Их печка давно прогорела до пепла и золы. Они не виделись почти двадцать лет. Да и просто нужно пожалеть отца: каково ему будет среди совершенно чужих Ванюшиных? А мы от него поставим свечку.
Мне полагалось печалиться и плакать хотя бы для приличия, но я не могла. Высохшая, как мумия, старушка с горбатым, похожим на клюв, восковым носом, лежавшая в красных и белых парниковых гвоздиках, не имела ничего общего с моей Долли.
Лорик кусал губы и все время протирал запотевающие от дыхания очки.
Какой-то престарелый раздолбай с черно-красной повязкой на рукаве и в номенклатурном старомодном пыжике толкнул речь. Из нее следовало, что Долорес Федоровна не просто покинула ряды партии, светлые идеалы которой освещали ее путь. Но была осознанно уничтожена теми, кто порушил и разграбил некогда великую страну. Сердце Долли просто не вынесло того, что творят с Россией кремлевские временщики. Оратор почему-то напирал на особую вину Российского акционерного общества «ЕЭС» и лично его главы господина Чубайса.
— Но пусть они трепещут! Возмездие грядет! — громыхал пыжик. — Мы вернем трудовому народу все, что у него отняли! И мы отомстим за тебя, товарищ Ванюшина! Спи спокойно, Долорес Федоровна! Мы с тобой! А ты с нами!
На лбу Долли белела какая-то церковная бумажная ленточка, И две черные немолодые богомолки, провожавшие гроб от церкви Нечаянных Радостей до Ваганькова, что-то шептали и крестились.
Как дочь, я первой бросила ком мерзлой глины в ямину, могильщики стремительно зашуровали лопатами, а генерал сказал недовольно Лорику:
— Могли бы и оркестр выбить… Без гимна как-то не очень…
— Она тоже хотела. Только они аванс вернули! — растерянно оправдывался Лорик. — Говорят, губы на таком морозе к трубам липнут.
По первой, в светлую память, мужчины пили тут же, из бумажных стаканчиков. Хрустели солеными огурцами. Огурцы притащила я, из журчихинских. Поминки проходили в квартире Ванюшиных. Когда Долли уже не стало и я примчалась в высотку, Лорик, расстроенный и злой, сидел за столом и изучал меню поминальной трапезы, составленное матерью.
— Ну и наворотила тут мутер! — глухо пробурчал он. — Заливное из свиных ножек — это что? Холодец? А кутья? Это каша, что ли?
Лорик был совершенно раздавлен, до него наконец стало доходить, что нашей общей «мутер» теперь не будет никогда. Толку от него не было никакого, и все хлопоты легли на меня.
Правда, в квартире на площади Восстания возникли две интеллигентные отдаленные родственницы в трауре, но они в основном поили Лорика валерьяной, втихую подмешивали ему в горячее молоко снотворное, объясняя мне, что такие потрясения мальчику лучше переносить во сне, постоянно крутили на проигрывателе реквиемы Моцарта и Баха и плакали, слушая их.
Я закрыла лавку и металась, как полоумная, между Гришкой, которого надо было кормить и выводить, и кухней на площади Восстания, где я должна была готовить на двадцать четыре персоны: снять какую-нибудь кафушку или ресторан под такую интимную церемонию Ванюшины сочли слишком непристойным. Наверное, я бы запоролась с этой готовкой к поминкам, если бы не приехавший из Воронежа отставной генерал в парадном мундире с металлически-эмалевой от наград грудью. Он привез полтуши только что отстрелянного лося, ящик суперводки под названием «Стрижамент», и когда я, замотанная и заплаканная, подала ему какую-то закусь, пригляделся ко мне и спросил:
— Ты что, девочка, тут одна на всю ораву пашешь? А где же остальные стряпухи? В платочки сморкаются?
Обзванивая всех родственных теток, рявкал:
— Без соплей! Рыдать потом будете! — И приказывал, кому из них что стряпать в соответствии с написанным Долли списком, в каком количестве и когда доставлять блюда в квартиру на площади Восстания.
Операция была почти стратегического значения, но он спланировал ее по-штабному точно, и в день похорон громадный стол в гостиной Ванюшиных был полностью собран.
