— Или уж, скорее, значительно усовершенствованный телеграфон. Он гораздо технологичнее устройства Пульсена и является настоящим революционным скачком по сравнению с фонографом Мартинвилля. При его разработке используется прохождение стальной проволоки по пластмассовой ленте. Шедевр!
— И… как он действует? Какова продолжительность записывания?
Ирландец почесал затылок.
— Скажем… несколько минут.
— Сколько? — вскричал ошеломленный Рикардо.
— Минут пять. Может, шесть.
— Пять минут! По всей видимости, сеньор, мне кажется, вы совсем не поняли, что мне нужно.
— Почему же, звукоулавливатель… А в чем дело? — Он показал на небольшой рупор, выходящий из угла устройства. — Что вы беспокоитесь? Вы приближаете рот в десяти сантиметрах от входного отверстия. Не дальше. Подойдите поближе. Я объясню вам принцип действия.
Вакаресса раздраженно замотал головой:
— Нет. Не стоит.
— Успокойтесь, это очень просто. Достаточно…
— Я сказал: нет. Бесполезно. Я не это искал.
— Теперь я вас не понимаю. Вам был нужен звукоулавливатель?
— Оставим это. Примите мои извинения за то, что оторвал вас от дела. Adios, сеньор.
Тот попытался удержать его за руку:
— Может, вас не устраивает цена…
— Нет.
Рикардо произнес это таким непоколебимым тоном, что ирландец быстро попятился.
— Ну что ж, — проблеял он. — Я вам не навязываю…
15

Необычно прозрачное небо отражалось в это утро на поверхности воды. Солнце запуталось в кустарниках, будоражащие запахи земли переполняли воздух. Весна окончательно обосновалась в парках Палермо.
Рикардо пригласил Флору посидеть прямо на траве лужайки.
— Я предпочитаю стоять. Если слова твои мне не понравятся, я всегда могу убежать.
Он никогда и не предполагал, что за столь короткий срок черты молодой женщины могли измениться до такой степени. Ее осунувшееся лицо выдавало внутреннее напряжение, о котором он ни разу не подозревал. Прошло-то всего полчаса с тех пор, как он предложил поговорить с ней в открытую. «В открытую? — с раздраженной улыбкой повторила она. — Когда кто-то из молодой пары начинает с таких слов, не жди ничего хорошего». Он предпочел увести ее сюда, в парк, наивно полагая, что на свежем воздухе неприятности менее заметны. Достаточно было взглянуть на ее опустившееся лицо, чтобы понять его заблуждение.
Он глубоко вздохнул. Хватит с него недомолвок.
«Вы пришлись мне по душе, а Флору я люблю больше всех на свете. Она мой ребенок. Моя дочка».
Слова, произнесенные двумя днями раньше Марсело де Мендосой, озадачили его и воздвигли между ним и Флорой непреодолимое препятствие.
— Ну, — нетерпеливо спросила она, скрестив на груди руки, — это так трудно?
Он решился:
— Я не могу жениться на тебе, Флора. Не надо… Лицо ее застыло.
— Ты сказал: «Не надо…» — спокойно повторила она. — Могу я знать смысл этого утверждения?
— Мы совершили бы огромную ошибку, в которой впоследствии раскаялись бы.
— Мы? Стало быть, ты влез в мою шкуру, в мои мысли? — Она окинула его печальным взглядом. — Нет, Рикардо. С моей стороны ошибки не будет, не будет и раскаяния. Ты все забыл? Я ведь люблю тебя. Знаю, ты считаешь эти слова пошлыми, но все-таки я люблю тебя. Я это знаю, потому что для меня радость сливаться с тобой, чувствовать, как ты входишь в меня, испытывать дикое желание зачать от тебя ребенка. Я почувствовала это желание, когда ты впервые соединился со мной. Возможно, это чересчур. Но это так. И еще — не посвящай меня в свое душевное состояние. Я не хочу ничего знать о нем, и никогда не хотела.
— Дело не в моем душевном состоянии. Просто я осознал некоторые истины, скрытые до сегодняшнего дня. Речь не идет только о нас двоих. Переменились мои взгляды на жизнь, видение мира. Я утратил свои ценности. Достоинства, приоритеты, желания, амбиции — все, чем я руководствовался, все это разлетелось вдребезги. Остался 9 ни на что не годный корпус от компаса. Я не испытываю никаких угрызений совести. Сожаление — может быть. И главное — я не могу продолжать обманывать.
