среднее поколение переняло у них лишь местный фольклор, а самое молодое, получившее обязательное восьмилетнее образование, чихало на все нормы морали, боготворя только рок-музыку; своекорыстие у них на первом месте, холодный расчет и эгоизм лезли из всех пор, стариков они считали жалкими сентиментальными идиотами и, отправляясь «заделывать хату», кроме отмычек прихватывали с собой ножи и обрезы — на тот случай, если хозяева не вовремя вернутся домой. У них были вполне однозначные представления о «лафе»: вельветовые джинсы, ночные рестораны и «Жигули». Окрепшее материально общество вскормило их рослыми, здоровыми. Если старикану либо уголовнику среднего поколения глянется шарфик или перчатки новичка, он их выпросит, выманит или выиграет в карты, а юный молодец просто сорвет шарф с шеи и будет считать своим.
В первый же день Виктора основательно пообчистили, несмотря на то что с некоторыми из этих обитателей он сидел еще в колонии для мальков или отбывал предыдущий срок. Он воспринял это как само собой разумеющееся, даже удивился, что взяли не все. Подними он шум, ему наставили бы синяков и пересчитали ребра. Он приготовился к тому, что в ближайшее время придется расстаться и с оставшимися вещами, но совершенно неожиданно его сделал своим помощником начальник бани Черня, в обязанности которого входила также выдача чистого белья.
— Следующий! — сказал Черня и глянул в дверное окошечко, чтобы записать фамилию очередного получателя.
— Вазов-Войский.
— Чего? Вы случаем не в родстве с моряком Вазовым-Войским?
— Это мой отец.
Черня удивился до крайности. Он сам был из флотских и все еще гордился морской косточкой. Он хорошо помнил в высшей степени строгого, справедливого и принципиального командира и даже в дурном сне не мог представить, что встретится в зоне с его сыном. Черня велел Виктору задержаться после всех, расспросил об отце, выдал новенький комплект белья и предложил служить при бане, так как прежний помощник только что освободился.
Черня в этой колонии был белой вороной: с первой судимостью. Как-то здесь работала стройбригада облегченного режима, которую по утрам отвозили на стройку, но после сдачи объекта бригаду расформировали, а бригадира Черню собирались было перевести в другую колонию. Тут-то администрация и предложила ему остаться, как они в шутку сказали, «директором бани». Предложили потому, что были уверены — конторские книги бельевого склада будут содержаться в образцовом порядке, не говоря уже про все, лепившееся вокруг бани: цирюльню, халупу для починки простыней, сапожную мастерскую и другие. Эти «объекты» администрацию не особо беспокоили, но все же опыт показывал, что там обычно находят приют нарушители режима, если «директор» размазня или рецидивист, у которого в зоне много дружков-приятелей.
Черня принял предложение с двойственным чувством. С одной стороны, строгий режим — не фунт изюма, с другой, здесь он уже обжился, а «директор бани» в колонии — чуть ли не самая привилегированная должность. И администрация его знает, можно надеяться на внеочередную передачу или встречу с женой, а потом и на досрочное освобождение. Это немало, если тебе еще сидеть и сидеть. Брошу якорь, решил Черня и предложение администрации принял. Если на то пошло, то льготы у него и здесь будут, в соответствии с означенным режимом, разве что тут забор повыше и публика погнилее. Он ни с кем дружбы не водил: карманники без конца повторяли свои байки, злостные хулиганы и прочие насильники были ему физически противны, а убийц он вообще считал психически ненормальными. Людей его круга в этой колонии не было, но и к ним он отнесся бы без особого пиетета, ведь это они, провалившись, потянули за собой и Черню. Статья, по которой его судили, была серьезная: хищение государственного имущества в особо крупных размерах. Кроме того, ему пришили и взяточничество, но тут он виновным себя не чувствовал — скользкие людишки заваливали подарками его жену Нину, так как почуяли, что таким образом можно без особого труда сориентировать мужа в желаемом направлении…
Как это бывает с людьми, обладающими большой властью, Черня забыл, что власть его небезгранична. Вскоре вокруг него вились одни подхалимы и проходимцы, которые соглашались с каждым его словом и пели ему «аллилуйю», за что им, в свою очередь, дозволялось отхватывать куски от государственного пирога.
