В то время голос Била Хейли впервые перелетел через Ла-Манш, и, хотя ни Чак Берри, ни — позднее — Элвис Пресли не представляли серьезной угрозы для континента, кое-кто встрепенулся. В газетах писали, что со стороны создается впечатление, будто танцующие рок-н-ролл растирают спины мокрыми полотенцами. В рижских клубах организовывали бригады блюстителей порядка, и те без предупреждения выталкивали любителей рок-н-ролла из зала. Появились и теоретики, которые связывали все беды в воспитании молодежи с этим неприемлемым тандем. Но, подобно всякому запретному плоду, он стал пользоваться особым успехом, и на закрытых вечерах рок-н-ролл наяривали часто и даже как бы в знак протеста.
«Какая-нибудь смазливая куколка, конечно, сманит моего Райво, обязательно сманит, но эти месяцы, которые принесли мне столько счастья, никто у меня не отнимет. Такой счастливой я больше никогда не буду, — размышляла девушка, торопясь по проходу между спортивным и танцевальным залами на улицу, где горели вечерние огни и громыхали трамваи. — Но не слишком ли рано я поджимаю хвост? Ведь это он меня искал в тот раз, а не я его. Я даже не пригласила его на дамский танец, а он все равно разыскал меня и пристал ко мне как банный лист. Нет, он не из тех, кто бегает за каждой юбкой».
На улице Берзаунес, тянущейся вдоль заводских корпусов перпендикулярно сверкающей главной магистрали, было темно, как в глубоком колодце. Одни лишь стволы берез белели, да чавкали под ногами опавшие листья. На миг ей стало страшно, хотя неподалеку, на углу улицы Скангалю, светились фонари.
Она уже была здесь позавчера со Сциллой, та ходила договариваться.
— Только запомни как следует дорогу, не то заблудишься. В темноте все такое чужое и незнакомое. Сейчас мы пройдем мимо вечерней школы, потом повернем направо, а там темным-темно, как в яме, и грязь по щиколотку. Фонари-то стоят, но все лампочки шпана из общаг поразбивала…
— А она что, фельдшерица?
— Почти что врач. А может, и поумнее. Солидная седая дама. Ты ей только не ври, тогда все будет в порядке. Говоришь, пятый месяц, да?
— Я думаю…
— Индюк на навозной куче тоже думает. Ей надо знать точно.
А вот и вечерняя школа. Точь-в-точь как другие здания — аккуратные, построенные перед самой войной двухэтажные особняки. Разве что у школы окна пониже, и прохожим видны с трудом втиснувшиеся за обычные школьные парты взрослые ученики. Встанет отвечать, а парта ему по колено.
От перекрестка и до самого железнодорожного полотна — большой участок, постепенно обрастающий частными домами. Невыразительные, похожие друг на друга, серые, огороженные заборчиками, они выстроились рядами вдоль улочек, спрятались в закоулках. Чем отличались земельные участки один от другого, так это числом фруктовых деревьев и кустов. Но в темноте деревьев не было видно, и девушка ориентировалась исключительно по табличкам с номерами домов, освещенным крохотными тусклыми лампочками. Хотя эра телевидения пока не наступила и час был еще не поздний, свет горел лишь в нескольких окнах. Тротуаров тут не было, ноги утопали в грязи, пробирала холодная дрожь. То поблизости, то вдали лениво тявкали собаки.
Где-то здесь, за поворотом… Третий от угла…
Примерно там, где стоят машина «скорой помощи» и милицейский газик с брезентовым верхом. Может, у ее дома и стоят? Позавчера Сцилла запретила ей идти дальше: если все будет как надо, она сама договорится, а если не выгорит, то докторша только рассердится присутствию лишнего человека и, может статься, в дальнейшем не пожелает иметь со Сциллой никаких дел.
Надо было разглядеть номер дома. Если окажется, что машины приехали к докторше, она как ни в чем не бывало пройдет мимо, если же это возле дома соседей, то ей нет до них никакого дела. Условлено ровно в девять, надо быть вовремя.