Гости разошлись нескоро. Часов до двух ночи я с двумя женщинами мыла и сортировала посуду в кухне. На весь вечер были заказаны два такси, которые развозили народ по домам, на вокзалы и даже в Шереметьево. Наконец мы с Лором остались одни. Собственно говоря, он был в полной отключке: как за ним ни присматривали тетки, к финалу поминальной трапезы успел напиться. Лор не очень соображал, что происходит, когда его отводили в спальню — отсыпаться. Это была единственная неприятность, нарушившая пристойность неспешного и вдумчивого застолья, с фотопортретом очень молодой и красивой Долли, выставленным среди цветов на отдельном столике. На фото Долли смеялась, придерживая от ветра обеими руками беленькую панамку. Она была очень худая, мускулистая, загорелая, сияюще глазастая, немножко смешная от того, что бровки ее были выщипаны в «ниточку». Я этой фотографии никогда не видела.
К столу я присела лишь на секунду, в самом начале, чтобы вместе со всеми помянуть мать, а потом ушла в кухню, где подогревала и раскладывала блюда.
Сама я так и не поела и, когда все закончилось, поняла, что голодна до безумия. Навалила себе закусочек, села к кухонному столу, подумав, налила рюмку водки, выпила.
— Земля тебе пухом, мама… Прости меня, если что не так…
В кухню, пошатываясь, вошел заспанный и мятый Лорик, шаркая тапками на босых ногах, в пижамных штанах и майке. У него были красные слезящиеся глаза, волосы на голове всклокочены, лицо опухшее и серое. Он все еще явно был не в себе и смотрел виновато и шало.
В руках Лор держал плоский ящичек зеленого армейского цвета, величиной со школьный портфель, с круглым кодовым запором, похожим на телефонный диск.
— Я не безобразничал, Мэри? — с испугом напряженно спросил он. — Не помню почти ни фига…
На выпивку Лорик оказался слабаком, третья рюмка уже стала лишней. Теперь он больше всего боялся, что кого-то обидел во хмелю. На самом деле и в подпитии он не выходил из рамок вежливости и был церемонен и даже чопорен.
— Все нормально, Ванюшин, — сказала я. — Все все поняли. Ну сломался, так понятно с чего… Старухи только про то и талдычили, что она тебе стала матерью… Ты как сейчас?
— Что — как? — не понял он.
— Ну, оставить тебя одного можно? Мне домой пора. У меня там Гришка небось весь извелся. Гулять с ним надо…
— Господи! — воскликнул Лор. — Долли больше нет, а ты про какого-то кобеля! — Лицо его исказилось, губы прыгали. Он присел к столу, уронил голову на кулаки и заплакал. — О, черт! — глухо, содрогаясь всем телом, бормотал он. — Даже не думал, что это так страшно… Остаться одному! Плохо мне, Мэри! Мне — плохо!
—А кому хорошо, Ванюшин? Мне, что ли? — устало рассердилась я. — Плохо — так добавь! И ложись снова. Чего тебя подняло?
— Подняло? — Он бессмысленно смотрел на меня. — А… понял! Я тебе кое-что покажу… Она сказала, чтобы я не сразу… А зачем ждать? Чего еще ждать? Разве мы чужие, Мэри?
Лор долго не мог попасть пальцем в кодовый диск на ящичке, бубнил:
— Это папулькин… Служебный сундучок! Для его бумажек… Особой секретности… Ага, есть!
Внутри оказались пачки открыток и писем, аккуратно перевязанные ленточками.
— Вот тут то, что писала она папе… А тут, что папа ей… А вот это все — тебе… Папа Долли дарил…
Я смотрела нехотя. В общем, почти все эти цацки были ерундой, в основном из уральских самоцветов и таджикского лазурита. Стоящими были только сережки с изумрудиками.
Затем Лорик вытянул длинную цепь из звеньев белого металла, на которой висела радужно взблеснувшая, многоконечная орденская звезда, оплетенная чем-то змееобразным, повесил себе на голую грудь и ни к селу ни к городу хмельно запел:
— М-морями теплыми омытая, лесами древними покрытая, земля родная, Индонезия, л-любовь моя… Это папульке от Сукарто… Он консультировал их генералов. Эта штука персональная, единственная в мире… А вот это — главное! — Он протянул мне запечатанный конверт.
