Мне повезло, что у меня кожа цвета кофе с молоком. Некоторые предпочитают, ты даже не можешь представить что. Ну, контрасты. Мой брат, например, он ушел из мирской жизни, найдя покой в Сен-Жермен-де-Пре, хотя был ударником в оркестре... Контрасты, говорю тебе, блондины предпочитают брюнеток и лицей в Версале (Черт! Не числится ли и Берю среди ее постоянных клиентов?).
Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах.
– Надо же! – говорю я. – Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу.
– Так что, нет?
– Нет, только не обижайся, в следующий раз.
Она пикирует на свою сумочку.
– Я ничего не верну! – отчаянно заявляет она.
– Кто тебе говорит об этом?
Успокоившись, она расслабляется.
– Ты знаешь, это ведь быстро.
– Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким-нибудь производством презервативов.
Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана.
Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша.
– Так оставлять нельзя, – объясняет она. – На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из-за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях.
Неожиданно она сбавляет тон.
– А! Так это он!
Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии.
– Как? – каркаю я.
– Забавно!
Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня.
– Вот так я его узнаю, – говорит дочь саван из солуна.
– Кого ты узнаешь?
– Этого типчика. У тебя есть другое фото?
Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает.
– Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да?
– Ну да, немного!
– Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет...
Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность? Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным!
А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился.
– Кто это?
Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить.
Глава IX,
Что называется, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка
Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.
– Знаю ли его я... я его знаю, – читает она верлибром в монологе и себе под нос. – Но его имя... Оно крутится у меня на языке.
У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.
– Это к концу Греты, – говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде.
– Как это, к концу Греты?
– К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем – все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней... Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями.
– Боксером.
– Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар – она не брала. Вступаю я:
– Как он выглядел, этот парень?
– Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом... Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты! Забавно, да?
– Очень смешно, – соглашаюсь я. – То есть он приехал за ней?
– Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь.
– Где проживал этот донжуан?
Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком.
– Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать!
По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ.
– Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать?
– Нет!
– И не представляешь, где бы он мог обретаться?
– Абсолютно!
– Грета вам никогда не рассказывала о нем?
– Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю.
– В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину?
– Нет, ничего!
Я достаю записную книжку и пишу домашний адрес и телефон на одной из страниц, воздерживаясь от указания профессии и должности.
– Если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или не важно что об этом чудике, сообщи мне, я буду благодарен!
В доказательство того, что не дурю ее, я делаю новый взнос. Счет моих расходов растет на глазах, но, что вы хотите, не подмажешь, не поедешь, не так ли?
– Прощай птичка, – шепчу я, поглаживая ее пропеллер цепкой рукой, – и не забывай меня в своих молитвах.
Я возвращаюсь домой, делая крюк через площадь Согласия, чтобы кинуть глаз, как там поживает пожар в посольстве. Огонь усмирен, обуглилась лишь часть крыши да почернел кусок стены. Отделались легким испугом. Больше ущерба морального, чем материального. Толпа осаждает авеню Габриель, водилы стоят на ушах. Болезненно пульсирует этот нерв столицы.
Сытый по горло жизнью, людьми, самим собой и другими, я возвращаюсь в Сен-Клу, где Фелиси, моя славная женщина-мать, ждет меня за вязаньем, она готовит церемониальный пуловер для сына наших соседей, молодого кабачка с пуговицами, который только что одержал триумфальную победу над аттестатом зрелости.
– Ты выглядишь расстроенным, – говорит она.
– Какая-то слабость, мам, не обращай внимания. Глоток красненького, таблетка снотворного, чтобы вздремнуть, и завтра ничего не будет.
Фелиси поднимает к люстре когда-то девичьи очи, уставшие от бессонных ночей и блинных печалей
– Ты бы тоже пошла бай-бай, мам, – советую я.
– Хорошо, мой мальчик.
– Может, ты выпьешь рюмку вишневки?
– Пожалуй.
– В воскресенье, – говорю я, – чтобы рассеяться, обязательно пойдем в кино, показывают «Выйди вон, чтобы я тебя вернул внутрь» с Тедди Константипольским.
В воздухе устанавливается какое-то уныние. Мы заваливаемся спать, чтобы забыть эту сплющенную с полюсов и вздутую по экватору планету, на которой рыбам однажды пришла ужасная мысль превратиться в млекопитающих.
Наступает утро, полное солнца и птичьего звона. В глубине сада около стены есть одна липа, которая прельщает соловьев.