Хотя номер дома она помнила не хуже дня своего рождения, в записочку все-таки глянула. Заодно ощупала зашпиленный английской булавкой карман с деньгами: все в порядке, можно идти.
Она пересекла улицу и пошла дальше. Дождь припустил сильнее, капли с шумом шлепались в грязь.
Это был единственный дом, все окна которого освещены. Когда она поравнялась с ним, над крыльцом как раз зажегся довольно сильный прожектор, высвечивая дорожку из бетонных плит и ворота.
Двери открылись, и показались санитары с носилками, на них лежало что-то накрытое белой материей, скорее всего простыней. Из машины «скорой помощи» выскочил шофер, распахнул заднюю дверцу, помог установить носилки.
Внезапно она, сама того не сознавая, подошла к машинам и очутилась между «скорой помощью» и газиком. И увидела на носилках молодую женщину, ее густые черные волосы обрамляли лицо, бледность которого бросалась в глаза даже на фоне простыни. Женщина испустила стон.
Стукнула парадная дверь, и на крыльцо вышли офицер милиции и человек в белом халате с медицинской сумкой, на которой красовался красный крест.
— В таких условиях! Какое варварство! Настоящее убийство!
Человек в халате сел в машину, и она тотчас отъехала, а офицер милиции вернулся в дом. Одно за другим гасли окна. Зайга все стояла, как громом пораженная, и смотрела на номер дома, который только что проверяла по бумажке.
Первой посадили в милицейскую машину какую-то старуху. Та сопротивлялась, доказывала, что она тут ни при чем, ничего, мол, не знает, всего лишь грела воду. Затем вывели женщину в поношенной шубе.
Зайга очнулась и пошла назад. Милицейская машина, поравнявшись с нею, притормозила, и она скорее почувствовала, чем увидела, что через боковое окно ее внимательно разглядывают. Затем газик тронул с места — и вскоре его габаритные огни растаяли в темноте.
Похоронные речи окончены.
Распорядитель с трагическим выражением лица, будто только что потерял дорогого ему человека, выражает матери Райво последнее соболезнование. Его ждут не дождутся в часовне, чтобы начать новые похороны.
Мало-помалу толпа вокруг могильного холмика редеет, провожающие расходятся. Кто-то вполголоса декламирует: «Плитой придавили могилу Роба…» Долг исполнен.
Мать Райво и представитель спорткомитета еще медлят, она, кажется, объясняет ему, каким будет памятник, а он поглядывает через плечо, прикидывая, успеет ли догнать приятелей, удаляющихся по аллее. Они все же решили пропустить по стаканчику, помянуть-таки усопшего в компании экс-спортсменов.
Ишь, Райво Камбернаус, даже памятник тебе поставят! И, может быть, большой, красивый; скульптор ведь не знает, что ты был за человек. А если и знает, все равно сделает красивый, ведь деньги платят не за правду, а за красоту!
На Зайгу с упакованным в бумагу букетом не обращали внимания, все думали, что она подошла просто из любопытства.
Она приблизилась к куче мусора — выбросить оберточную бумагу — и с трудом удержалась, чтобы не отправить туда же и розы. Цветы свежие, словно только что срезанные, на нежных темно-красных лепестках — капельки росы. Стебли длиннющие, да и букет огромный, ценой, пожалуй, затмит все остальные цветы на могиле Райво.
— На, жри и подавись, Камбернаус! — губы ее шевелятся беззвучно, а в душе стоит крик. — С этой минуты я забуду тебя! Ты умер, и все, и конец!
Огромные розы цвета любви удивляют и потрясают старуху в траурном одеянии. Она вскрикивает:
— Надломите, надломите стебли, не то украдут!
— И пусть!
Откуда тут эта богатая, элегантная дама? Кем она была для Райво? Лучше бы не тратилась на цветы, а спасала его, пока был жив!
Не припомнишь меня, старая? Конечно, нет. Слишком многих он проводил через свою комнату.
«Желаю счастливой старости!» — расчетливый удар. В самое сердце. Если бы Райво порадовал тебя внуками, они обязательно присутствовали бы на похоронах. И распорядитель тоже никаких внуков не упоминал.
