Лев X получил передышку…
Чтобы позабыть про холод, я стал перебирать в уме события дня: шрифт Цвайнхайма, Святой Лик, труп в колоколе, заговор против папы, Серапика… Где-то здесь было связующее звено.
Я уже шел по мосту Сант-Анджело, прикрываясь, насколько возможно, от порывов ветра, как вдруг что-то укололо меня в шею.
Я хотел было обернуться, но ноги мои неожиданно стали непослушными, подломились, и я рухнул на снежный ковер словно мешок с камнями. Глаза вмиг затянуло влажной пленкой. Я не мог ни шевельнуться, ни издать ни звука.
Потом мне показалось, что какая-то бесформенная масса нависла надо мною. Меня схватили за ноги, потащили, голова моя билась о настил. Я ощутил пустоту… А потом — ничего…
19
Первое, что я увидел, — лицо моей матушки. Ее печальные, полные тревоги глаза. Затем я почувствовал, что у меня есть тело, руки, ноги, которые были одновременно и ледяными, и нестерпимо горячими, ощутил кровь в жилах — смесь льда и пламени.
И вновь провалился в небытие.
Проснулся я, очевидно, очень поздно; в спальне я был один. Непомерная тяжесть одеял, влажная от пота простыня… В голове гудело, болели все кости. Горячка, однако, не была сильной, и я попытался встать. Но смог лишь приподняться на локте. Этого оказалось достаточно, чтобы силы покинули меня и я вновь впал в забытье.
Так продолжалось ночь, день, еще одну ночь.
Утром второго дня я наконец смог говорить. Меня напоили нежирным бульоном, обтерли тряпками, а после я узнал, как меня спасли в тот вечер на мосту Сант-Анджело. Оказалось, что жизнью я обязан Гаэтано Форлари.
Матушка сказала, что мне неслыханно повезло: Гаэтано, задержавшийся в библиотеке, вышел из Ватикана вскоре после меня. Подходя к замку, он заметил мужчину, который пытался что-то столкнуть с моста в Тибр. Но снег и темнота делали сцену неясной.
И лишь увидев, как мужчина убегает, Гаэтано подошел к парапету. Бесформенная масса внизу походила на человеческое тело. Упав с высоты, оно пробило лед и наполовину погрузилось в воду.
Нельзя было терять ни секунды.
Гаэтано окликнул солдат, охранявших ворота в Ватикан, и те прибежали к берегу. Один из них был довольно худ, ему удалось пройти по льду и накинуть на мои руки веревочную петлю. Голова моя находилась под водой, и вытащили меня на берег скорее мертвым, чем живым.
Я еле дышал из-за попавшей в легкие воды, все лицо было в порезах. Гаэтано тем не менее узнал меня и велел доставить к матушке. Она-то и выходила меня.
Само собой разумеется, рассказ этот не мог полностью удовлетворить мое любопытство: то, что меня хотели убить, не вызывало сомнения. Но кто? Зачем?
Я ясно помнил, как я без всякой на то причины начал валиться на снег. Никто меня не трогал, ни от кого я не отбивался. Только легкая боль в шее, как от укола иголкой, и — готово: я потерял сознание. Я попросил осмотреть мою шею и затылок, но из-за множества царапин там ничего невозможно было разглядеть. Может, меня напичкали какой-нибудь отравой? Гравер, ростовщик уже… Но я ничего не ел и не пил после обеда. Это было непонятно.
Ближе к полудню пришел Гаэтано, но и от него я узнал не больше.
Пришел он по настоянию моей матушки, чтобы я смог поблагодарить его. Библиотекарь казался очень смущенным, ему было почти стыдно выслушивать наши слова признательности. Он уверял, что и я так же поступил бы на его месте, что по воле случая Томмазо Ингирами не появился в библиотеке к вечеру и ему самому пришлось закрывать двери. Оттого он и припозднился и появился на мосту вовремя.
— Вы видели, кто напал на меня? — спросил я замогильным голосом.
— Погода была скверная, смутно видел какой-то силуэт.
— И ни одного прохожего или солдата, которые могли бы видеть происходившее?
— Нет, насколько я знаю. Надо сказать, что улицы были пустынны.