На суде выяснилось, что подпевалы загребали намного больше своего шефа, они считали Черню лопухом, оттого и поспособствовали его выдвижению на высокую должность, так как опасались, что назначат кого-нибудь из молодых, энергичных, умеющих и, не дай бог, желающих работать. Лишь в одном они ошиблись: не думали, что Черня так быстро войдет во вкус и разовьет непомерный аппетит.
Он готов был признать свою алчность и злонамеренность, но его обвиняли еще и в ограниченности. Это уж было невыносимо.
— Что ты там сегодня наплел? — сурово спросил он в «черном вороне», возившем их на суд и обратно, у своего бывшего зама. — Ты в самом деле так считаешь?
— На суде грешно лгать. Из тебя такой же руководитель, как из твоей Нинки актриса. Такому, как ты, гуталином торговать, хотя я бы и этого тебе не доверил. Все, что ты умеешь, это пафосно вещать. Должность тебе найти можно, а мозги где взять? Да еще в такой затирухе, как экономика. Ты, конечно, воображаешь, что все делаешь правильно, ведь последствий твоих приказов сразу не видно. Если бы мы тайком не подправляли твои распоряжения, уже давно все пошло бы прахом.
Наказание сильно запоздало, и мера его оказалась большой, с конфискацией имущества. Нина, однако, успела кое-что спрятать у матери и рассовать по приятельницам, чего не додумались сделать жены умников замов. И это несколько утешало Черню. Хотя он поклялся себе никогда больше не преступать закона и сознательным трудом возместить государству хоть малую толику причиненных убытков. Несмотря на то что он воспринял судебный процесс неким чистилищем, освобождающим его от прошлых грехов, о припрятанных вещах и драгоценностях не проронил ни слова. Он уже привык делать одно, говорить другое, а думать третье. Это выходило у него совершенно органично и не мешало жить, он попросту не замечал этого разлада.
Черне всегда недоставало близких людей; кроме Нины, у него, наверное, никого не было. Они вращались среди приятелей, знакомых и коллег, однако никто из них к близости не располагал. Может, на самом деле, а может, лишь чудилось, но в каждой встрече проглядывала корысть, и это отталкивало. Балы, пикники, юбилеи поскромней и пограндиознее, в финских банях и на дачах — это не сближало. Не потому ли, что осторожность требовала общения только с людьми своего круга, — чужак ухватит суть по случайно оброненной фразе. И о чем станешь говорить с посторонними? Каждый из гостей расскажет по анекдотцу, провозгласит тост в честь виновника, споет пару куплетов и, покуривая, заведет разговор о работе. Только и всего. И все удовольствие за такие-то деньги. Если не считать тайных радостей — нескольких часов уединения со смазливой секретаршей или чужой женой в жалкой, взятой внаем комнатенке. Но ни сам Черня, ни Нина этим не увлекались.
Среди «своих» были, наверное, и такие, кто даже в семье чувствовал себя отчужденно, не говоря уже о дружеской компании, — каждый что-то знал о махинациях другого, более удачливым, конечно, завидовали, но зависть и мошенничество — отнюдь не те качества, которые располагают к духовному общению.