Стройная, представительная, одетая, как манекенщица из дома моделей, она направилась к выходу, провожаемая взглядом остолбеневшей старухи.
Интересно, тот ли у тебя теперь взгляд, равнодушный и невидящий? Как ты умела степенно кивать головой, отвечая на мое робкое приветствие! Приветствие краснеющей, стыдливой девчонки, которая, чтобы не беспокоить хозяйку, проходила через ее комнату в чулках. Мои туфли ты всегда видела в прихожей, не так ли? Ты замечала их только потому, что они были очень уж простенькие и не раз побывали в починке. Что же делать девчонке, если лучших у нее нет? Стипендия с гулькин нос, из дому денег прислать не могут. Пришлют иногда шмат сала или мешок картошки, и на том спасибо. Те, кто ютился в общежитии, были из бедных семей: кто посостоятельнее, снимали вдвоем или втроем комнатушку. Может, они и не жили лучше, зато настроение у них было другое.
Сколько я помню, ты всегда смотрела телевизор, утопая в мягком кресле. Да-да, у тебя был телевизор. Я впервые увидела этот ящик в твоей квартире. Он должен был свидетельствовать о том, что твоя семья живет в достатке, занимает привилегированное положение и шагает в ногу с прогрессом. Считанные вечера тебя не было у телевизора. Иногда закрадывалась мыслишка, что ты специально поджидаешь нас, чтобы потом лечь спать.
— Привет, ма, — говорил Райво, таща меня за руку.
Мать, не отрывая взгляда от экрана, величественно кивала. Так, будто никакой девушки здесь нет, будто никто, кроме ее сына, и не промолвил «добрый вечер».
Комната Райво была маленькая, почти треугольная. Стол, несколько стульев, магнитофон, привинченная к двери вешалка, полка с кое-какими книжками, купленными еще в школьные годы, диван, и над ним, в лакированных рамках, дипломы за спортивные достижения. И еще газета «Спортс» — свежие номера и старые — на столе, на подоконнике и даже на полу.
— Музыку поставить?
Она покачала головой.
— Немножко…
— Ладно, поставь.
— Пойду поищу чего пожевать. Ты ведь хочешь есть?
Она утвердительно кивнула. Райво исчез и вскоре вернулся с бутылкой молока, бутербродами с колбасой, сыром и другими яствами, которые нашлись в холодильнике.
Подкрепляясь, они ждали, пока в первой комнате мать выключит телевизор и постелет себе.
— Погаси свет, — сказала она. Боялась, что он увидит набежавшие слезы, и это оттолкнет его. Увидит округлившийся живот, и это его отпугнет.
— Какие у тебя налитые груди…
— Так и должно быть, — прошептала она.
— Как я хочу тебя!
И она подчинилась, хотя охотнее всего отвернулась бы и дала волю слезам.
— Может, еще разок попробовать у той докторши? Может, ничего страшного там не произошло? — спросил Райво чуть позже.
— Попрошу Сциллу, пускай сходит.
— Если там не выйдет, я поговорю с Варисом. Ты его не знаешь, он играет в защите. Его жена работает акушеркой. Да, кстати, тренер думает, что меня все-таки возьмут в сборную. Вот когда начнется колоссальная житуха!
Прошло еще две недели.
Внезапно обнаружилось, что Райво Камбернаус очень занят, он не пришел на свидание, а потом позвонил в общежитие и сказал, что тренируется в сборной и нет ни одной свободной минутки. Кроме того, надо оформиться на другую работу, там будут платить побольше, чем на ВЭФе, только вот новый начальник вообразил, что, когда у спортсменов нет соревнований или тренировочных сборов, они должны потеть на работе наравне со всеми. Не грусти, малышка, выше голову!
Она слушала голос, доносившийся из трубки, и машинально кивала, у нее уже не было ни сил, ни храбрости, ни веры.