Как только с погодой о'кей, эти месье собираются чуть свет, чтобы дать свой концерт. Когда я открываю окно, у меня такое чувство, будто что-то должно произойти. Чудесно! Мне кажется, что серый период топтания на месте минул и я начинаю новую эру.
Вскакиваю с перины. Снизу поднимается аромат свежего кофейка. Я начинаю набирать ванну, насвистывая модный шлягер «Держи карман шире, вылетит птичка», шум воды под напором создает идеальный музыкальный аккомпанемент. Да, решительно все идет прекрасно сегодня утром.
Когда объем воды в резервуаре, послужившем Марату саркофагом, становится достаточным, я остаюсь в чем мать родила и вверяю телеса благотворной ласке теплой воды.
Нет ничего лучше хорошей ванны, чтобы успокоить нервы. Я как раз начищаю свою сантехнику, когда раздается стук в дверь. Голос Фелиси зовет меня:
– Антуан!
Я выключаю мощную струю душа:
– Да, мам!
– К тебе пришли!
– Да кто же это?
– Какая-то женщина!
– В такой час?
Фелиси понижает голос.
– Ты меня слышишь?
– Ну!
– Это негритянка...
Не хватает еще пойти ко дну в гигиеническом резервуаре, который квартиросъемщики иногда используют для хранения картошки.
– Негритянка?
– Почти. Точнее, кофе с молоком. Малышка Сахарная Тростинка!
– Пусть войдет! – ору я.
– Сюда? – лепечет маман.
– Да.
– Но... Антуан!
– Не волнуйся, эта девочка робеет, когда видит мужчин одетыми!
Фелиси идет за очаровательной брюнеткой, а я тем временем ополаскиваю глаза и уши холодной водой. Дверь открывается, и сквозь банный пар я различаю мою вчерашнюю подружку, задрапированную в красное платье, как пожарный драндулет (этот цвет ей к лицу).
– Привет! – бросаю я, а-ля паша, указывая ей на металлический табурет. – Каким ветром, крошка?
– Значит, вы комиссар? – говорит она вместо приветствия.
– Где это ты узнала, в Тобоггане?
– Да.
Фелиси незаметно удаляется, бросив все же недоверчивый взгляд на Белоснежку. Моя славная матушка опасается, не играет ли эта посланница заморских земель роль Шарлотты Корде.
– Я пришла пораньше, – лепечет малышка.
Она больше не напирает, а, как мсье, который не платил в течение года взносов, потеряла уверенность в себе, которая ее страховала.
– И хорошо сделала. Ты вспомнила что-нибудь о парне Греты?
– Да.
Она открывает сумочку и достает оттуда фотографию.
– Посмотрите.
Я вытираю два пальца о купальный халат, который висит рядом, и жадно хватаю картинку. Фото изображает Белоснежку с товаркой перед Тобогганом. Их обеих снял (осмелюсь так сказать) уличный фотограф. Они скорчили подобающие гримасы, чтобы по возможности больше походить на звезд Голливуда.
Признаюсь, я не вижу связи – даже сексуальной – между этим скромным прямоугольным параллелепипедом и делом, которое поглощает мое внимание
– Что это за тетка рядом с тобой? – спрашиваю я наобум.
– Это Ольга из Пуатье!
– Ну и что дальше?
– Дело не в ней, мсье комиссар!
Так как кроме двух измерительниц панелей других живых существ не видно, я все меньше представляю, к чему она клонит.
Рожай скорей, крошка, побереги мои мозги.
– За нами, – говорит она, – что вы там видите?
– Улицу...
– А у тротуара?
– Тачку?
Мисс кофи энд милк скрещивает свои смуглые ноги с золотистым отливом так высоко, что, благодаря позиции, мне открывается панорама до самых пределов.
– Да, – шепчет она, – тачка. Это машина того парня, который приезжал к Грете, и можно различить номерок, особенно если воспользуетесь лупой!
Милая крошка! Я встаю и протягиваю ей руки, с которых стекает вода.
– Ты чудо туземного искусства! – уверяю я. – Какая гениальная идея пришла тебе в голову!
Жеманясь, она объясняет:
– Когда мы расстались, я пошла в Тобогган выпить рюмочку и узнала, кто вы. – Она опускает глаза, отягощенные голубыми тенями и целомудрием. – Я сказала себе, что если бы я смогла вам помочь, то, может быть, и вы протянули бы мне руку!
Вот в чем дело!
– Что случилось, лучезарная Аврора?
– Это с одним из моим друзей. У него неприятности с полицией.
– У твоего Жюля?
– Ну да.
– Что за неприятности?
– Один приятель сунул ему наркотики, а он и не знал, что...
