На днях папа получил какую-то анонимку. Меня обвиняют в…
Кулаки мэтра сжались, и я почувствовал, как им снова овладевает гнев.
— Меня обвиняют в некромантии над трупами в Сан-Спирито.
— Что-о?!
— Да, Гвидо, ты правильно расслышал. Вот именно, в некромантии! В письме говорится, что мои анатомические исследования — всего лишь предлог для осквернения трупов, взывания к душам умерших и предсказания будущего по их внутренностям. И прочая, не знаю уж какая, чертовщина.
— Какая чушь!
— То-то и досадно. Все обвинения отличаются глупостью, однако Лев Десятый делает вид, что они весомы. Он мне строго-настрого запретил даже подходить к Сан-Спирито.
Я и так был раздражен инсинуациями Аргомбольдо, но эта новость доконала меня. Мэтра обвиняют в ворожбе и колдовстве!
— Причины, должно быть, показались понтифику очень вескими, раз он согласился избавиться от вас! А ведь вы как-никак протеже его брата!
— О! Здесь с этим не считаются. Как раз недавно мне советовали уехать, уверяя, что Церковь неодобрительно относится к вскрытиям. Что следует успокоить умы. Особенно в свете происходящих событий… Однако за мной сохраняются пенсия, квартира в Бельведере и — вообрази! — уважение Льва Десятого.
Одно совпадение меня поразило: встреча накануне с Капедиферро. Моя откровенность по поводу соображений Леонардо!
— Это изгнание могло иметь отношение к нашему расследованию?
— Не исключается, — согласился он. — Я и не скрывал ни от кого своего неприятия казни обжигальщика.
— Ненависть Капедиферро к вам ни для кого не является секретом. Ведь главный смотритель улиц лично арестовал Гирарди. Так что ваше несогласие он расценивает как прямые нападки на него.
Говоря это, я осознавал, что являюсь единственным виновником немилости к Винчи. И все это из-за моей глупой болтовни и желания покрасоваться перед молодой Альдобрандини!
— Я должен… должен вам сказать, что вчера я виделся с Капедиферро, мэтр, и что из некоторых моих слов он смог… смог заключить…
Он положил руку на мое плечо.
— Ты хороший парень, Гвидо. Твои угрызения совести делают тебе честь. Если бы судьбе было угодно даровать мне сына…
Большего он не сказал.
— Не стоит понапрасну винить себя. Чуть раньше, чуть позже, но все стало бы известно. А я тверд в решении отстаивать свое мнение перед кем угодно: обжигальщик непричастен к этой серии преступлений. Вчера… вчера мне пришла одна идея… Так вот… Тебе известно, как обращаются к женщинам в Авеццано и его окрестностях?
Я все больше поражался. Этого человека одни обвиняют в ереси, другие — в колдовстве, этого человека, величайшего художника своего времени, изгоняют из города как прокаженного, а он спокойно говорит о языковых особенностях Апеннин!
— Авеццано? — повторил я.
— Да, Авеццано. Когда-то я останавливался там на два-три дня во время путешествия к Адриатике. Было это лет пятьдесят назад.
— Жать, но я пока не понимаю вас.
— Поймешь! В Авеццано родился Джакопо Верде! Так вот! Знай, что там редко употребляют обращение «синьора». Чаще к женщине обращаются «донна»: донна Альбицци, донна Синибальди. Такое распространено только в тех местах.
— Не поясните ли…
— Думай, Гвидо, думай! «Донна»! Как донна Гирарди, например! Бумажка, которую ты нашел в комнате Джакопо Верде: «do ghirardi»! Теперь понял? Указавший молодому Верде лицо, которое тот должен встретить в таверне «Волчья голова», имел в виду не «do ghirardi» как Донато Гирарди, a «do ghirardi» — как «donna Ghirardi»! Именно к своднице и обратился молодой человек, а не к ее сыну. Можно поспорить: ни одному из мужчин не было известно о существовании другого! И если принять эту версию, у обжигальщика не имелось никаких причиндля убийства Джакопо Верде!