Это было нотариально зафиксированное завещание. Долли передавала половину вот этих полностью приватизированных, принадлежащих им с Лором апартаментов мне. А половину сохраняла за Лориком.
— Ничего не понимаю, — растерянно сказала я. — С этими вашими хоромами… Нам что их, продавать, что ли? А потом деньгу поделить? Что за глупости, Лор? Я что тут, жить с тобой обязана?
— Она сказала, ты все поймешь… И что вы говорили с нею… Ну, пусть не сразу… Через полгода, год… Но, в общем, решать тебе!
— Что решать?!
— Я ведь люблю тебя, Мэри… Правда! С того самого дня, когда ты пломбир ела, помнишь? А я страшно злился, что еще маленький! Но я ведь вырос, верно? Ну, ты немножко старше, разве это важно? Долли хотела, чтобы мы были вместе… Всегда вместе! И чтобы свадьба! И первый тост — за нее! Я буду стараться, Маша…
Он опустился на пол, ткнулся лицом в мои коленки и притих. Будто заснул. Он был горячий и тяжелый, но я боялась его оттолкнуть и обидеть. Но и ощущать его рядом было неловко.
Ничего себе делишки! Кажется, мамочка нашла мне супруга. Дожила, Корноухова!
Я смотрела на крупную голову Лора, прижатую к моим коленям, и видела, что его всегда аккуратно причесанные волосы, несмотря на молодость, уже редеют на макушке и вот-вот перейдут в плешку, но голые размашистые плечи мощны, по сгорбленной широкой спине под майкой перекатываются мускулы. Кому-то он мог показаться уверенным, взрослым и надежным человеком, но я-то уже поняла, что эта внешняя сила — просто скорлупа, в которой прячется насмерть перепуганный мальчик, который никогда не повзрослеет, потому что всю жизнь кто-то решал за него. И нужна ему жена-маменька. Долли почему-то сочла, что эта роль, да нет, не роль, а работа больше всего подходит именно мне и я просто обязана быть благодарна ей по гроб жизни за такой прекрасный вариант.
Позаботилась, значит, о пропащей… Вытаскивает меня из ярмарочной помойки.
А может, действительно плюнуть на все, переступить через себя? Тем более вариант и впрямь по нынешним временам из тех, за которые цепляются. Квартирка тянет как минимум тысяч на шестьдесят у. е. Плюс к ней упакованный, спортивный Лорик с научным будущим. Чего еще надо? Он же по струнке ходить будет, тапочки мне в зубах, как Гришка, приносить! Да и лавку можно будет похерить… Посмотрел бы тогда на меня Трофимов!
Я вдруг поняла, что Лорик посапывает, заводясь, становится слишком настойчивым, и не без изумления обнаружила, что почти готова ему ответить. Это было так неожиданно и страшно, что меня обожгло ледяным испугом, я вскочила, уперлась руками в его плечи и, отстраняя себя от него, заорала:
— Ты что?! Свихнулся?
— Но… почему, Мэри?
— О господи! Не стыдно? В такой день… Знаешь, говорят, душа не отлетает еще до девятого дня! Может, она еще тут где-то, может, смотрит на нас? — Я несла бог знает что, лишь бы он отлип.
— Ты права, Мэри… Ты права! — Он уже опять размяк.
Я быстро смела обратно в ящик все бумаги, защелкнула замок и сказала:
— Пошли баиньки…
— Я — как ты… — покорно согласился он. Приподняв Лорика на ноги и подставив плечо, я потащила его до дивана. Он вдруг стал какой-то бескостный, как тряпка, и вдруг запел совершенно бессмысленно:
— По тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута — Ленинград! — И тут же заснул, рухнув на диван.
Я приподняла его голову и подпихнула секретку под подушку, чтобы, проснувшись утром, он сразу убедился в сохранности фамильного добра, прикрыла его пледом и вернулась в кухню. Я, может быть, и отстаю безнадежно по уровню ай-кью от Велора, но мозгов у меня все-таки хватает, чтобы понять: мать меня покупает. Для этого великовозрастного пацана, который стал для нее (теперь я была в этом уверена) гораздо ближе и дороже, чем я.
Я сняла со своей шеи крестик Долли и положила его на клеенку.