— Напавший удачно выбрал момент. Он наверняка следил за мной… А шрифты Цвайнхайма?.. Вы что-нибудь узнали?
— Говорил я с Томмазо. Известно ему столько же, сколько и мне. Но я могу поискать, если хотите… Просмотрю архивы.
Конечно же, я этого хотел.
Гаэтано вскоре ушел: температура у меня поднималась. Несмотря на его протесты, когда мой спаситель уходил, матушка сунула ему в руки круглый пирог с мясом, связку колбас и кувшин пива.
Хотя Гаэтано и не смог описать убийцу, количество подозреваемых от этого не уменьшилось. Совершенно очевидно, что убийца выслеживал меня даже в самом Ватикане. Можно было даже предположить, что последние события толкнули его на активные действия. Но что именно? Если уж он посчитал себя разоблаченным накануне, после смерти гравера, он не стал бы дожидаться приглашения папы, чтобы прикончить меня: он бы сделал это раньше.
Я заключил, что к решительным действиям убийца приступил именно после моего визита в Ватикан. Шрифт Цвайнхайма, пропажа «Вероники», преступление на колокольне, обнаружение заговора… Вместе или порознь, эти открытия, должно быть, встревожили его. Но не многие были посвящены в эти секреты… По пальцам одной руки можно пересчитать тех, с кем я беседовал в тот день…
Первый, разумеется, Лев X. Но я внес в этот список папу лишь для того, чтобы исключить его: у понтификов есть много других средств для устранения помех. Впрочем, я не мог даже представить его одетым в старый плащ и крадущимся за мной до моста Сант-Анджело! Ну а что касается его выгоды в этом деле… тут он, напротив, рисковал все потерять…
Затем кардинал Бибьена. Его преосвященство полностью был в курсе расследования и неким образом руководил им. Следовало ли видеть в нем главного заговорщика против Рима и Италии? Лев X, конечно, намекнул на прелатов из своего окружения, единственным желанием которых было занять его место. Но он сразу же дал понять, что Бибьена не из их числа.
По правде говоря, меня это не убедило ни в каком смысле.
Последний — Серапика. Разговор, состоявшийся в тот вечер в Бельведере, насторожил меня. Казначей папы видел, как я входил в покои и мастерскую Леонардо. Он за мной шпионил? Во всяком случае, под каким-то предлогом пытался что-то выведать. Ему определенно хотелось знать, что мне известно. Потерпев неудачу, не посчитал ли он меня опасным для себя? Но в таком случае почему не воспользовался кинжалом, который держал в руке?
Кроме этих людей, имевших отношение к власти, я также встретил в библиотеке Аргомбольдо. Вот кто, похоже, способен на все. Его фанатичная вера, безрассудный страх перед иоаннитами, мрачный огонь ненависти, пожиравший его изнутри… Я вполне мог вообразить, как он замышляет и предвкушает каждое преступление. К тому же я сам неосмотрительно насторожил его, спросив о шрифте Цвайнхайма. Уж не почувствовал ли он, что я подбираюсь к цели?
И наконец, наряду с теми, кого я встречал в Ватикане, я никак не мог пренебречь главным смотрителем улиц. Последить за ним следовало. Не он ли неоднократно демонстрировал свою враждебность к да Винчи? Не он ли интриговал, чтобы добиться его высылки? К чему бы это, если только не из страха, что откроется истина? После моего ухода Лев X мог передать ему мои обвинительные слова. Капедиферро был импульсивен. Он знал, где я живу, знал и дорогу, по которой я пойду. Ничто не мешало ему последовать за мной до моста… Нет, этого человека исключать из числа подозреваемых было нельзя.
Жар изматывал. Открыв глаза, я увидел, что наступил вечер. До меня доносились крики, радостные восклицания, смех… С площади Навона, наверное.
В глубине комнаты матушка тихо беседовала с доктором Сарфади.
— Горячка… Сильная, но доброкачественная. Организм реагирует на переохлаждение, пропорционально нагреваясь до тех пор, пока содержание влаги в нем не уравновесится. Члены перебороли холод, все раны чистые… Это — главное. Завтра он пойдет на поправку.
— А чем кормить?