В красном уголке крутили пластинку с песнями Ива Монтана, мягкие, округлые, как вербные сережки, слова скатывались по крутой деревянной лестнице общежития: «Мертвые листья легли на порог, забыть ничего я не смог. Помню и ласку, и каждый упрек, смех твой и слезы в сердце сберег! Как же ты хочешь, чтоб я позабыл твой образ прекрасный…»
Еще через неделю она собралась с духом и пошла к матери Райво. Она хотела поговорить с нею, но, завидев в дверях эту гордую и неприступную женщину, едва слышно вымолвила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36
«Какая-нибудь смазливая куколка, конечно, сманит моего Райво, обязательно сманит, но эти месяцы, которые принесли мне столько счастья, никто у меня не отнимет. Такой счастливой я больше никогда не буду, — размышляла девушка, торопясь по проходу между спортивным и танцевальным залами на улицу, где горели вечерние огни и громыхали трамваи. — Но не слишком ли рано я поджимаю хвост? Ведь это он меня искал в тот раз, а не я его. Я даже не пригласила его на дамский танец, а он все равно разыскал меня и пристал ко мне как банный лист. Нет, он не из тех, кто бегает за каждой юбкой».
На улице Берзаунес, тянущейся вдоль заводских корпусов перпендикулярно сверкающей главной магистрали, было темно, как в глубоком колодце. Одни лишь стволы берез белели, да чавкали под ногами опавшие листья. На миг ей стало страшно, хотя неподалеку, на углу улицы Скангалю, светились фонари.
Она уже была здесь позавчера со Сциллой, та ходила договариваться.
— Только запомни как следует дорогу, не то заблудишься. В темноте все такое чужое и незнакомое. Сейчас мы пройдем мимо вечерней школы, потом повернем направо, а там темным-темно, как в яме, и грязь по щиколотку. Фонари-то стоят, но все лампочки шпана из общаг поразбивала…
— А она что, фельдшерица?
— Почти что врач. А может, и поумнее. Солидная седая дама. Ты ей только не ври, тогда все будет в порядке. Говоришь, пятый месяц, да?
— Я думаю…
— Индюк на навозной куче тоже думает. Ей надо знать точно.
А вот и вечерняя школа. Точь-в-точь как другие здания — аккуратные, построенные перед самой войной двухэтажные особняки. Разве что у школы окна пониже, и прохожим видны с трудом втиснувшиеся за обычные школьные парты взрослые ученики. Встанет отвечать, а парта ему по колено.
От перекрестка и до самого железнодорожного полотна — большой участок, постепенно обрастающий частными домами. Невыразительные, похожие друг на друга, серые, огороженные заборчиками, они выстроились рядами вдоль улочек, спрятались в закоулках. Чем отличались земельные участки один от другого, так это числом фруктовых деревьев и кустов. Но в темноте деревьев не было видно, и девушка ориентировалась исключительно по табличкам с номерами домов, освещенным крохотными тусклыми лампочками. Хотя эра телевидения пока не наступила и час был еще не поздний, свет горел лишь в нескольких окнах. Тротуаров тут не было, ноги утопали в грязи, пробирала холодная дрожь. То поблизости, то вдали лениво тявкали собаки.
Где-то здесь, за поворотом… Третий от угла…
Примерно там, где стоят машина «скорой помощи» и милицейский газик с брезентовым верхом. Может, у ее дома и стоят? Позавчера Сцилла запретила ей идти дальше: если все будет как надо, она сама договорится, а если не выгорит, то докторша только рассердится присутствию лишнего человека и, может статься, в дальнейшем не пожелает иметь со Сциллой никаких дел.
Надо было разглядеть номер дома. Если окажется, что машины приехали к докторше, она как ни в чем не бывало пройдет мимо, если же это возле дома соседей, то ей нет до них никакого дела. Условлено ровно в девять, надо быть вовремя.
Хотя номер дома она помнила не хуже дня своего рождения, в записочку все-таки глянула. Заодно ощупала зашпиленный английской булавкой карман с деньгами: все в порядке, можно идти.
Она пересекла улицу и пошла дальше. Дождь припустил сильнее, капли с шумом шлепались в грязь.
Это был единственный дом, все окна которого освещены. Когда она поравнялась с ним, над крыльцом как раз зажегся довольно сильный прожектор, высвечивая дорожку из бетонных плит и ворота.