— Этим и объясняется, что мы не нашли никакого смысла в той раковине и том ноже, — добавил я. — А также в маске удода и во всем остальном. Признание виновности обжигальщика не дает ответа на все эти вопросы!
— Рад, что ты так думаешь. Тем более что я продолжаю верить в значимость этих деталей. Стоит только найти точку сцепления… Примерно как на полотне, когда художник накладывает небольшие мазки на свою картину для того, чтобы…
Он вдруг замолчал. Знакомый мне огонек зажегся в его глазах.
— А почему бы и нет? Почему бы нет, Гвидо? Ты не подумал о живописи?
— О живописи?
— Да. Я как-то сказал тебе, что все это мне что-то напоминает. Может быть, незачем рыться в книгах… Может быть, все дело в какой-то картине, которую я видел, в манере художника, которого я знал. И мой ум непроизвольно ассоциировал их с этими преступлениями… Что-то вроде аналогии, механизм которой от меня ускользает, но он тем не менее существует, разумен и имеет свой смысл. Вот почему я не могу четко определить, что чувствую. Это похоже… Да… На интуицию художника…
И еще раз я был поражен его рассуждениями, пообещав себе продолжить поиски, но уже среди художников…
— Раз уж мы перевертываем страницу, мэтр… то до вашего отъезда… не покажете ли мне композицию, которую вы заканчивали на днях? Мне лестно было бы первым…
На лице его появилось веселое и одновременно горделивое выражение.
— Ты не разочаруешься, Гвидо. Я очень доволен этой работой. Картина еще подвешена на мольберте к потолку, но я предполагал взять ее с собой в Шамбор. Мы можем воспользоваться этим и опустить ее.
Он приблизился к сложной системе блоков, позволяющих поднимать картины к потолку, подальше от нескромных глаз и рук. Разблокировал одно зубчатое колесо, потом другое, поворочал последовательно двумя рычагами, повернул какую-то ручку, и мольберт тихо опустился к нам. Панно все еще было закрыто куском материи.
— О! Пока не забыл, раз уж речь зашла о моем отъезде…
Леонардо сунул руку в карман.
— Я хотел передать тебе вот это.
И протянул мне ключ.
— Пока меня не будет, можешь заходить в мои апартаменты. Заодно проследишь, чтобы никто сюда не входил: очень уж я опасаюсь этих двух немцев. К тому же кто знает, может быть, тебе потребуется место, где никто и не подумает тебя искать. А теперь…
Он несколько театральным жестом снял покрывало с картины. Я оцепенел.
Это был настоящий шедевр, возвышенная кротость и тонкость. Изображенный персонаж, незаконченный в прошлый раз, сейчас расцвел во всей своей завершенности.
В левой руке юноша все еще держал крест, кудри волос все еще спадали на плечи, а полуобнаженное тело еще больше выступило из тени. Но сейчас глаз поражал жест правой руки. Кисть и пальцы, направленные к небу в движении, полном изящества и загадочности, как бы призывали прислушаться к скрывающейся где-то вверху тайне.
К какому неведомому путешествию приглашал этот указующий перст?
Однако главное было не в этом. Потребовалось время, чтобы оно явилось ко мне, завладело сознанием, ослепило. Сомнений не оставалось: лицо юноши с крестом принадлежало Джакопо Верде.
«Великий художник изобразил Джакопо Верде!»
Но не того Джакопо, с мучительно-отвратительным выражением, голову которого я видел в колонне Траяна… Джакопо умиротворенного, с глазами, воплощающими спокойствие, с почти насмешливой улыбкой. Джакопо живого, обретшего новую жизнь, которую гений Леонардо отныне сделал бессмертной. Джакопо вдохновенного, излучающего радость на века.
14
9 января 1515 года Винчи должен был покинуть Рим и отправиться в Савойю.
