Пошевели мозгами: если бы девочка исчезла и ее останки нашли потом, следствие могло принять гипотезу убийства. Тогда как здесь какой-то придурок, который все время был у тебя на глазах, заявляется и орет, что он только что стал свидетелем несчастного случая, у тебя нет оснований не верить ему. И все решают, что это был несчастный случай!
Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.
– Что там за шум? – спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.
– Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, – говорит Берю, – иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.
– Послушай, Толстый, – бормочу я, – ты сегодня в ослепительной форме. Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо... Пойдем возьмем интервью у этого мсье.
Воспоминания о «Мерседесе», который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.
Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.
– Видишь, – злорадствует Толстый. – Твой дружок пошел погулять. Кстати, как хоть он выглядел?
Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.
– На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?
– Да.
– Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.
– 0'кей! Забирай малышкин сундук и мой, – говорю я. – Мы остаемся.
– И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?
– Действовать! – отрезаю я.
– Кое для кого спектакль закончился после первого действия, – острит Толстый.
Глава II,
Что называется, пойти проветриться
– Эй, там! Куда вы претесь? – ревет начальник поезда. Он собираетс исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.
Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.
– С этого надо было начинать, – брюзжит он.
– Отправляйтесь дальше, – распоряжаюсь я. – На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.
Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.
Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана – бесхитростная картина.
– Ну и что мы будем делать в этой дыре? – спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
– Ты, – говорю я, – разобьешь лагерь возле тела барышни.
– Зачем?
– Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
– А ты?
– За меня не беспокойся!
Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.
Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
– Чего это тут такое? – осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.
– Поезд, – информирую я со знанием дела.
– Но он же того, тю-тю, – возражает наш разумный сеятель злаков.
– Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
– Вот б...! – сочувствует механизированный хлебороб.
– Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
– Ну да.
– Какая это была машина?
– Серая, с брезентовым верхом.
«Мерседес», перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
– Точно, – кокетничает целинник. – «Мерседес-190»! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.
– Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот «Мерседес»? – спрашиваю я. – Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
– Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, – дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, – того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Oтидестилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
– В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
– Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает – в сторону Панамы.
– Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
– Я чуял это, – говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
– Все это очень печально, – продолжает он, указывая на брезент. – Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась «Причуда Альфреда» де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину. Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
– Мне не дает покоя, – признаюсь я, – эта перчатка под мостом... Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
– Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
– Толстый, у тебя на все есть ответ.
– Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? – беспокоится Берю. – Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
– Бог с ними! – говорю я. – Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография – фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т. д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
– Твоя нана не была католичкой, – замечает Толстый.
– А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, – отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
– Я удивлен, Сан-Антонио, – холодно говорит он мне. – Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее...
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока. Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
– Признаю, патрон, – убедительно соглашаюсь я, – вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
– Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, – любезно продолжает он. – Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
– В конце концов, – продолжает он, – эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и «Мерседес»...
– Плюс второе удостоверение девушки, – очень кстати напоминаю я.
– Оно могло быть и первым, а не вторым, – многозначительно произносит великий патрон.
– Точно так, – бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.
Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.
Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.
– Не могу вас более задерживать, – с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. – Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.
– Разумеется, господин директор. Мы выходим.
На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
– Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, – острит он.
Глава III,
Что называется, заглянуть в досье
Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.
– Ты кстати! – заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от своих ободранных усов. – Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в истории белота.
Матиас невозмутимо предъявляет собесу четырех толстощеких валетов.
Главный инспектор с отвращением бросает бой на номер Пари-Матч, который служит им скатертью.
– Ну что ты скажешь, – вздыхает он, – не идет игра и все. Вообще, последнее время все у меня на букву "X".
И давай нам рассказывать, что у него атеросклероз, жена заболела артритом, сосед сверху купил пианино, а как раз сегодня утром в метро он потерял десятку.
При изложении всех этих мелких бедствий мы остаемся холодны, как мрамор, как об этом верно писала Венера из Мило, когда у нее еще были руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Я останавливаюсь. Мы стоим рядом с почтовым вагоном, в котором оба пететиста закусывают в полной безмятежности.
– Что там за шум? – спрашивает один из них, рот которого набит колбасятиной.
