Даже голый череп пошел красными пятнами.
Он приплясывал, подергивался и метался за письменным столом, пинал поленья, сложенные у горящего камина, и голос его, обычно низкий и рокочущий, взвивался к остекленному потолку до визга.
Самое идиотское, что это происходило при постороннем. Я; в общем-то без дела, заглянула в кабинет Таманского, чтобы просто его увидеть.
Сим-Сим сидел за столом и пролистывал какие-то бумаги, а возле окна пил кофе из фарфоровой чашечки сухой, высоченный человек в безукоризненном вечернем костюме, темный цвет которого подчеркивал голубоватую белизну его совершенно седой головы и снежность крахмалки с бордовой «бабочкой». Старца все называли не по имени — Тимур Хакимович, а по укороченной фамилии — Кенжетаев, то есть просто Кен. Это был тот самый тощий, темнолицый и вежливый «саксаул» (или «аксакал»?), что помогал мне облапошивать викингов. В общем-то, сердечный друг и соратник не столько Туманской, сколько самого Сим-Сима.
Я поняла, что сунулась не к месту и не ко времени, и уже хотела слинять, когда Туманский, вскинув голову, блеснул своими ледяными стеклышками и сказал:
— Войди!
Я вошла, Кен поцеловал мне руку, а Сим-Сим бросил на стол газету и еще тихо спросил:
— Что это такое?
Это была та самая газета, со снимком и заметочкой, которую мне за завтраком подсунула Элга. Доложила уже, значит, верноподданная.
— А что? — весело сказала я. — Приличная фотка… Вот это я, Л. Басаргина, а это молодой лев и две львицы… Такой клуб! Там написано…
— Кто позволил?
— Что именно? — Я начала понимать, что происходит что-то не то.
— Светить свою морду в каком-то бульварном листке! Якшаться с какими-то подозрительными типами! Которые шустрят по закоулкам, чтобы только урвать мелочевку на разнице курса, на продаже сплетен! Это же шакалы! Труха! Шелупонь! «Львы»?! Этих львов на порог приличного банка никто не пустит! Половина из этих гиен уже сидела, а вторая половина сядет! Им же руки никто из нормальных людей не подает! И кто тебе позволил распускать язык? «Стажируюсь в банковской структуре С. Туманского»! Нету у меня никакой структуры, ты это хоть понимаешь, идиотка? Меня вообще нигде нету! Но даже не в этом дело… Тебя, мать твою, сто раз предупреждали: держать планку! Ты же должна на метр выше земли ходить, чтобы только не замараться!
— Да ничего я не должна! — угрюмо огрызнулась я.
— Семен… Семен… — негромко предупредил его Кен. — Ну, сглупила девочка… Это не она, а ваш Вадим прокололся. Должен был проследить…
— Следить? Да что я — на поводке ходить должна? В наморднике? — Я понимала, что срываюсь, но остановиться уже не могла. — В конце концов, у меня своя жизнь есть! Личная!
— Боже! Ты только посмотри на это… млекопитающее, Кен! — заклокотал Туманский. — И она еще смеет извергать какие-то звуки? Валаамова ослица заговорила?! Насчет какой-то там своей жизни? Не было у тебя ничего своего! Никакой такой жизни! И сейчас нет! И не будет! Наглая неблагодарная дрянь! Пустельга! Ты что о себе возомнила?!
Ну, и так далее…
Дело было не в словах, которые он, задыхаясь, пулял. Не в их смысле. Он громоздил одну нелепость на другую, и о многом я бы могла сказать ему, что это не правда. Но ничего говорить ему я как раз и не могла, да, в общем, это и не имело никакого смысла. Видно, все это копилось в нем долго и понемногу, но вдруг отчего-то прорвалось, хлынуло на меня мутной, грязной лавиной, било, вертело и размазывало… Не важно, что он там нес, меня потрясло, как это громыхало. В голосе его раскалилось и обрушилось на меня не просто раздражение — это была откровенная злоба, тяжелая ярость, достигающая совершенно явственной ненависти! Это был абсолютно чужой человек, и мне казалось, что я его вижу впервые, во всяком случае ничего узнаваемого и близкого в нем уже не было, и я понимала только одно: он беспощаден, ядовито злобен и старается не просто язвить, но бить по самому незащищенному и больному…
Я не помню, как меня вынесло из кабинета. В «предбаннике» я столкнулась с Элгой, которая недоуменно прислушивалась к хриплой ругани и сказала мне:
— Вы не точны. Я жду вас в библиотеке уже час и десять минут.