С начала событий до этой даты прошло уже двадцать дней, и все с полным правом считали, что виновный наказан: Донато Гирарди без зазрения совести убил свою мать-сводницу, Джакопо Верде, одного из своих протеже, а также Джентиле Зара, ростовщика с сомнительной репутацией. Причина убийств? — приступ безумия. Жестокость и тщательный выбор места? — приступ безумия. Послание, раковина, нож и меч? — приступ безумия.
Во всяком случае, власти придерживались этой версии.
Леонардо же думал иначе: под маской удода скрывалось совсем другое лицо. Лицо человека, не бывшего обжигальщиком извести во дворце Марчиалли, человека, проникшего в Ватикан для похищения реликвии, человека, возможно, принадлежавшего к миру художников. Всех этих выводов, бессвязных на первый взгляд, оказалось достаточно, чтобы отстранить мэтра от этого дела и удалить из Рима.
Клевета, доносы способствовали тому, что он впал в немилость.
Так что остался я один на один с убийцей!
Горечь от этого тем не менее не могла изгнать из моей памяти образ красавицы Альдобрандини. Едва забрезжило утро, как я уже мчался к дворцу Капедиферро в надежде застать девушку у окна. Я был влюблен, и, хотите верьте, хотите нет, фортуна в этот день улыбнулась мне.
Не простоял я там и десяти минут, как в углу открылась дверь черного хода для слуг…
— Сюда, мессер Синибальди.
Я приблизился, и в темном проеме увидел самый очаровательный из силуэтов: Флора! Флора, протягивающая мне руку!
От сильнейшего волнения и изумления у меня перехватило горло.
— Поспешите же! Матушка и дядя ушли в церковь помянуть мою двоюродную бабушку. Времени у нас мало.
Ее решительный тон не допускал возражений. Она прикрыла за мной дверь и, притянув к себе, крепко поцеловала меня в губы.
— Сюда!
Приложив пальчик к губам, приказывая тем самым мне молчать, девушка повлекла меня по лабиринту коридоров и лестниц с этажа на этаж.
— Здесь живут слуги, — прошептала она. — Многие из них сейчас на кухне, но…
Я сделал вид, что понял, однако я был в полнейшем смятении: и это я, здесь, на этой лестнице, вместе с ней!
Поднявшись почти до самого верха башни, Флора толкнула дверь в комнату, залитую светом. Стены были разрисованы создающими иллюзию реальности необычными кустами и растениями: природа буйно расцветала тысячью цветов на правой стене, взрывалась красками и являла обилие плодов на средней, затем мягко засыпала в багрянце осени. В последней стене были два окна, возвышающиеся над Римом. Сельский рай над городом, да и только!
— Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом.
— Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои.
— Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом?
— Я?.. Конечно…
— Прекрасно.
В глазах ее поблескивали странные огоньки.
— Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень?
— Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской.
— Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него…
И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке.
— Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги?
Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение.
— Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей…
Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря!
Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь.
Она прижалась ко мне.
Ее белоснежная кожа таяла между моими губами.
На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя.
Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить.
И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели…
Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Кулаки мэтра сжались, и я почувствовал, как им снова овладевает гнев.
— Меня обвиняют в некромантии над трупами в Сан-Спирито.
— Что-о?!
— Да, Гвидо, ты правильно расслышал. Вот именно, в некромантии! В письме говорится, что мои анатомические исследования — всего лишь предлог для осквернения трупов, взывания к душам умерших и предсказания будущего по их внутренностям. И прочая, не знаю уж какая, чертовщина.
— Какая чушь!
— То-то и досадно. Все обвинения отличаются глупостью, однако Лев Десятый делает вид, что они весомы. Он мне строго-настрого запретил даже подходить к Сан-Спирито.
Я и так был раздражен инсинуациями Аргомбольдо, но эта новость доконала меня. Мэтра обвиняют в ворожбе и колдовстве!