– Ну конечно, он чист... как снег! Ну ладно, как его зовут, попытаюсь добиться для него режима благоприятствования. Это все, что я тебе должен?
– Еще одно, мсье комиссар.
– Что еще?
– Я бы хотела, чтобы никто не знал, что я приходила. А то подмокнет моя репутация...
– Хоть я и принял тебя в ванной, об этом можешь не беспокоиться.
Успокоившись, она бросает на меня осторожный жаркий взгляд, сначала снизу вверх, потом слева направо и возвращает его, пока не находит точку пересечения моих меридиан.
– Вы красивый мужчина! – оценивает хозяйка подстилок.
– Да, – говорю я, – как раз на прошлой неделе в газете «Франс Суар» был репортаж на эту тему. Министр искусств даже предложил мне место жеребца-производителя в особняке Бретей. Я отказался, потому что пришлось бы вести оседланный образ жизни.
Натюрлих, сборщица зрелых бананов не сечет в такого рода остротах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19
Продолжая разговаривать, она начинает разоблачаться. Но я смотрю на свои собственные бока. Они показывают десять часов в римских цифрах.
– Надо же! – говорю я. – Оставь, мне нужно вернуться к себе, я забыл про важную встречу.
– Так что, нет?
– Нет, только не обижайся, в следующий раз.
Она пикирует на свою сумочку.
– Я ничего не верну! – отчаянно заявляет она.
– Кто тебе говорит об этом?
Успокоившись, она расслабляется.
– Ты знаешь, это ведь быстро.
– Так говорят. Только это как с телевизором. Включаешь на пять минут, а сидишь два часа, даже если тебя кормят каким-нибудь производством презервативов.
Застежка-молния движется вверх. Ее платье снова закрывается, как кожура банана.
Она собирает обрывки фотографий, устилающие коврик, сотканный так же крепко, как интрига в пьесах Лабиша.
– Так оставлять нельзя, – объясняет она. – На прошлой неделе хозяин сделал мне замечание из-за одного клиента, который забыл свой бумажник в простынях.
Неожиданно она сбавляет тон.
– А! Так это он!
Она держит перед своим носиком ребенка-бунтаря кусок фотографии.
– Как? – каркаю я.
– Забавно!
Я секу на кусок фотографии. Он изображает подбородок, рот, один глаз того парня.
– Вот так я его узнаю, – говорит дочь саван из солуна.
– Кого ты узнаешь?
– Этого типчика. У тебя есть другое фото?
Послушный, я предъявляю полный экземпляр фотографии. Она сравнивает.
– Ну да, это он. Вы только подурачились и подретушировали фото, да?
– Ну да, немного!
– Вы его состарили, что ли! Я его узнала по этой части лица. Здесь хорошо видно, что ему только тридцать лет...
Какой болван! Почему я не принял во внимание такую возможность? Человек, который участвует в таком необычном убийстве, должен был принять меры предосторожности, чтобы не быть узнанным!
А я, болван, тщился, как сказал бы Ориола, воссоздать его таким, каким он мне явился.
– Кто это?
Я задерживаю дыхание, так как моя судьба балансирует на мясистых губах мисс Сахарный Тростник. Лишь бы ее не поразила эмболия до того, как она начнет говорить.
Глава IX,
Что называется, улыбнитесь, сейчас вылетит птичка
Мадемуазель Белоснежка, большой приз за малую добродетель на фестивале в Буффемоне, прямо в одежде погружается в раздумья, глубокие, как взор философа.
– Знаю ли его я... я его знаю, – читает она верлибром в монологе и себе под нос. – Но его имя... Оно крутится у меня на языке.
У бедняжки на языке столько штучек, что она поневоле не может помнить все.
– Это к концу Греты, – говорит она, как медиум в состоянии полного транса, который сталкивается нос к носу с эктоплазмой Великого Конде.
– Как это, к концу Греты?
– К концу ее работы в Тобоггане, ну! Мы все решили, что она подцепила Волшебного Принца. У парня была спортивная тачка, костюмцы из клетчатой ткани а-ля принц Гальский, в общем – все! Несколько вечеров подряд он приезжал за ней... Он всегда был с собачкой. Толстым желтым бульдогом с черными брылями.
– Боксером.
– Может, и так. Я вспоминаю даже, что его псина была выдрессирована: ей предлагали сахар – она не брала. Вступаю я:
– Как он выглядел, этот парень?
– Среднего роста, но коренастый. Блондин, очень светловолосый, с носом... Ну! Нос такой, ну, как приплюснутый. Он не был красив, но приятный. Я вспоминаю первый вечер, когда он появился в Тобоггане и спросил Грету. Ты знаешь, у кого он спросил, кто здесь Грета? У Греты! Забавно, да?