— Да пошли вы все! — крикнула я, глотая слезы, и бросилась бежать прочь.
Когда я начала приходить в себя, обнаружила, что сижу в полной темноте в кабинете Туманской, то есть моем. Во всяком случае, еще полчаса назад я была в этом совершенно уверена. Я сидела в углу, прямо на полу, уткнув голову в коленки, щеки и подбородок щипало от соленой мокроты. В голове была абсолютная космическая пустота, а все тело ныло и подергивалось от боли; оказывается, человека можно изметелить до полусмерти не только кулаками, но и словами. Неизвестно еще, что больнее.
Я прислушалась — в доме стояла абсолютная тишина, хотя отойти ко сну еще никто не мог, было всего около десяти вечера.
Я побрела к столу, уселась в кресло, нашарила в ящике курево и щелкнула зажигалкой. Экран монитора был серым, на нем возникала и пропадала, вильнув хвостиком, дежурная электронная рыбка В сером мареве от экрана неясно проступали голые полки — ни одной куколки Туманской не было, их уволокла к себе Элга, цветочное деревце в японской напольной вазе я тоже выкинула, и той самой иконки тоже уже здесь не было, я отдала ее в реставрацию. Так что Дева Мария ни с какого боку помочь бы мне не смогла.
Извечный женский вопрос: «Мой милый, что тебе я сделала?» — передо мной даже не возникал. Я тупо пыталась вспомнить, что там горело, в его камине, корчась на угольях Кажется, эта самая идиотская газетка. Но мне уже было как-то все равно.
Ровно в двадцать два ноль-ноль сработал таймер, компьютер выбросил на монитор очередную сводку биржевых новостей. Комментатор что-то гнусавил по-английски, голос его скрежетал в моей голове, как тупым ножом по стеклу, и я убрала звук.
И бессмысленно пялилась на плывущие колонки цифр и символов. Индекс Доу-Джонса на нью-йорскской бирже вырос на три пункта, в Гонконге падал доллар, а в Токио был какой-то шухер с котировками «Панасоника»… Что, в теории, должно было бы меня глубоко волновать. Потому что по главному курсу финансового ликбеза мне полагалось улавливать и осмысливать деяния мировых гигантов. Процедура была ежедневная и обязательная, как чистить зубы и пользоваться бидушкой. Мой куратор в Москве на этом настаивал.
Кое-что я уже начинала понимать. Во всяком случае, уже совершенно ясно представляла себе разницу между тем, что такое деньги в кошельке Марь Иванны, которые она тратит в лавочке на молоко и яйца, и главная Всемирная Деньга. Та самая, которая пошла работать еще сотни лет назад, когда флорентийские — или генуэзские? — менялы наваривали проценты, разложив свои цехины, гульдены, пиастры (или как они там назывались?) на скамейках, именовавшихся по-италийски «банками», кредитовали своих морячков и заставляли их двигать на край света за пряностями и шелками.
Как всякая созревшая в условиях «совка» особа, я всегда искренне презирала корысть, Деньгу как в узком, так и широком смысле, и только теперь до меня стало доходить, что ничего удобнее и надежнее Монеты наши предки не придумали, что Большая Деньга — это не пачки зеленоватых бумажек, которые называются доллары, марки, фунты и все такое, не золотые слитки в Форт-Ноксе или в нашем Гохране, а возможности. Возможности отсасывать нефть в каком-нибудь Кувейте или в отпочковавшемся уже чужестранном Баку, клепать автомобили и прочее железо, плавить, передвигать, строить и прочее, прочее, прочее, включая даже возможности рожать в приличных условиях, в окружении аппаратур космической надежности и гуманных по свободно конвертируемой причине врачей.