– Мой тебе совет, прежде чем идти туда глазеть, набей как следует брюхо, – говорит Берю, – иначе тебе понадобится бычья доза кисляка, чтобы вернуть аппетит.
– Послушай, Толстый, – бормочу я, – ты сегодня в ослепительной форме. Тебя что, накачали витаминами? То, что ты мне выложил по поводу незнакомца, не так глупо... Пойдем возьмем интервью у этого мсье.
Воспоминания о «Мерседесе», который среди бела дня подавал сигналы фарами, заставляют меня поверить в то, что своим нюхом Берю верно почуял дичь. Эта деталь, как и национальный заем, не лишена интереса.
Я влезаю в свой вагон и впустую меряю его шагами во всю длину, так и не найдя моего пятидесятилетнего. Я пробегаю через весь состав, потом вдоль насыпи, где группы пассажиров обсуждают случившееся: ни шиша.
– Видишь, – злорадствует Толстый. – Твой дружок пошел погулять. Кстати, как хоть он выглядел?
Я описываю его. Не успеваю начать, как Берю останавливает меня.
– На нем были штаны из габардина, подстриженные снизу, и серая поношенная куртка из велюра, так?
– Да.
– Ну вот, старик, слушай, что я тебе скажу, я заметил этого хмыря еще в Панаме. Он стоял у зала ожидания, в котором ты был, и, похоже, наблюдал за тем, что происходило внутри.
– 0'кей! Забирай малышкин сундук и мой, – говорю я. – Мы остаемся.
– И что ты будешь делать на шпалах в этой глуши?
– Действовать! – отрезаю я.
– Кое для кого спектакль закончился после первого действия, – острит Толстый.
Глава II,
Что называется, пойти проветриться
– Эй, там! Куда вы претесь? – ревет начальник поезда. Он собираетс исполнить для нас концерт Генделя для тяжелых мотоциклов, этот жеденачальник. Видно, возомнил о себе невесть что, с тех пор как уронил одну из своих пассажирок.
Чтобы его успокоить, я целомудренно обнажаю удостоверение.
– С этого надо было начинать, – брюзжит он.
– Отправляйтесь дальше, – распоряжаюсь я. – На ближайшей станции сообщите властям, а я пока займусь предварительным осмотром.
Электровоз вещает общий сбор длинным свистком в два пальца, и, когда все занимают свои места, поезд трогается.
Мы остаемся на насыпи одни-одинешеньки: Берю, я и два чемодана – бесхитростная картина.
– Ну и что мы будем делать в этой дыре? – спрашивает мой напарник, бесконечно далекий от прелестей пастушеской жизни.
– Ты, – говорю я, – разобьешь лагерь возле тела барышни.
– Зачем?
– Будешь отгонять мух, пока не налетят слепни из жандармерии.
– А ты?
– За меня не беспокойся!
Я карабкаюсь по откосу и выхожу на автостраду, которая проходит совсем рядом. Отсюда я замечаю славного выродка, который трусит из глубин вспаханных земель верхом на тракторе.
Он видел, как остановился поезд, и, догадавшись, что произошло что-то необычное, бросил землю-кормилицу, чтобы разнюхать, в чем тут дело.
Это порядочный уродец тридцати лет, но выглядит он вдвое старше, бикоз оф пяти литров кальвадоса, которые засасывает ежедневно. У него больше нет ни перьев на тыкве, ни клыков в пасти, в нем вообще не осталось ничего человеческого. Буркалы лезут из витрины, а шнобель такой красный, что, перед тем как идти на похороны, его необходимо начищать кремом Черный Лев.
– Чего это тут такое? – осведомился он голосом, тарахтящим, как шарикоподшипник.
– Поезд, – информирую я со знанием дела.
– Но он же того, тю-тю, – возражает наш разумный сеятель злаков.
– Да, раздавив предварительно кое-кого своими смертоносными колесами.
– Вот б...! – сочувствует механизированный хлебороб.
– Вы это сами видите. Послушайте, дорогой мой, не заметили ли вы, чтобы одновременно с поездом здесь останавливалась машина?