— Ты никогда не говорил мне о любви. Следовательно, можешь не терзаться тем, что обманывал меня.
Однако именно ты захотел сделать меня своей женой, это было твое желание. Ты что, тогда обманывал?
— Нет. Временами я был искренен, только временами. Признаю, мои объяснения довольно путаные, и все же прошу меня понять. Дорогу мне проложили с самого рождения и воспитали так, чтобы я не терял ее из виду. Красивая дорога, конечно, вымощенная комфортом и беззаботностью, с бордюрами уверенности. Не моей уверенности, а той, что мне внушали. По сути, я слишком долго ходил в чужой одежде. Хотя она и была отлично сшита, мне уже тесно в ней.
Он помолчал, прежде чем продолжить:
— Я привязался к тебе, хотел, чтобы ты стала моей женой, хотел создать семью, иметь детей и все прочее. Однако этого недостаточно. Мне нужны объятия. Знаешь ли ты, почему я никогда не мог произнести слова «я тебя люблю»? Потому что мне и в самом деле непонятен их смысл. Потому что я всегда был уверен: произнесенные слова ослабляют чувства. Боясь недоразумений, я предпочитал молчать. Мне сказали однажды: «Когда любишь, рушится привычный мир, границы стираются». Сказал это не кто иной, как твой отец. Свои границы я приблизил к тебе, Флора, но не перешел их. И никогда не перейду.
Молодая женщина, обмякнув, села на траву. Выражение ее лица не изменилось, только глаза выдавали чувства. Глаза испуганного воробья.
— Я довольствовалась бы и тем, что ты мне дашь… — Помолчав, она устало спросила: — Да и чего жаловаться? Разве не я сама виновата? Надо было помалкивать. Скрывать беспокойство. Если бы я не рассказала о твоих кошмарах доктору Толедано, сегодня было бы все по-другому. Я запустила адскую машину, не подозревая, что паду ее жертвой. Как все это было необдуманно! — Тут же она призналась: — Надо же, я ревновала…
— Ревновала?
— Да. Знаю, это ребячество.
— Ревновала? Но к кому?
— Да к сеньоре Майзани.
Он с нежностью посмотрел на нее:
— Ты обезумела, любовь моя… Ты с ума сошла. Она передернула плечами:
— Возможно. Но разве я не влюблена? — Она с искренней опаской спросила: — Что с тобой будет?
— Не знаю. Еще не знаю.
— Будь осторожен. Я чувствую, ты попал под власть неизвестной силы. Куда она хочет тебя увлечь, к какой цели?
— Я убежден, что должен идти до конца. Однажды Горацио, гаучо с плантации, упрекнул меня: «Сразу видно, что вы еще ребенок. Вы думаете, что по жизни продвигаются как по дороге и что в какой-то момент надо остановиться и смириться, а не продолжать путь». Мне уже сорок лет. А я никогда не двигался.
Флора заметила с печальной улыбкой:
— Ненавижу психоанализ. Ненавижу сны. Ненавижу случайности. — Она сжала пальцами руку Рикардо и повторила: — Что с тобой будет?
— Мое будущее зависит от меня самого. Подумай лучше о своем. Ты держишь весь мир в своей ладошке. Я был бы в отчаянии, если бы из-за меня ты уронила его.
Мимолетная улыбка скользнула по ее губам.
— Ты что, забыл, что я прежде всего женщина? Мне двадцать семь лет, но инстинктивно я знаю много такого, что недоступно зрелым мужчинам. Мне не нужно встречаться с видениями, чтобы вывести кого-то из заблуждения. Не терзайся. Уйдя из этого парка, я умру, я пойду ко дну, я коснусь дна пропасти, за несколько ночей я постарею на тысячу лет, но рано или поздно я вынырну на поверхность.
Поддавшись импульсивному влечению, Рикардо привлек ее к себе и долго не отпускал, не в силах произнести ни слова.
— Забавно, — чуть слышно заметила Флора. — Я предпочла бы, чтобы у тебя появилась другая женщина. Я, по меньшей мере, могла бы бороться за тебя.
Он в замешательстве посмотрел на бывшую невесту.