Нет, Лор утром может не сообразить, в чем дело. Нужно сделать что-то, чтобы Ванюшину сразу все стало ясно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37
Мне полагалось печалиться и плакать хотя бы для приличия, но я не могла. Высохшая, как мумия, старушка с горбатым, похожим на клюв, восковым носом, лежавшая в красных и белых парниковых гвоздиках, не имела ничего общего с моей Долли.
Лорик кусал губы и все время протирал запотевающие от дыхания очки.
Какой-то престарелый раздолбай с черно-красной повязкой на рукаве и в номенклатурном старомодном пыжике толкнул речь. Из нее следовало, что Долорес Федоровна не просто покинула ряды партии, светлые идеалы которой освещали ее путь. Но была осознанно уничтожена теми, кто порушил и разграбил некогда великую страну. Сердце Долли просто не вынесло того, что творят с Россией кремлевские временщики. Оратор почему-то напирал на особую вину Российского акционерного общества «ЕЭС» и лично его главы господина Чубайса.
— Но пусть они трепещут! Возмездие грядет! — громыхал пыжик. — Мы вернем трудовому народу все, что у него отняли! И мы отомстим за тебя, товарищ Ванюшина! Спи спокойно, Долорес Федоровна! Мы с тобой! А ты с нами!
На лбу Долли белела какая-то церковная бумажная ленточка, И две черные немолодые богомолки, провожавшие гроб от церкви Нечаянных Радостей до Ваганькова, что-то шептали и крестились.
Как дочь, я первой бросила ком мерзлой глины в ямину, могильщики стремительно зашуровали лопатами, а генерал сказал недовольно Лорику:
— Могли бы и оркестр выбить… Без гимна как-то не очень…
— Она тоже хотела. Только они аванс вернули! — растерянно оправдывался Лорик. — Говорят, губы на таком морозе к трубам липнут.
По первой, в светлую память, мужчины пили тут же, из бумажных стаканчиков. Хрустели солеными огурцами. Огурцы притащила я, из журчихинских. Поминки проходили в квартире Ванюшиных. Когда Долли уже не стало и я примчалась в высотку, Лорик, расстроенный и злой, сидел за столом и изучал меню поминальной трапезы, составленное матерью.
— Ну и наворотила тут мутер! — глухо пробурчал он. — Заливное из свиных ножек — это что? Холодец? А кутья? Это каша, что ли?
Лорик был совершенно раздавлен, до него наконец стало доходить, что нашей общей «мутер» теперь не будет никогда. Толку от него не было никакого, и все хлопоты легли на меня.
Правда, в квартире на площади Восстания возникли две интеллигентные отдаленные родственницы в трауре, но они в основном поили Лорика валерьяной, втихую подмешивали ему в горячее молоко снотворное, объясняя мне, что такие потрясения мальчику лучше переносить во сне, постоянно крутили на проигрывателе реквиемы Моцарта и Баха и плакали, слушая их.
Я закрыла лавку и металась, как полоумная, между Гришкой, которого надо было кормить и выводить, и кухней на площади Восстания, где я должна была готовить на двадцать четыре персоны: снять какую-нибудь кафушку или ресторан под такую интимную церемонию Ванюшины сочли слишком непристойным. Наверное, я бы запоролась с этой готовкой к поминкам, если бы не приехавший из Воронежа отставной генерал в парадном мундире с металлически-эмалевой от наград грудью. Он привез полтуши только что отстрелянного лося, ящик суперводки под названием «Стрижамент», и когда я, замотанная и заплаканная, подала ему какую-то закусь, пригляделся ко мне и спросил:
— Ты что, девочка, тут одна на всю ораву пашешь? А где же остальные стряпухи? В платочки сморкаются?
Обзванивая всех родственных теток, рявкал:
— Без соплей! Рыдать потом будете! — И приказывал, кому из них что стряпать в соответствии с написанным Долли списком, в каком количестве и когда доставлять блюда в квартиру на площади Восстания.
Операция была почти стратегического значения, но он спланировал ее по-штабному точно, и в день похорон громадный стол в гостиной Ванюшиных был полностью собран.