Здесь Черня вновь почувствовал себя отшельником — он ведь прошел чистилище и теперь считал себя вновь честным человеком, в то время как здешние обитатели в большинстве своем только и ждали побыстрее выйти на волю и сварганить новое дельце. Только похитрее, чем в прошлый раз, так, чтоб не влипнуть. Кроме того, здесь в основном сидели закоренелые плебеи, для которых пределом мечтаний было урвать добавку каши в обед или прошмыгнуть в воскресенье в клуб на оба киносеанса, хотя фильм был один и тот же, просто из-за нехватки стульев его крутили дважды. Может, поэтому появление на горизонте Виктора так обрадовало Черню: сын командира — это была плоть от плоти его, кость от кости. Разница в возрасте позволяла Черне войти в роль учителя и воспитателя. И потом, Виктор прилично играл в шахматы. Вскоре все у них стало общим: продукты — из получаемых Черней передач и купленных в местном киоске, книги и даже кое-что из одежды, так как оба были примерно одного роста. Они вместе читали газеты, следили за политическими новостями и важно их обсуждали. Виктор в политике разбирался плохо, но Черня, увлекаясь комментированием событий, этого не замечал.
Когда Виктор начал готовиться к выходу на волю, Черня искренне загрустил и при посредничестве Нины — он уже давно наговорил ей с три короба о замечательном парне — начал подыскивать ему работу в учреждениях, руководимых старыми дружками. Но то ли влиятельные люди боялись вступать в контакт с Черней, то ли не желали путаться с имеющим судимость юношей, а может, действительно ничего стоящего не подворачивалось, но Виктор остался ни с чем. Тогда он поведал своему наставнику, что поедет к отцу, и они вместе обсудили эту затею. Черня настаивал, что ехать надо немедленно, чтобы в Риге не столкнуться с корешами. Он, конечно, Виктору вполне верит, только зачем искушать судьбу. В кругу давних друзей поднять стаканчик за встречу — ничего в этом нет плохого, но мало ли что может случиться, а виноват будет он, Виктор. У кого судимость, тот и козел отпущения. На самом деле Черня опасался, что Виктор, опьянев от свободы, свою поездку к отцу отложит, спутается с какой-нибудь бойкой девчонкой. Отсюда недалеко и до захудалой, бесперспективной работенки, а там, глядишь, дети пойдут, быт, мелкие дрязги и заботы. Черне же хотелось, чтобы Виктор занял более видное положение, но это возможно лишь под руководством достославного отца. Правда, и при отце ему будет трудно, уголовные делишки не так просто замазать. Вот если бы парень там, на Севере, обзавелся тестем под стать отцу, считай, карьера обеспечена.
Хотя Виктор по вполне понятным причинам скрыл от Черни, что отношения с отцом разорваны давно и бесповоротно, ему в последний вечер в зоне приятно было слышать разглагольствования Черни о планах на будущее. И более того, он даже поверил, что для обеспечения сытой, хотя и не очень интересной жизни непременно надо съездить к отцу и вымолить прощение. Конечно, торопиться некуда: двадцать пять лет — еще не тот возраст, чтобы изнывать в кресле перед телевизором; и потом, на свободе его ждет кругленькая сумма.
— Раньше середины дня не выйдешь.
— Наверно. — Виктор зевнул.
— Надо было сказать Нине, чтобы купила тебе билет! Как я об этом не подумал раньше!
— Ничего, как-нибудь… — Виктор зевнул еще раз.
— А ночевать где будешь?
— Посмотрим.
— Нет, кроме шуток. Я черкну Нине записочку. Теперь, правда, не то что раньше, но раскладушка найдется. И ужином накормит.
Записку Виктор взял, чтобы не огорчать Черню. Идти к его жене он не собирался. Позже Черня узнает, что никто с его запиской не приходил, и подумает, что Виктор то ли успел на поезд, то ли улетел в Мурманск самолетом. В конце концов, разве так важно, что он подумает.
Конечно, отправился прямиком к Белле. Был конец лета, женщины в легких одеждах, на лицах и ножках вводящий в искушение загар, а в глазах еще светится весна…
В день освобождения хочется быть лучше, чем ты есть на самом деле, ты готов услужить любому встречному. Лишь только в троллейбус вошла женщина, Виктор вскочил как ужаленный и уступил ей место, на следующей остановке женщин набилось в салон великое множество — рабочий день подошел к концу. Едва от конвейеров и кульманов, они весело щебетали и смеялись.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36