— Да, — повторила она, — перед угрозой другой женщины мой инстинкт дал бы мне необходимое оружие. Если бы это была битва на равных, с соперницей из плоти и крови, с именем, то все кончилось бы победой или поражением. Тогда как здесь… Как бороться? Ты столкнул меня с армией теней, с врагом-невидимкой. С призраком.
Глухим голосом он возразил: — Ты слишком много мнишь о себе. Призрак…
Последующие недели были для Рикардо лишь медленной агонией с кратковременными ремиссиями и Долгими периодами подавленности. Вопреки предположениям, он совсем не ощущал чувства свободы после разрыва, а, наоборот, чувствовал себя надломленным, крайне истощенным, обескровленным. Ему уже ничего не хотелось, ничто не нравилось. Даже вино, которое он так любил, не доставляло наслаждения: сначала наступало смутное опьянение, потом — тошнота и омерзение. Плантации, завод и все остальное уже не имели значения. Впрочем, империя продолжала успешно крутиться и без него — служащие, набранные когда-то его отцом, были профессионалами. Иногда он говорил себе, что, кроме одного-двух людей, никого по-настоящему не интересовало, жив он или мертв. Теперь он убедился в этом. Но сейчас даже этих двух существ не было в помине. Куда бы он ни поворачивался, его глаза видели только пустоту. Он проводил в своем кресле целые часы, сидя неподвижно, с потушенным светом, словно ожидая визитера. У него была призрачная надежда, что Флора, может быть, вернется. Но этого не произошло. Значит, как она и обещала, она умирала. Много времени спустя от самого Марсело де Мендосы он узнал, что она уехала из Аргентины. В Европу? Северную Америку? Ближний Восток? Сам Марсело хранил это в тайне.
Не ходил он больше и к Адельме. Да и зачем? По сути говоря, их совместные поиски лишь приоткрывали двери, входя в которые он тотчас наталкивался на другие. Они поднимали вопросы, тянущие за собой новые, еще более мучительные. Как он и объяснил Флоре, все его жизненные ценности исчезли. Он теперь походил на одну из каравелл эпохи Колумба, которая, удалившись от берега, была предоставлена самой себе.
С выключенным телефоном, забаррикадировавшись в своей усадьбе в Палермо, он провел Новый год в одиночестве. В этот вечер, переворачиваясь с боку на бок в своей постели, тщетно пытаясь уснуть, он почему-то не мог избавиться от воспоминания об отвратительном Скрудже, с которым однажды сравнила его Флора. Он увидел, как у ножек кровати возникли все три страшилища, изображающие прошлое, настоящее и будущее, те самые, что мучили ночами скуповатого Диккенса.
— Кто же вы?
— Я дух прошедшего года.
— Давно прошедшего?
— Нет, вашего последнего года.
Он осмелился спросить, зачем здесь призрак.
— Для вашего счастья, — ответил тот. — И сразу добавил: — Или для вашего превращения.
Разговаривая, он протянул сильную руку, осторожно сжал ему кисть.
— Вставайте! Идите со мной!
По примеру мистера Скруджа, Рикардо силился закричать: «Ведите меня! Ведите меня! Ночь проходит быстро; сейчас для меня самое дорогое время, я знаю. Дух, веди меня!»
Увы, мольба его осталась без ответа. Его спальня, как и другие комнаты дома, была пуста.
— Прошу прощения, сеньор Вакаресса. Человек внизу настаивает, чтобы вы приняли его.
Рикардо раздраженно взглянул на мажордома.
— Мне известны ваши указания, — смущенно сказал тот, — но он приходит уже в десятый раз и стучится в дверь. Это Паскуаль Агуеро, ваш бывший шофер.
— Паскуаль? Что ему от меня надо?
— Не могу знать. Я ему много раз объяснял, что вы велели ни под каким предлогом вас не беспокоить, но он и знать ничего не хочет.
— Ладно. Пусть войдет.
Рикардо встал, быстро застегнул пуговицы рубашки и привел в порядок волосы.
Через несколько секунд в дверях появился Паскуаль. Сняв шляпу, он поколебался, прежде чем сделать шаг.
— Входите, — приободрил его Вакаресса. — Входите же.
— Не сердитесь на меня, сеньор. Но мне очень надо с вами поговорить.
— Усаживайтесь.
— Нет, сеньор. Я постою.
— Надеюсь, у вас нет проблем с новым хозяином?
— Никаких. Господин директор из очень приветливых людей, и мне хотелось бы выразить вам свою признательность.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33