– Очень смешно, – соглашаюсь я. – То есть он приехал за ней?
– Думаю, да. Они ушли вместе. Буквально через восемь дней никто больше не видел малышку. Решили, что ей удалось устроить свою жизнь.
– Где проживал этот донжуан?
Вместо ответа метиска бледнеет, что добавляет немного молока в ее цвет кофе с молоком.
– Но, послушай, ты говорил мне, что он тебе должен бабки. Значит, ты должен это хорошо знать!
По счастью, у горячо любимого Сан-Антонио всегда есть хорошо смазанный и выведенный на орбиту удачный ответ.
– Я знаю его в гриме. Но я не видел его до того, как он так быстро состарился. Ты не знаешь, как его могут звать?
– Нет!
– И не представляешь, где бы он мог обретаться?
– Абсолютно!
– Грета вам никогда не рассказывала о нем?
– Она? Говорю же тебе, что у нее был висячий замок вместо языка. Я размышляю.
– В общем, ты больше ничего не знаешь из того, что могло бы прояснить картину?
– Нет, ничего!
Я достаю записную книжку и пишу домашний адрес и телефон на одной из страниц, воздерживаясь от указания профессии и должности.
– Если ты вспомнишь какую-нибудь деталь или не важно что об этом чудике, сообщи мне, я буду благодарен!
В доказательство того, что не дурю ее, я делаю новый взнос. Счет моих расходов растет на глазах, но, что вы хотите, не подмажешь, не поедешь, не так ли?
– Прощай птичка, – шепчу я, поглаживая ее пропеллер цепкой рукой, – и не забывай меня в своих молитвах.
Я возвращаюсь домой, делая крюк через площадь Согласия, чтобы кинуть глаз, как там поживает пожар в посольстве. Огонь усмирен, обуглилась лишь часть крыши да почернел кусок стены. Отделались легким испугом. Больше ущерба морального, чем материального. Толпа осаждает авеню Габриель, водилы стоят на ушах. Болезненно пульсирует этот нерв столицы.
Сытый по горло жизнью, людьми, самим собой и другими, я возвращаюсь в Сен-Клу, где Фелиси, моя славная женщина-мать, ждет меня за вязаньем, она готовит церемониальный пуловер для сына наших соседей, молодого кабачка с пуговицами, который только что одержал триумфальную победу над аттестатом зрелости.
– Ты выглядишь расстроенным, – говорит она.
– Какая-то слабость, мам, не обращай внимания. Глоток красненького, таблетка снотворного, чтобы вздремнуть, и завтра ничего не будет.
Фелиси поднимает к люстре когда-то девичьи очи, уставшие от бессонных ночей и блинных печалей
– Ты бы тоже пошла бай-бай, мам, – советую я.
– Хорошо, мой мальчик.
– Может, ты выпьешь рюмку вишневки?
– Пожалуй.
– В воскресенье, – говорю я, – чтобы рассеяться, обязательно пойдем в кино, показывают «Выйди вон, чтобы я тебя вернул внутрь» с Тедди Константипольским.
В воздухе устанавливается какое-то уныние. Мы заваливаемся спать, чтобы забыть эту сплющенную с полюсов и вздутую по экватору планету, на которой рыбам однажды пришла ужасная мысль превратиться в млекопитающих.
Наступает утро, полное солнца и птичьего звона. В глубине сада около стены есть одна липа, которая прельщает соловьев.
Как только с погодой о'кей, эти месье собираются чуть свет, чтобы дать свой концерт. Когда я открываю окно, у меня такое чувство, будто что-то должно произойти. Чудесно! Мне кажется, что серый период топтания на месте минул и я начинаю новую эру.
Вскакиваю с перины. Снизу поднимается аромат свежего кофейка. Я начинаю набирать ванну, насвистывая модный шлягер «Держи карман шире, вылетит птичка», шум воды под напором создает идеальный музыкальный аккомпанемент. Да, решительно все идет прекрасно сегодня утром.
Когда объем воды в резервуаре, послужившем Марату саркофагом, становится достаточным, я остаюсь в чем мать родила и вверяю телеса благотворной ласке теплой воды.
Нет ничего лучше хорошей ванны, чтобы успокоить нервы. Я как раз начищаю свою сантехнику, когда раздается стук в дверь. Голос Фелиси зовет меня:
– Антуан!
Я выключаю мощную струю душа:
– Да, мам!
– К тебе пришли!
– Да кто же это?
– Какая-то женщина!