Двери открылись, и показались санитары с носилками, на них лежало что-то накрытое белой материей, скорее всего простыней. Из машины «скорой помощи» выскочил шофер, распахнул заднюю дверцу, помог установить носилки.
Внезапно она, сама того не сознавая, подошла к машинам и очутилась между «скорой помощью» и газиком. И увидела на носилках молодую женщину, ее густые черные волосы обрамляли лицо, бледность которого бросалась в глаза даже на фоне простыни. Женщина испустила стон.
Стукнула парадная дверь, и на крыльцо вышли офицер милиции и человек в белом халате с медицинской сумкой, на которой красовался красный крест.
— В таких условиях! Какое варварство! Настоящее убийство!
Человек в халате сел в машину, и она тотчас отъехала, а офицер милиции вернулся в дом. Одно за другим гасли окна. Зайга все стояла, как громом пораженная, и смотрела на номер дома, который только что проверяла по бумажке.
Первой посадили в милицейскую машину какую-то старуху. Та сопротивлялась, доказывала, что она тут ни при чем, ничего, мол, не знает, всего лишь грела воду. Затем вывели женщину в поношенной шубе.
Зайга очнулась и пошла назад. Милицейская машина, поравнявшись с нею, притормозила, и она скорее почувствовала, чем увидела, что через боковое окно ее внимательно разглядывают. Затем газик тронул с места — и вскоре его габаритные огни растаяли в темноте.
Похоронные речи окончены.
Распорядитель с трагическим выражением лица, будто только что потерял дорогого ему человека, выражает матери Райво последнее соболезнование. Его ждут не дождутся в часовне, чтобы начать новые похороны.
Мало-помалу толпа вокруг могильного холмика редеет, провожающие расходятся. Кто-то вполголоса декламирует: «Плитой придавили могилу Роба…» Долг исполнен.
Мать Райво и представитель спорткомитета еще медлят, она, кажется, объясняет ему, каким будет памятник, а он поглядывает через плечо, прикидывая, успеет ли догнать приятелей, удаляющихся по аллее. Они все же решили пропустить по стаканчику, помянуть-таки усопшего в компании экс-спортсменов.
Ишь, Райво Камбернаус, даже памятник тебе поставят! И, может быть, большой, красивый; скульптор ведь не знает, что ты был за человек. А если и знает, все равно сделает красивый, ведь деньги платят не за правду, а за красоту!
На Зайгу с упакованным в бумагу букетом не обращали внимания, все думали, что она подошла просто из любопытства.
Она приблизилась к куче мусора — выбросить оберточную бумагу — и с трудом удержалась, чтобы не отправить туда же и розы. Цветы свежие, словно только что срезанные, на нежных темно-красных лепестках — капельки росы. Стебли длиннющие, да и букет огромный, ценой, пожалуй, затмит все остальные цветы на могиле Райво.
— На, жри и подавись, Камбернаус! — губы ее шевелятся беззвучно, а в душе стоит крик. — С этой минуты я забуду тебя! Ты умер, и все, и конец!
Огромные розы цвета любви удивляют и потрясают старуху в траурном одеянии. Она вскрикивает:
— Надломите, надломите стебли, не то украдут!
— И пусть!
Откуда тут эта богатая, элегантная дама? Кем она была для Райво? Лучше бы не тратилась на цветы, а спасала его, пока был жив!
Не припомнишь меня, старая? Конечно, нет. Слишком многих он проводил через свою комнату.
«Желаю счастливой старости!» — расчетливый удар. В самое сердце. Если бы Райво порадовал тебя внуками, они обязательно присутствовали бы на похоронах. И распорядитель тоже никаких внуков не упоминал.
Стройная, представительная, одетая, как манекенщица из дома моделей, она направилась к выходу, провожаемая взглядом остолбеневшей старухи.