— Причины, должно быть, показались понтифику очень вескими, раз он согласился избавиться от вас! А ведь вы как-никак протеже его брата!
— О! Здесь с этим не считаются. Как раз недавно мне советовали уехать, уверяя, что Церковь неодобрительно относится к вскрытиям. Что следует успокоить умы. Особенно в свете происходящих событий… Однако за мной сохраняются пенсия, квартира в Бельведере и — вообрази! — уважение Льва Десятого.
Одно совпадение меня поразило: встреча накануне с Капедиферро. Моя откровенность по поводу соображений Леонардо!
— Это изгнание могло иметь отношение к нашему расследованию?
— Не исключается, — согласился он. — Я и не скрывал ни от кого своего неприятия казни обжигальщика.
— Ненависть Капедиферро к вам ни для кого не является секретом. Ведь главный смотритель улиц лично арестовал Гирарди. Так что ваше несогласие он расценивает как прямые нападки на него.
Говоря это, я осознавал, что являюсь единственным виновником немилости к Винчи. И все это из-за моей глупой болтовни и желания покрасоваться перед молодой Альдобрандини!
— Я должен… должен вам сказать, что вчера я виделся с Капедиферро, мэтр, и что из некоторых моих слов он смог… смог заключить…
Он положил руку на мое плечо.
— Ты хороший парень, Гвидо. Твои угрызения совести делают тебе честь. Если бы судьбе было угодно даровать мне сына…
Большего он не сказал.
— Не стоит понапрасну винить себя. Чуть раньше, чуть позже, но все стало бы известно. А я тверд в решении отстаивать свое мнение перед кем угодно: обжигальщик непричастен к этой серии преступлений. Вчера… вчера мне пришла одна идея… Так вот… Тебе известно, как обращаются к женщинам в Авеццано и его окрестностях?
Я все больше поражался. Этого человека одни обвиняют в ереси, другие — в колдовстве, этого человека, величайшего художника своего времени, изгоняют из города как прокаженного, а он спокойно говорит о языковых особенностях Апеннин!
— Авеццано? — повторил я.
— Да, Авеццано. Когда-то я останавливался там на два-три дня во время путешествия к Адриатике. Было это лет пятьдесят назад.
— Жать, но я пока не понимаю вас.
— Поймешь! В Авеццано родился Джакопо Верде! Так вот! Знай, что там редко употребляют обращение «синьора». Чаще к женщине обращаются «донна»: донна Альбицци, донна Синибальди. Такое распространено только в тех местах.
— Не поясните ли…
— Думай, Гвидо, думай! «Донна»! Как донна Гирарди, например! Бумажка, которую ты нашел в комнате Джакопо Верде: «do ghirardi»! Теперь понял? Указавший молодому Верде лицо, которое тот должен встретить в таверне «Волчья голова», имел в виду не «do ghirardi» как Донато Гирарди, a «do ghirardi» — как «donna Ghirardi»! Именно к своднице и обратился молодой человек, а не к ее сыну. Можно поспорить: ни одному из мужчин не было известно о существовании другого! И если принять эту версию, у обжигальщика не имелось никаких причиндля убийства Джакопо Верде!
— Этим и объясняется, что мы не нашли никакого смысла в той раковине и том ноже, — добавил я. — А также в маске удода и во всем остальном. Признание виновности обжигальщика не дает ответа на все эти вопросы!
— Рад, что ты так думаешь. Тем более что я продолжаю верить в значимость этих деталей. Стоит только найти точку сцепления… Примерно как на полотне, когда художник накладывает небольшие мазки на свою картину для того, чтобы…
Он вдруг замолчал. Знакомый мне огонек зажегся в его глазах.
— А почему бы и нет? Почему бы нет, Гвидо? Ты не подумал о живописи?
— О живописи?