Гости разошлись нескоро. Часов до двух ночи я с двумя женщинами мыла и сортировала посуду в кухне. На весь вечер были заказаны два такси, которые развозили народ по домам, на вокзалы и даже в Шереметьево. Наконец мы с Лором остались одни. Собственно говоря, он был в полной отключке: как за ним ни присматривали тетки, к финалу поминальной трапезы успел напиться. Лор не очень соображал, что происходит, когда его отводили в спальню — отсыпаться. Это была единственная неприятность, нарушившая пристойность неспешного и вдумчивого застолья, с фотопортретом очень молодой и красивой Долли, выставленным среди цветов на отдельном столике. На фото Долли смеялась, придерживая от ветра обеими руками беленькую панамку. Она была очень худая, мускулистая, загорелая, сияюще глазастая, немножко смешная от того, что бровки ее были выщипаны в «ниточку». Я этой фотографии никогда не видела.
К столу я присела лишь на секунду, в самом начале, чтобы вместе со всеми помянуть мать, а потом ушла в кухню, где подогревала и раскладывала блюда.
Сама я так и не поела и, когда все закончилось, поняла, что голодна до безумия. Навалила себе закусочек, села к кухонному столу, подумав, налила рюмку водки, выпила.
— Земля тебе пухом, мама… Прости меня, если что не так…
В кухню, пошатываясь, вошел заспанный и мятый Лорик, шаркая тапками на босых ногах, в пижамных штанах и майке. У него были красные слезящиеся глаза, волосы на голове всклокочены, лицо опухшее и серое. Он все еще явно был не в себе и смотрел виновато и шало.
В руках Лор держал плоский ящичек зеленого армейского цвета, величиной со школьный портфель, с круглым кодовым запором, похожим на телефонный диск.
— Я не безобразничал, Мэри? — с испугом напряженно спросил он. — Не помню почти ни фига…
На выпивку Лорик оказался слабаком, третья рюмка уже стала лишней. Теперь он больше всего боялся, что кого-то обидел во хмелю. На самом деле и в подпитии он не выходил из рамок вежливости и был церемонен и даже чопорен.
— Все нормально, Ванюшин, — сказала я. — Все все поняли. Ну сломался, так понятно с чего… Старухи только про то и талдычили, что она тебе стала матерью… Ты как сейчас?
— Что — как? — не понял он.
— Ну, оставить тебя одного можно? Мне домой пора. У меня там Гришка небось весь извелся. Гулять с ним надо…
— Господи! — воскликнул Лор. — Долли больше нет, а ты про какого-то кобеля! — Лицо его исказилось, губы прыгали. Он присел к столу, уронил голову на кулаки и заплакал. — О, черт! — глухо, содрогаясь всем телом, бормотал он. — Даже не думал, что это так страшно… Остаться одному! Плохо мне, Мэри! Мне — плохо!
—А кому хорошо, Ванюшин? Мне, что ли? — устало рассердилась я. — Плохо — так добавь! И ложись снова. Чего тебя подняло?
— Подняло? — Он бессмысленно смотрел на меня. — А… понял! Я тебе кое-что покажу… Она сказала, чтобы я не сразу… А зачем ждать? Чего еще ждать? Разве мы чужие, Мэри?
Лор долго не мог попасть пальцем в кодовый диск на ящичке, бубнил:
— Это папулькин… Служебный сундучок! Для его бумажек… Особой секретности… Ага, есть!
Внутри оказались пачки открыток и писем, аккуратно перевязанные ленточками.
— Вот тут то, что писала она папе… А тут, что папа ей… А вот это все — тебе… Папа Долли дарил…
Я смотрела нехотя. В общем, почти все эти цацки были ерундой, в основном из уральских самоцветов и таджикского лазурита. Стоящими были только сережки с изумрудиками.
Затем Лорик вытянул длинную цепь из звеньев белого металла, на которой висела радужно взблеснувшая, многоконечная орденская звезда, оплетенная чем-то змееобразным, повесил себе на голую грудь и ни к селу ни к городу хмельно запел:
— М-морями теплыми омытая, лесами древними покрытая, земля родная, Индонезия, л-любовь моя… Это папульке от Сукарто… Он консультировал их генералов. Эта штука персональная, единственная в мире… А вот это — главное! — Он протянул мне запечатанный конверт.
Это было нотариально зафиксированное завещание. Долли передавала половину вот этих полностью приватизированных, принадлежащих им с Лором апартаментов мне. А половину сохраняла за Лориком.
