригласить, уж это-то действительно не твоя забота.
— Ты прав, к моим заботам не хватало только этой! Странно услышать от тебя верную мысль, последнее время я как-то отвыкла. Ну что, мы идем дальше или будем стоять здесь до вечера?
— Мы дальше не идем, — сказал Андрей, сделав ударение на первом слове. — Я вспомнил, что мне нужно повидать здесь одного человека.
Ника улыбнулась еще радостнее.
— Может быть, ты все же проводишь меня хотя бы из вежливости?
— Извини, я не умею быть вежливым лицемерия ради. Всего хорошего…
Андрей толкнул калитку и вошел внутрь. Ника сквозь прорезь в створке ворот видела, как он идет через двор — высокий, широкоплечий, в польских защитного цвета джинсах и черном мешковатом свитере, — смотрела ему вслед и не знала, заплакать или окончательно разозлиться. Решив, что плакать все же не стоит, она разозлилась. Ну и пусть идет с кем хочет! Пускай теперь вообще ходит с кем хочет и куда хочет.
У особняка мавританского посольства ее догнала запыхавшаяся Рената.
— Вы что, поссорились? — спросила она, изнемогая от любопытства.
— С чего это ты взяла, — высокомерно отозвалась Ника. — А где Игорь?
— Да ну их, они пошли чинить этот транзистор. Нет, правда, из-за чего вы ругались? Я ведь видела, как вы там стояли и ссорились.
— Ничего мы не ссорились, отстань!
— До чего ты скрытная, прямо противно… Ты и с Игорем когда под Новый год поссорилась, тоже мне ничего не сказала!
Ника вдруг фыркнула.
— Чего это ты? — спросила Рената подозрительно.
— Ничего… Вкусно пахнет, правда? — Ника подняла голову и принюхалась. — Угадай чем.
— Это с «Рот-Фронта», на Пятницкой еще слышнее, когда ветер с той стороны.
— Знаю, что не с ВАРЗа! А какими конфетами?
— Карамель какая-то.
— По-моему, тоже. Я только названия не помню. Сказать, почему мы тогда с Игорем поссорились? Я его укусила за нос.
— Офонареть, — прошептала Рената. — За нос — Игоря?
— Ну да. Мы как-то сидели в кино, в последнем ряду, народу совсем не было, и он вдруг говорит: «Можно тебя поцеловать?» Ну, я говорю: «Только закрой глаза». Он, дурак, закрыл, а я его взяла и укусила за нос, за самый кончик. Думала, осторожно, но, может, и не рассчитала — он как взвыл да, как даст мне по шее! Контролерша, естественно, тут же нас вывела. Я так на него обиделась…
— Дурак, действительно, — сочувственно сказала Рената.
— Правда, он потом извинялся. Мне, говорит, просто очень было больно — нос, говорит, у млекопитающих очень чувствительное место…
Они посмотрели друг на дружку и расхохотались как по команде.
— А с Андреем ты целовалась? — спросила Рената, перестав смеяться.
— Разумеется, нет, — строго ответила Ника. — Еще чего!
ГЛАВА 3
Дмитрия Павловича Игнатьева мучили автомобильные сны. Они посещали его чуть ли не каждую ночь с постоянством загадочным и необъяснимым, совершенно необъяснимым, если учесть, что он не любил технику и вообще не имел к ней никакого отношения. Собственной машины у него не было, да он никогда и не мечтал о собственной машине, так что сны эти нельзя было объяснить даже по Фрейду — как прорыв бушующих в подсознании страстей.
Однако они продолжали сниться, и вот сейчас он опять ехал на каком-то нелепом транспортном средстве — очень низком и длинном, вроде раскладушки на колесах, — ехал очень быстро, прямо-таки мчался, и сердце у него замирало от страха, потому что мчался он лежа почему-то на спине и мог видеть лишь мелькающие над ним верхушки деревьев, а что делалось впереди — он и понятия не имел;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66