Во всяком случае, я уже поняла, что то, что для меня становилось открытием, Туманская освоила на заре своей такой же туманной юности, давным-давно перешла от букваря к энциклопедии и свободно плавала в морях, где еще и не колыхалась моя лодочка.
Но что-то уже начинало просвечивать в этой иноземной и отечественной мешанине курсов, котировок и мощных контрактов по слияниям и разделам, какие-то отработанные четкие схемы и системы, и я уже была почти уверена, что великий бандюга, пират и крутой парень, которого звали Гарри Морган и который потрошил галеоны с испанским золотом в средневековье, и нынешний Вася Пупкин из подмосковной Погореловки, который разливает левый спирт в поллитровки с фальшивыми этикетками в своем сарае, — одной крови. Хотя последний наверняка и не подозревает об этом. И возможно, накопив монету, удовлетворив первобытную страсть к «голдам» и «мерсам», евроремонтной хате, фамильному замку из красного кирпича, еще пустит в работу свой капиталец, а может быть, запрыгнет и в олигархи.
И именно эти васи пупкины — опасны, потому что первобытны и голодны и имеют свойство сбиваться в стаи, которые газета «Коммерсанта» скромно называет фирмами, а следователи — бандгруппами….
Не знаю, может быть, именно от них территория так отгораживалась и крепилась, со всей этой сигнализацией, камерами внешнего наблюдения и чичерюкинской охраной, может быть, были еще какие-то силы и персоны, от которых семейство Туманских отгораживали и охраняли в этом бастионе в общем-то пустынном лесу. Но меня в курс насчет этого не вводили, меня это ни с какой стороны не касалось. И похоже, впредь и не коснется.
Я пялилась на безмолвный экран монитора, почти ничего не соображая, и старалась думать о чем угодно, только не о том, что только что произошло со мной…
Неслышно отворилась дверь, я вздрогнула испуганно и сжалась, но это был Кен. Он помаячил в дверях на свету, мягко и бесшумно подошел ко мне, туфли у него были модные, но уже старческие, на войлоке, присел на край стола.
Он всегда был очень деликатен, старомодно вежлив и холодновато ласков по отношению ко мне. Насколько я успела узнать, в команде Туманских он всегда занимался металлом. Что-то такое, связанное с его родиной, городом Темиртау, и металлургическим комбинатом, который когда-то назывался Казахстанская Магнитка. Рельсы, прокат, белая жесть для консервных банок. Чаще всего он мотался в Китай и, наверное, от этого курил приторно-пахучие китайские сигаретки. И носил на лацкане золотого дракончика.
Вот и сейчас он дымил, и струйка дыма расплывалась в сером отсвете от монитора.
Он молчал.
Я молчала.
Мы молчали долго. Глаза его почти не просвечивали в узковатых щелях на узком и темном морщинистом лице.
— У него большие неприятности. Можно сказать — громадные… — наконец сказал он. — Выпутается, конечно. Он это умеет. По крайней мере, умел. Еще недавно.
— Это он вас прислал? — со слабой надеждой спросила я. — Он? Значит, чует, что виноват?
— Он никогда не бывает виноватым, — покачал Кен головой. — Я его понимаю. Хотя, возможно, до конца он боится признаться в этом даже самому себе…
Конечно, это идиотская выходка, то, что он устроил. А все ведь очень просто. От тоскует. И не только… Он запутался в делах. Ему нужна Нина…
— Я не она. Она не я. Я есть я! — Я встала из кресла.
— А вот в этом я не сомневаюсь… — усмехнулся он. — Как-то я его спросил, к чему он вас готовит? То есть что вы будете делать в нашей команде в конечном счете? На чем сосредоточитесь?.. В конце концов, есть центральная бухгалтерия, отдел ревизии и контроля, служба развития, контактная группа по работе с парламентом и правительством… Мне было непонятно, почему он не дает вам сосредоточить усилия на чем-то одном. Он мне сказал: «Но ведь Нина знала все!» Вот тогда я почти ужаснулся: он решил, что и вы — сможете! Если честно, это ведь она всегда вела его, а не он ее… Хотя она была достаточно умна, чтобы не подчеркивать это, и всегда в нужный момент в нужном месте с нужными людьми умела уйти в тень. А в общем-то он всегда был лишь зеркалом, в котором отражалась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48
Он приплясывал, подергивался и метался за письменным столом, пинал поленья, сложенные у горящего камина, и голос его, обычно низкий и рокочущий, взвивался к остекленному потолку до визга.