— Да. Я как-то сказал тебе, что все это мне что-то напоминает. Может быть, незачем рыться в книгах… Может быть, все дело в какой-то картине, которую я видел, в манере художника, которого я знал. И мой ум непроизвольно ассоциировал их с этими преступлениями… Что-то вроде аналогии, механизм которой от меня ускользает, но он тем не менее существует, разумен и имеет свой смысл. Вот почему я не могу четко определить, что чувствую. Это похоже… Да… На интуицию художника…
И еще раз я был поражен его рассуждениями, пообещав себе продолжить поиски, но уже среди художников…
— Раз уж мы перевертываем страницу, мэтр… то до вашего отъезда… не покажете ли мне композицию, которую вы заканчивали на днях? Мне лестно было бы первым…
На лице его появилось веселое и одновременно горделивое выражение.
— Ты не разочаруешься, Гвидо. Я очень доволен этой работой. Картина еще подвешена на мольберте к потолку, но я предполагал взять ее с собой в Шамбор. Мы можем воспользоваться этим и опустить ее.
Он приблизился к сложной системе блоков, позволяющих поднимать картины к потолку, подальше от нескромных глаз и рук. Разблокировал одно зубчатое колесо, потом другое, поворочал последовательно двумя рычагами, повернул какую-то ручку, и мольберт тихо опустился к нам. Панно все еще было закрыто куском материи.
— О! Пока не забыл, раз уж речь зашла о моем отъезде…
Леонардо сунул руку в карман.
— Я хотел передать тебе вот это.
И протянул мне ключ.
— Пока меня не будет, можешь заходить в мои апартаменты. Заодно проследишь, чтобы никто сюда не входил: очень уж я опасаюсь этих двух немцев. К тому же кто знает, может быть, тебе потребуется место, где никто и не подумает тебя искать. А теперь…
Он несколько театральным жестом снял покрывало с картины. Я оцепенел.
Это был настоящий шедевр, возвышенная кротость и тонкость. Изображенный персонаж, незаконченный в прошлый раз, сейчас расцвел во всей своей завершенности.
В левой руке юноша все еще держал крест, кудри волос все еще спадали на плечи, а полуобнаженное тело еще больше выступило из тени. Но сейчас глаз поражал жест правой руки. Кисть и пальцы, направленные к небу в движении, полном изящества и загадочности, как бы призывали прислушаться к скрывающейся где-то вверху тайне.
К какому неведомому путешествию приглашал этот указующий перст?
Однако главное было не в этом. Потребовалось время, чтобы оно явилось ко мне, завладело сознанием, ослепило. Сомнений не оставалось: лицо юноши с крестом принадлежало Джакопо Верде.
«Великий художник изобразил Джакопо Верде!»
Но не того Джакопо, с мучительно-отвратительным выражением, голову которого я видел в колонне Траяна… Джакопо умиротворенного, с глазами, воплощающими спокойствие, с почти насмешливой улыбкой. Джакопо живого, обретшего новую жизнь, которую гений Леонардо отныне сделал бессмертной. Джакопо вдохновенного, излучающего радость на века.
14
9 января 1515 года Винчи должен был покинуть Рим и отправиться в Савойю.
С начала событий до этой даты прошло уже двадцать дней, и все с полным правом считали, что виновный наказан: Донато Гирарди без зазрения совести убил свою мать-сводницу, Джакопо Верде, одного из своих протеже, а также Джентиле Зара, ростовщика с сомнительной репутацией. Причина убийств? — приступ безумия. Жестокость и тщательный выбор места? — приступ безумия. Послание, раковина, нож и меч? — приступ безумия.
Во всяком случае, власти придерживались этой версии.
Леонардо же думал иначе: под маской удода скрывалось совсем другое лицо. Лицо человека, не бывшего обжигальщиком извести во дворце Марчиалли, человека, проникшего в Ватикан для похищения реликвии, человека, возможно, принадлежавшего к миру художников. Всех этих выводов, бессвязных на первый взгляд, оказалось достаточно, чтобы отстранить мэтра от этого дела и удалить из Рима.