— Ничего не понимаю, — растерянно сказала я. — С этими вашими хоромами… Нам что их, продавать, что ли? А потом деньгу поделить? Что за глупости, Лор? Я что тут, жить с тобой обязана?
— Она сказала, ты все поймешь… И что вы говорили с нею… Ну, пусть не сразу… Через полгода, год… Но, в общем, решать тебе!
— Что решать?!
— Я ведь люблю тебя, Мэри… Правда! С того самого дня, когда ты пломбир ела, помнишь? А я страшно злился, что еще маленький! Но я ведь вырос, верно? Ну, ты немножко старше, разве это важно? Долли хотела, чтобы мы были вместе… Всегда вместе! И чтобы свадьба! И первый тост — за нее! Я буду стараться, Маша…
Он опустился на пол, ткнулся лицом в мои коленки и притих. Будто заснул. Он был горячий и тяжелый, но я боялась его оттолкнуть и обидеть. Но и ощущать его рядом было неловко.
Ничего себе делишки! Кажется, мамочка нашла мне супруга. Дожила, Корноухова!
Я смотрела на крупную голову Лора, прижатую к моим коленям, и видела, что его всегда аккуратно причесанные волосы, несмотря на молодость, уже редеют на макушке и вот-вот перейдут в плешку, но голые размашистые плечи мощны, по сгорбленной широкой спине под майкой перекатываются мускулы. Кому-то он мог показаться уверенным, взрослым и надежным человеком, но я-то уже поняла, что эта внешняя сила — просто скорлупа, в которой прячется насмерть перепуганный мальчик, который никогда не повзрослеет, потому что всю жизнь кто-то решал за него. И нужна ему жена-маменька. Долли почему-то сочла, что эта роль, да нет, не роль, а работа больше всего подходит именно мне и я просто обязана быть благодарна ей по гроб жизни за такой прекрасный вариант.
Позаботилась, значит, о пропащей… Вытаскивает меня из ярмарочной помойки.
А может, действительно плюнуть на все, переступить через себя? Тем более вариант и впрямь по нынешним временам из тех, за которые цепляются. Квартирка тянет как минимум тысяч на шестьдесят у. е. Плюс к ней упакованный, спортивный Лорик с научным будущим. Чего еще надо? Он же по струнке ходить будет, тапочки мне в зубах, как Гришка, приносить! Да и лавку можно будет похерить… Посмотрел бы тогда на меня Трофимов!
Я вдруг поняла, что Лорик посапывает, заводясь, становится слишком настойчивым, и не без изумления обнаружила, что почти готова ему ответить. Это было так неожиданно и страшно, что меня обожгло ледяным испугом, я вскочила, уперлась руками в его плечи и, отстраняя себя от него, заорала:
— Ты что?! Свихнулся?
— Но… почему, Мэри?
— О господи! Не стыдно? В такой день… Знаешь, говорят, душа не отлетает еще до девятого дня! Может, она еще тут где-то, может, смотрит на нас? — Я несла бог знает что, лишь бы он отлип.
— Ты права, Мэри… Ты права! — Он уже опять размяк.
Я быстро смела обратно в ящик все бумаги, защелкнула замок и сказала:
— Пошли баиньки…
— Я — как ты… — покорно согласился он. Приподняв Лорика на ноги и подставив плечо, я потащила его до дивана. Он вдруг стал какой-то бескостный, как тряпка, и вдруг запел совершенно бессмысленно:
— По тундре, по железной дороге, где мчит курьерский Воркута — Ленинград! — И тут же заснул, рухнув на диван.
Я приподняла его голову и подпихнула секретку под подушку, чтобы, проснувшись утром, он сразу убедился в сохранности фамильного добра, прикрыла его пледом и вернулась в кухню. Я, может быть, и отстаю безнадежно по уровню ай-кью от Велора, но мозгов у меня все-таки хватает, чтобы понять: мать меня покупает. Для этого великовозрастного пацана, который стал для нее (теперь я была в этом уверена) гораздо ближе и дороже, чем я.
Я сняла со своей шеи крестик Долли и положила его на клеенку.
Нет, Лор утром может не сообразить, в чем дело. Нужно сделать что-то, чтобы Ванюшину сразу все стало ясно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37