Самое идиотское, что это происходило при постороннем. Я; в общем-то без дела, заглянула в кабинет Таманского, чтобы просто его увидеть.
Сим-Сим сидел за столом и пролистывал какие-то бумаги, а возле окна пил кофе из фарфоровой чашечки сухой, высоченный человек в безукоризненном вечернем костюме, темный цвет которого подчеркивал голубоватую белизну его совершенно седой головы и снежность крахмалки с бордовой «бабочкой». Старца все называли не по имени — Тимур Хакимович, а по укороченной фамилии — Кенжетаев, то есть просто Кен. Это был тот самый тощий, темнолицый и вежливый «саксаул» (или «аксакал»?), что помогал мне облапошивать викингов. В общем-то, сердечный друг и соратник не столько Туманской, сколько самого Сим-Сима.
Я поняла, что сунулась не к месту и не ко времени, и уже хотела слинять, когда Туманский, вскинув голову, блеснул своими ледяными стеклышками и сказал:
— Войди!
Я вошла, Кен поцеловал мне руку, а Сим-Сим бросил на стол газету и еще тихо спросил:
— Что это такое?
Это была та самая газета, со снимком и заметочкой, которую мне за завтраком подсунула Элга. Доложила уже, значит, верноподданная.
— А что? — весело сказала я. — Приличная фотка… Вот это я, Л. Басаргина, а это молодой лев и две львицы… Такой клуб! Там написано…
— Кто позволил?
— Что именно? — Я начала понимать, что происходит что-то не то.
— Светить свою морду в каком-то бульварном листке! Якшаться с какими-то подозрительными типами! Которые шустрят по закоулкам, чтобы только урвать мелочевку на разнице курса, на продаже сплетен! Это же шакалы! Труха! Шелупонь! «Львы»?! Этих львов на порог приличного банка никто не пустит! Половина из этих гиен уже сидела, а вторая половина сядет! Им же руки никто из нормальных людей не подает! И кто тебе позволил распускать язык? «Стажируюсь в банковской структуре С. Туманского»! Нету у меня никакой структуры, ты это хоть понимаешь, идиотка? Меня вообще нигде нету! Но даже не в этом дело… Тебя, мать твою, сто раз предупреждали: держать планку! Ты же должна на метр выше земли ходить, чтобы только не замараться!
— Да ничего я не должна! — угрюмо огрызнулась я.
— Семен… Семен… — негромко предупредил его Кен. — Ну, сглупила девочка… Это не она, а ваш Вадим прокололся. Должен был проследить…
— Следить? Да что я — на поводке ходить должна? В наморднике? — Я понимала, что срываюсь, но остановиться уже не могла. — В конце концов, у меня своя жизнь есть! Личная!
— Боже! Ты только посмотри на это… млекопитающее, Кен! — заклокотал Туманский. — И она еще смеет извергать какие-то звуки? Валаамова ослица заговорила?! Насчет какой-то там своей жизни? Не было у тебя ничего своего! Никакой такой жизни! И сейчас нет! И не будет! Наглая неблагодарная дрянь! Пустельга! Ты что о себе возомнила?!
Ну, и так далее…
Дело было не в словах, которые он, задыхаясь, пулял. Не в их смысле. Он громоздил одну нелепость на другую, и о многом я бы могла сказать ему, что это не правда. Но ничего говорить ему я как раз и не могла, да, в общем, это и не имело никакого смысла. Видно, все это копилось в нем долго и понемногу, но вдруг отчего-то прорвалось, хлынуло на меня мутной, грязной лавиной, било, вертело и размазывало… Не важно, что он там нес, меня потрясло, как это громыхало. В голосе его раскалилось и обрушилось на меня не просто раздражение — это была откровенная злоба, тяжелая ярость, достигающая совершенно явственной ненависти! Это был абсолютно чужой человек, и мне казалось, что я его вижу впервые, во всяком случае ничего узнаваемого и близкого в нем уже не было, и я понимала только одно: он беспощаден, ядовито злобен и старается не просто язвить, но бить по самому незащищенному и больному…
Я не помню, как меня вынесло из кабинета. В «предбаннике» я столкнулась с Элгой, которая недоуменно прислушивалась к хриплой ругани и сказала мне:
— Вы не точны. Я жду вас в библиотеке уже час и десять минут.