Интересно, тот ли у тебя теперь взгляд, равнодушный и невидящий? Как ты умела степенно кивать головой, отвечая на мое робкое приветствие! Приветствие краснеющей, стыдливой девчонки, которая, чтобы не беспокоить хозяйку, проходила через ее комнату в чулках. Мои туфли ты всегда видела в прихожей, не так ли? Ты замечала их только потому, что они были очень уж простенькие и не раз побывали в починке. Что же делать девчонке, если лучших у нее нет? Стипендия с гулькин нос, из дому денег прислать не могут. Пришлют иногда шмат сала или мешок картошки, и на том спасибо. Те, кто ютился в общежитии, были из бедных семей: кто посостоятельнее, снимали вдвоем или втроем комнатушку. Может, они и не жили лучше, зато настроение у них было другое.
Сколько я помню, ты всегда смотрела телевизор, утопая в мягком кресле. Да-да, у тебя был телевизор. Я впервые увидела этот ящик в твоей квартире. Он должен был свидетельствовать о том, что твоя семья живет в достатке, занимает привилегированное положение и шагает в ногу с прогрессом. Считанные вечера тебя не было у телевизора. Иногда закрадывалась мыслишка, что ты специально поджидаешь нас, чтобы потом лечь спать.
— Привет, ма, — говорил Райво, таща меня за руку.
Мать, не отрывая взгляда от экрана, величественно кивала. Так, будто никакой девушки здесь нет, будто никто, кроме ее сына, и не промолвил «добрый вечер».
Комната Райво была маленькая, почти треугольная. Стол, несколько стульев, магнитофон, привинченная к двери вешалка, полка с кое-какими книжками, купленными еще в школьные годы, диван, и над ним, в лакированных рамках, дипломы за спортивные достижения. И еще газета «Спортс» — свежие номера и старые — на столе, на подоконнике и даже на полу.
— Музыку поставить?
Она покачала головой.
— Немножко…
— Ладно, поставь.
— Пойду поищу чего пожевать. Ты ведь хочешь есть?
Она утвердительно кивнула. Райво исчез и вскоре вернулся с бутылкой молока, бутербродами с колбасой, сыром и другими яствами, которые нашлись в холодильнике.
Подкрепляясь, они ждали, пока в первой комнате мать выключит телевизор и постелет себе.
— Погаси свет, — сказала она. Боялась, что он увидит набежавшие слезы, и это оттолкнет его. Увидит округлившийся живот, и это его отпугнет.
— Какие у тебя налитые груди…
— Так и должно быть, — прошептала она.
— Как я хочу тебя!
И она подчинилась, хотя охотнее всего отвернулась бы и дала волю слезам.
— Может, еще разок попробовать у той докторши? Может, ничего страшного там не произошло? — спросил Райво чуть позже.
— Попрошу Сциллу, пускай сходит.
— Если там не выйдет, я поговорю с Варисом. Ты его не знаешь, он играет в защите. Его жена работает акушеркой. Да, кстати, тренер думает, что меня все-таки возьмут в сборную. Вот когда начнется колоссальная житуха!
Прошло еще две недели.
Внезапно обнаружилось, что Райво Камбернаус очень занят, он не пришел на свидание, а потом позвонил в общежитие и сказал, что тренируется в сборной и нет ни одной свободной минутки. Кроме того, надо оформиться на другую работу, там будут платить побольше, чем на ВЭФе, только вот новый начальник вообразил, что, когда у спортсменов нет соревнований или тренировочных сборов, они должны потеть на работе наравне со всеми. Не грусти, малышка, выше голову!
Она слушала голос, доносившийся из трубки, и машинально кивала, у нее уже не было ни сил, ни храбрости, ни веры.
В красном уголке крутили пластинку с песнями Ива Монтана, мягкие, округлые, как вербные сережки, слова скатывались по крутой деревянной лестнице общежития: «Мертвые листья легли на порог, забыть ничего я не смог. Помню и ласку, и каждый упрек, смех твой и слезы в сердце сберег! Как же ты хочешь, чтоб я позабыл твой образ прекрасный…»
Еще через неделю она собралась с духом и пошла к матери Райво. Она хотела поговорить с нею, но, завидев в дверях эту гордую и неприступную женщину, едва слышно вымолвила:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36