– В такой час?
Фелиси понижает голос.
– Ты меня слышишь?
– Ну!
– Это негритянка...
Не хватает еще пойти ко дну в гигиеническом резервуаре, который квартиросъемщики иногда используют для хранения картошки.
– Негритянка?
– Почти. Точнее, кофе с молоком. Малышка Сахарная Тростинка!
– Пусть войдет! – ору я.
– Сюда? – лепечет маман.
– Да.
– Но... Антуан!
– Не волнуйся, эта девочка робеет, когда видит мужчин одетыми!
Фелиси идет за очаровательной брюнеткой, а я тем временем ополаскиваю глаза и уши холодной водой. Дверь открывается, и сквозь банный пар я различаю мою вчерашнюю подружку, задрапированную в красное платье, как пожарный драндулет (этот цвет ей к лицу).
– Привет! – бросаю я, а-ля паша, указывая ей на металлический табурет. – Каким ветром, крошка?
– Значит, вы комиссар? – говорит она вместо приветствия.
– Где это ты узнала, в Тобоггане?
– Да.
Фелиси незаметно удаляется, бросив все же недоверчивый взгляд на Белоснежку. Моя славная матушка опасается, не играет ли эта посланница заморских земель роль Шарлотты Корде.
– Я пришла пораньше, – лепечет малышка.
Она больше не напирает, а, как мсье, который не платил в течение года взносов, потеряла уверенность в себе, которая ее страховала.
– И хорошо сделала. Ты вспомнила что-нибудь о парне Греты?
– Да.
Она открывает сумочку и достает оттуда фотографию.
– Посмотрите.
Я вытираю два пальца о купальный халат, который висит рядом, и жадно хватаю картинку. Фото изображает Белоснежку с товаркой перед Тобогганом. Их обеих снял (осмелюсь так сказать) уличный фотограф. Они скорчили подобающие гримасы, чтобы по возможности больше походить на звезд Голливуда.
Признаюсь, я не вижу связи – даже сексуальной – между этим скромным прямоугольным параллелепипедом и делом, которое поглощает мое внимание
– Что это за тетка рядом с тобой? – спрашиваю я наобум.
– Это Ольга из Пуатье!
– Ну и что дальше?
– Дело не в ней, мсье комиссар!
Так как кроме двух измерительниц панелей других живых существ не видно, я все меньше представляю, к чему она клонит.
Рожай скорей, крошка, побереги мои мозги.
– За нами, – говорит она, – что вы там видите?
– Улицу...
– А у тротуара?
– Тачку?
Мисс кофи энд милк скрещивает свои смуглые ноги с золотистым отливом так высоко, что, благодаря позиции, мне открывается панорама до самых пределов.
– Да, – шепчет она, – тачка. Это машина того парня, который приезжал к Грете, и можно различить номерок, особенно если воспользуетесь лупой!
Милая крошка! Я встаю и протягиваю ей руки, с которых стекает вода.
– Ты чудо туземного искусства! – уверяю я. – Какая гениальная идея пришла тебе в голову!
Жеманясь, она объясняет:
– Когда мы расстались, я пошла в Тобогган выпить рюмочку и узнала, кто вы. – Она опускает глаза, отягощенные голубыми тенями и целомудрием. – Я сказала себе, что если бы я смогла вам помочь, то, может быть, и вы протянули бы мне руку!
Вот в чем дело!
– Что случилось, лучезарная Аврора?
– Это с одним из моим друзей. У него неприятности с полицией.
– У твоего Жюля?
– Ну да.
– Что за неприятности?
– Один приятель сунул ему наркотики, а он и не знал, что...
– Ну конечно, он чист... как снег! Ну ладно, как его зовут, попытаюсь добиться для него режима благоприятствования. Это все, что я тебе должен?
– Еще одно, мсье комиссар.
– Что еще?
– Я бы хотела, чтобы никто не знал, что я приходила. А то подмокнет моя репутация...
– Хоть я и принял тебя в ванной, об этом можешь не беспокоиться.
Успокоившись, она бросает на меня осторожный жаркий взгляд, сначала снизу вверх, потом слева направо и возвращает его, пока не находит точку пересечения моих меридиан.
– Вы красивый мужчина! – оценивает хозяйка подстилок.
– Да, – говорю я, – как раз на прошлой неделе в газете «Франс Суар» был репортаж на эту тему. Министр искусств даже предложил мне место жеребца-производителя в особняке Бретей. Я отказался, потому что пришлось бы вести оседланный образ жизни.
Натюрлих, сборщица зрелых бананов не сечет в такого рода остротах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19