— Да пошли вы все! — крикнула я, глотая слезы, и бросилась бежать прочь.
Когда я начала приходить в себя, обнаружила, что сижу в полной темноте в кабинете Туманской, то есть моем. Во всяком случае, еще полчаса назад я была в этом совершенно уверена. Я сидела в углу, прямо на полу, уткнув голову в коленки, щеки и подбородок щипало от соленой мокроты. В голове была абсолютная космическая пустота, а все тело ныло и подергивалось от боли; оказывается, человека можно изметелить до полусмерти не только кулаками, но и словами. Неизвестно еще, что больнее.
Я прислушалась — в доме стояла абсолютная тишина, хотя отойти ко сну еще никто не мог, было всего около десяти вечера.
Я побрела к столу, уселась в кресло, нашарила в ящике курево и щелкнула зажигалкой. Экран монитора был серым, на нем возникала и пропадала, вильнув хвостиком, дежурная электронная рыбка В сером мареве от экрана неясно проступали голые полки — ни одной куколки Туманской не было, их уволокла к себе Элга, цветочное деревце в японской напольной вазе я тоже выкинула, и той самой иконки тоже уже здесь не было, я отдала ее в реставрацию. Так что Дева Мария ни с какого боку помочь бы мне не смогла.
Извечный женский вопрос: «Мой милый, что тебе я сделала?» — передо мной даже не возникал. Я тупо пыталась вспомнить, что там горело, в его камине, корчась на угольях Кажется, эта самая идиотская газетка. Но мне уже было как-то все равно.
Ровно в двадцать два ноль-ноль сработал таймер, компьютер выбросил на монитор очередную сводку биржевых новостей. Комментатор что-то гнусавил по-английски, голос его скрежетал в моей голове, как тупым ножом по стеклу, и я убрала звук.
И бессмысленно пялилась на плывущие колонки цифр и символов. Индекс Доу-Джонса на нью-йорскской бирже вырос на три пункта, в Гонконге падал доллар, а в Токио был какой-то шухер с котировками «Панасоника»… Что, в теории, должно было бы меня глубоко волновать. Потому что по главному курсу финансового ликбеза мне полагалось улавливать и осмысливать деяния мировых гигантов. Процедура была ежедневная и обязательная, как чистить зубы и пользоваться бидушкой. Мой куратор в Москве на этом настаивал.
Кое-что я уже начинала понимать. Во всяком случае, уже совершенно ясно представляла себе разницу между тем, что такое деньги в кошельке Марь Иванны, которые она тратит в лавочке на молоко и яйца, и главная Всемирная Деньга. Та самая, которая пошла работать еще сотни лет назад, когда флорентийские — или генуэзские? — менялы наваривали проценты, разложив свои цехины, гульдены, пиастры (или как они там назывались?) на скамейках, именовавшихся по-италийски «банками», кредитовали своих морячков и заставляли их двигать на край света за пряностями и шелками.
Как всякая созревшая в условиях «совка» особа, я всегда искренне презирала корысть, Деньгу как в узком, так и широком смысле, и только теперь до меня стало доходить, что ничего удобнее и надежнее Монеты наши предки не придумали, что Большая Деньга — это не пачки зеленоватых бумажек, которые называются доллары, марки, фунты и все такое, не золотые слитки в Форт-Ноксе или в нашем Гохране, а возможности. Возможности отсасывать нефть в каком-нибудь Кувейте или в отпочковавшемся уже чужестранном Баку, клепать автомобили и прочее железо, плавить, передвигать, строить и прочее, прочее, прочее, включая даже возможности рожать в приличных условиях, в окружении аппаратур космической надежности и гуманных по свободно конвертируемой причине врачей.
Во всяком случае, я уже поняла, что то, что для меня становилось открытием, Туманская освоила на заре своей такой же туманной юности, давным-давно перешла от букваря к энциклопедии и свободно плавала в морях, где еще и не колыхалась моя лодочка.