– Ну да.
– Какая это была машина?
– Серая, с брезентовым верхом.
«Мерседес», перевожу я про себя, так как бегло говорю по-сельски, видно, в прошлой жизни я был петушком на навозной куче.
– Точно, – кокетничает целинник. – «Мерседес-190»! От удивления я теряю способность соображать. Забавно, потрошитель равнин разбирается в иностранных легковушках.
– Не видели ли вы одного пассажира, который спустился бы с насыпи и сел бы в этот «Мерседес»? – спрашиваю я. – Седого бы месье в велюровой куртке и галстуке?
– Я видел двух пассажиров, которые бы спустились с насыпи, – дает исчерпывающий ответ последователь Пармантье, – того, о котором вы болтаете, и еще одного, молодого, в дождевике и воскресном картузе.
Тысяча против десяти за Берюрье, ребята. Толстый, человек благородной наружности и плебейского вида, точно восстановил картину трагедии. Юноша в картузе выбросил Клер. Oтидестилетний исполнил для меня свой номер, и, пока я мерил шагами железнодорожную насыпь в поисках малышки, эти два месье воспользовались общим возбуждением для того, чтобы скромно удалиться. Их ждал автомобиль.
И этот автомобиль во время пути подавал сигналы, чтобы указать нападавшим, что поезд приближается к намеченному месту. Уверен, что очень скоро мне самому придется здорово попахать.
– В каком направлении ушла машина? Прокладчик борозд описывает рукой движение, которое может вызвать в памяти центрифугу стиральной машины.
– Развернулась. А потом фьюить туда. Туда означает – в сторону Панамы.
– Спасибо.
С мрачным от мыслей челом я возвращаюсь к Берюрье и закрепляю его триумф рассказом о свидетельских показаниях деревенского пентюха.
Жиртрест качает апоплексическим рылом.
– Я чуял это, – говорит он с достоинством. Таков он, Берю, всегда сдержан и строг в сложных ситуациях.
– Все это очень печально, – продолжает он, указывая на брезент. – Милая несчастная куколка! Она напомнила мне одну артистутку, которую я видел в одной театральной пьесе. Как ее звали, я не помню, а пьеса называлась «Причуда Альфреда» де Мюссе. По названию я вообразил, что это должно быть смешно. И что ты думаешь, вляпался в такую тягомотину. Бабы болтали, как дамочки из высшего света, которые стараются запудрить тебе мозги. Нет, все-таки я предпочитаю киношку. Слышишь, позавчера я видел Брюта Ланкастрата в одном фильме, ну вот играет, не оторвешься.
Так как ситуация не располагает к театральным воспоминаниям, я кладу конец его умствованиям.
– Мне не дает покоя, – признаюсь я, – эта перчатка под мостом... Она может означать, что был кто-то еще, кто поджидал, схоронившись в одном из углублений.
– Да нет же! Это перчатка парня, который толкнул девушку. Она ухватилась, чтобы удержаться, и перчатка этого типа осталась в ее пятерне.
– Толстый, у тебя на все есть ответ.
– Тебе не кажется, что мы теряем время рядом с мадемуазель? – беспокоится Берю. – Пока мы здесь изображаем похоронную команду, эти скоты успеют спрятаться в укромном местечке.
– Бог с ними! – говорю я. – Это не последняя наша встреча. Мир тесен.
Изрекая эти вещие слова, я обследую чемодан покойницы. Вот нижнее белье, от которого при других обстоятельствах накалилась бы моя спинномозговая спираль, вот легкие душистые, как весенний букет, платья, а вот в приплюснутом кармашке и дамская сумочка.
Я открываю ридикюль, чтобы сделать инвентаризацию. В нем 560 франков с мелочью, удостоверение на имя Клер Пертюис и еще одно на имя Эммы Боу. На обоих одна и та же фотография – фотография погибшей; уверяю вас, что это многовато для одной.
Кроме этих документов, я обнаруживаю классические принадлежности путешествующей красотки: губную помаду, кисточку для век, пилку для ногтей, тональный крем и т. д.
Я кладу сумочку в чемодан, предварительно сунув в карман оба удостоверения, неожиданно выплывшие на свет.