Клевета, доносы способствовали тому, что он впал в немилость.
Так что остался я один на один с убийцей!
Горечь от этого тем не менее не могла изгнать из моей памяти образ красавицы Альдобрандини. Едва забрезжило утро, как я уже мчался к дворцу Капедиферро в надежде застать девушку у окна. Я был влюблен, и, хотите верьте, хотите нет, фортуна в этот день улыбнулась мне.
Не простоял я там и десяти минут, как в углу открылась дверь черного хода для слуг…
— Сюда, мессер Синибальди.
Я приблизился, и в темном проеме увидел самый очаровательный из силуэтов: Флора! Флора, протягивающая мне руку!
От сильнейшего волнения и изумления у меня перехватило горло.
— Поспешите же! Матушка и дядя ушли в церковь помянуть мою двоюродную бабушку. Времени у нас мало.
Ее решительный тон не допускал возражений. Она прикрыла за мной дверь и, притянув к себе, крепко поцеловала меня в губы.
— Сюда!
Приложив пальчик к губам, приказывая тем самым мне молчать, девушка повлекла меня по лабиринту коридоров и лестниц с этажа на этаж.
— Здесь живут слуги, — прошептала она. — Многие из них сейчас на кухне, но…
Я сделал вид, что понял, однако я был в полнейшем смятении: и это я, здесь, на этой лестнице, вместе с ней!
Поднявшись почти до самого верха башни, Флора толкнула дверь в комнату, залитую светом. Стены были разрисованы создающими иллюзию реальности необычными кустами и растениями: природа буйно расцветала тысячью цветов на правой стене, взрывалась красками и являла обилие плодов на средней, затем мягко засыпала в багрянце осени. В последней стене были два окна, возвышающиеся над Римом. Сельский рай над городом, да и только!
— Это салон моей бабушки. Она уединялась здесь, когда была молода. Называла эту комнату небесным садом.
— Но ведь это… это чудесно, — выдохнул я. Флора повернулась ко мне и взяла мои руки в свои.
— Мессер Синибальди, я… Мне сегодня исполнилось семнадцать… Я смертельно скучаю в этом Риме… Хотите быть моим другом?
— Я?.. Конечно…
— Прекрасно.
В глазах ее поблескивали странные огоньки.
— Мессер Синибальди… Или можно вас называть Гвидо? Вы умеете любить барышень?
— Ба… барышень? — пролепетал я, заливаясь краской.
— Да, барышень. Вы же понимаете, если мужчины любят женщин, то в жены берут девушек… А девственность — это тяжкое бремя… — И чуть слышно добавила: — Освободите меня от него…
И провела кончиками моих пальцев по своему подбородку и щеке.
— Находите ли вы справедливым, мессер Гвидо, что удовольствие получают только супруги?
Я пробормотал что-то невразумительное, принятое ею за одобрение.
— Есть изумительное средство для двух разумных молодых людей…
Она вновь поцеловала меня, более нежно на этот раз. Я был в растерянности: все мои познания в этой области были почерпнуты от уличных девок… которые не теряли времени зря!
Я позволил увлечь себя к полукруглой банкетке под окнами. Не спуская с меня своих больших глаз, Флора развязала подвязанный высоко поясок, удерживавший платье. Бархат соскользнул, высвобождая ее грудь.
Она прижалась ко мне.
Ее белоснежная кожа таяла между моими губами.
На это время я забыл о себе, я узнал, что можно искать себя и не находить и что можно слиться с другим существом и не потерять себя.
Я узнал, что женское тело проворнее нашего, что его эмоции гораздо богаче и требовательнее. Что нужно обладать тактом и изобретательностью. И конечно, любить.
И наконец я узнал, как теряется взгляд в листве, немного проник в тайну флорентийской добродетели…
Неожиданно чары, связывавшие нас, нарушились стуком колес экипажа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35