Но что-то уже начинало просвечивать в этой иноземной и отечественной мешанине курсов, котировок и мощных контрактов по слияниям и разделам, какие-то отработанные четкие схемы и системы, и я уже была почти уверена, что великий бандюга, пират и крутой парень, которого звали Гарри Морган и который потрошил галеоны с испанским золотом в средневековье, и нынешний Вася Пупкин из подмосковной Погореловки, который разливает левый спирт в поллитровки с фальшивыми этикетками в своем сарае, — одной крови. Хотя последний наверняка и не подозревает об этом. И возможно, накопив монету, удовлетворив первобытную страсть к «голдам» и «мерсам», евроремонтной хате, фамильному замку из красного кирпича, еще пустит в работу свой капиталец, а может быть, запрыгнет и в олигархи.
И именно эти васи пупкины — опасны, потому что первобытны и голодны и имеют свойство сбиваться в стаи, которые газета «Коммерсанта» скромно называет фирмами, а следователи — бандгруппами….
Не знаю, может быть, именно от них территория так отгораживалась и крепилась, со всей этой сигнализацией, камерами внешнего наблюдения и чичерюкинской охраной, может быть, были еще какие-то силы и персоны, от которых семейство Туманских отгораживали и охраняли в этом бастионе в общем-то пустынном лесу. Но меня в курс насчет этого не вводили, меня это ни с какой стороны не касалось. И похоже, впредь и не коснется.
Я пялилась на безмолвный экран монитора, почти ничего не соображая, и старалась думать о чем угодно, только не о том, что только что произошло со мной…
Неслышно отворилась дверь, я вздрогнула испуганно и сжалась, но это был Кен. Он помаячил в дверях на свету, мягко и бесшумно подошел ко мне, туфли у него были модные, но уже старческие, на войлоке, присел на край стола.
Он всегда был очень деликатен, старомодно вежлив и холодновато ласков по отношению ко мне. Насколько я успела узнать, в команде Туманских он всегда занимался металлом. Что-то такое, связанное с его родиной, городом Темиртау, и металлургическим комбинатом, который когда-то назывался Казахстанская Магнитка. Рельсы, прокат, белая жесть для консервных банок. Чаще всего он мотался в Китай и, наверное, от этого курил приторно-пахучие китайские сигаретки. И носил на лацкане золотого дракончика.
Вот и сейчас он дымил, и струйка дыма расплывалась в сером отсвете от монитора.
Он молчал.
Я молчала.
Мы молчали долго. Глаза его почти не просвечивали в узковатых щелях на узком и темном морщинистом лице.
— У него большие неприятности. Можно сказать — громадные… — наконец сказал он. — Выпутается, конечно. Он это умеет. По крайней мере, умел. Еще недавно.
— Это он вас прислал? — со слабой надеждой спросила я. — Он? Значит, чует, что виноват?
— Он никогда не бывает виноватым, — покачал Кен головой. — Я его понимаю. Хотя, возможно, до конца он боится признаться в этом даже самому себе…
Конечно, это идиотская выходка, то, что он устроил. А все ведь очень просто. От тоскует. И не только… Он запутался в делах. Ему нужна Нина…
— Я не она. Она не я. Я есть я! — Я встала из кресла.
— А вот в этом я не сомневаюсь… — усмехнулся он. — Как-то я его спросил, к чему он вас готовит? То есть что вы будете делать в нашей команде в конечном счете? На чем сосредоточитесь?.. В конце концов, есть центральная бухгалтерия, отдел ревизии и контроля, служба развития, контактная группа по работе с парламентом и правительством… Мне было непонятно, почему он не дает вам сосредоточить усилия на чем-то одном. Он мне сказал: «Но ведь Нина знала все!» Вот тогда я почти ужаснулся: он решил, что и вы — сможете! Если честно, это ведь она всегда вела его, а не он ее… Хотя она была достаточно умна, чтобы не подчеркивать это, и всегда в нужный момент в нужном месте с нужными людьми умела уйти в тень. А в общем-то он всегда был лишь зеркалом, в котором отражалась она.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48