– Твоя нана не была католичкой, – замечает Толстый.
– А если бы и была, я все равно не стал бы строить из себя ее ангела-хранителя, – отвечаю я, и мой ответ звучит анахронизмом.
Прибытие коляски национальной жандармерии кладет конец этому теологическому спору. Следует презентация господ жандармов. Мы болтаем, мы вырабатываем единый план сельской компании, в полной глухомани действовать иначе просто невозможно, и толстокожие гвардейцы закона увозят нас к ближайшей деревеньке, где мы нанимаем тачку до Парижа.
Часом позже мы выгружаем наши бренные тела у Старика. Внутри он весь кипит, наш босс.
– Я удивлен, Сан-Антонио, – холодно говорит он мне. – Я доверил девушку вашему присмотру, вам двоим, и вам удается ее...
В этом он прав. Я должен был беречь эту Клер-Боу как зеницу ока. Если бы я следовал за ней по пятам на цыпочках, эти два коридорных зуава не посмели бы действовать. Тут только одна загвоздка! Когда охмуряешь красотку такого калибра, и в голову не приходит сопровождать ее в туалет. Во всяком случае без ее на то разрешения.
– Признаю, патрон, – убедительно соглашаюсь я, – вы можете ругать меня, я заслужил это.
Деду всегда надо уступать, это утешает лохматого. Он снова обретает покой и ясность ума.
– Словом, я надеюсь, что вы возьмете реванш, – любезно продолжает он. – Вы ведь не тот человек, которому ставят мат, Сан-Антонио.
Я воздерживаюсь, чтобы не ответить ему, что сам я скорее шах, окруженный гаремом. От каламбуров у Старика волосы встают дыбом, а их у него не больше, чем на стеклянной крыше Большого Дворца.
– В конце концов, – продолжает он, – эта девушка служила нам лишь путеводной нитью. Она вела от Зекзака к неизвестному. К тому же, этот неизвестный начинает вырисовываться: вы уже засекли седовласого мужчину и «Мерседес»...
– Плюс второе удостоверение девушки, – очень кстати напоминаю я.
– Оно могло быть и первым, а не вторым, – многозначительно произносит великий патрон.
– Точно так, – бросает наобум Берю, который до этого спал на краю письменного стола.
Для приличия он начинает крутить в руках массивную чернильницу Старика. Натюрлих, ему удается окунуть в эту необычную кропильницу два пальца. Босс поражает его в упор взглядом, содержащим такой заряд электрахчества, который ГЭС Донзер вырабатывает за год.
Берю противопоставляет ему ангельскую улыбочку и вытирает о галстук свои испачканные обрубки.
– Не могу вас более задерживать, – с нажимом говорит Старик, потирая гладкий, как задница, высокий череп. – Нельзя терять ни минуты, принимайте все необходимые меры.
– Разумеется, господин директор. Мы выходим.
На лестнице Толстый показывает мне свои в пятнах чернил сосиски.
– Тому, кто захотел бы снять мои цыганские отпечатки пальцев, не пришлось бы долго возиться, – острит он.
Глава III,
Что называется, заглянуть в досье
Я нахожу Матиаса в картотеке, где он режется в белот с незабвенным Пино. Почтенная Развалина как раз объявляет пятьдесят в твердой валюте, когда объявляюсь я.
– Ты кстати! – заявляет Пинюш, отрывая катышек швейцарского сыра от своих ободранных усов. – Сейчас будешь присутствовать при самом крупном поражении в истории белота.
Матиас невозмутимо предъявляет собесу четырех толстощеких валетов.
Главный инспектор с отвращением бросает бой на номер Пари-Матч, который служит им скатертью.
– Ну что ты скажешь, – вздыхает он, – не идет игра и все. Вообще, последнее время все у меня на букву "X".
И давай нам рассказывать, что у него атеросклероз, жена заболела артритом, сосед сверху купил пианино, а как раз сегодня утром в метро он потерял десятку.
При изложении всех этих мелких бедствий мы остаемся холодны, как мрамор, как об этом верно писала Венера из Мило, когда у нее еще были руки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19