— Жидкость, побольше жидкости. Хлеб, размоченный в воде, в крайнем случае. А сейчас, синьора Синибальди, мне пора. Собираются толпы, а я ненавижу толпы.
Матушка вручила ему гонорар, и он поспешно вышел.
— Это был Сарфади? — спросил я более отчетливо, чем утром.
— А, ты просыпаешься, мой Гвидо. Да, это был Сарфади.
— Что он сказал?
— Что ты нас здорово напугал. Но выпутаешься без осложнений.
— А при чем здесь толпа?
— Папа решил открыть карнавал. Люди веселятся…
— Кроме Сарфади…
— Самуил — иудей. Я понял не сразу.
— Ему не нравится, как обращаются с его соплеменниками во время таких праздников.
Ах да, иудейские гонки…
Среди всех карнавальных развлечений это было одним из самых древних: двенадцать еврейских юношей боролись за обладание алым плащом на дистанции между Цветочным полем и Соборной площадью. Я никогда особенно не задумывался над этими соревнованиями, воспринимая их как естественное расположение еврейского народа к понтификальному городу. И с этой точки зрения Рим представлялся мне скорее доброжелательным, терпимым к представителям любых вероисповеданий. Были, правда, некоторые нерушимые правила вроде запрещения иудеям сидеть за одним столом с христианами или обязательного ношения ими одежды из желтой ткани. Однако штрафы за нарушение были незначительными, да и налагали их редко. К тому же иудеи защищались законом. Они имели своих представителей в магистрате, свой квартал, свое кладбище.
Однако, если вдуматься, можно было отметить особую атмосферу вокруг таких гонок: оскорбительных выкриков больше, чем подбадривающих, больше насмешек, чем одобрений, а победитель покидал поле боя больше с чувством облегчения, нежели ощущая триумф…
Неужели Сарфади так остро воспринимал эти проявления неприязни?
— Когда начнутся соревнования?
— Еще неизвестно. Уж не думаешь ли ты пойти туда в таком-то состоянии?
Я не ответил.
Было время, когда мы всей семьей вливались в эти развлечения. Забеги юношей, стариков, скачки на ослах, старых клячах, дряхлых одрах на Корсо; маскарадные костюмы, маски на улицах, мясо, которое жарили прямо на площадях, сласти в бумажных кульках… Но, овдовев, матушка все чаще отказывалась выходить на улицу.
— А помнишь быков перед Капитолием? — спросила она, запуская пальцы в мои волосы.
Я бы расхохотался, но у меня получилась лишь вымученная улыбка:
— Еще бы! Они тогда разнесли трибуну! Все члены магистрата оказались на земле и расползались, как тараканы, спасаясь от рогов!
— Твой отец так смеялся, так смеялся! Редко я видела его таким веселым.
Она погладила меня по щеке. А по ее щеке скатилась слезинка.
— Этой ночью я слышала тебя, Гвидо. Ты бредил. Ты говорил о нем, о Винченцо… И о какой-то старушке, Мартине, что ли…
— Наверное, о жене Мартина. Мартина д'Алеманио, гравера… которого убили. Ты знала, что она была знакома с отцом?
— Нет.
— Он избавил от тюрьмы сына Розины, одной из ее служанок. Она ему до сих пор признательна.
— Твой отец был добрым человеком.
Матушка подавила рыдание, и я почувствовал, что пора сменить тему.
— А что говорят на улицах о преступлениях и остальном?
— Ничего хорошего… Была драка на Соборной площади, пришлось вмешаться солдатам. Ночные дружины усилены, повсюду можно встретить людей с оружием. Все раздражены, мечутся туда-сюда… А некоторые так на тебя посмотрят… Все друг друга подозревают! Впрочем…
Она колебалась.
— Впрочем?
— Может, я и ошибаюсь, но… у меня такое впечатление, что за нами следят… Какой-то мужчина, всегда один и тот же. Я несколько раз замечала его в окно.
— Мужчина? Как он выглядит?
— На нем серый плащ с капюшоном. Лица я не видела: он отворачивается, как только я подхожу к окну.
Мужчина следил за домом! Убийца? Я попытался встать, чтобы самому убедиться, но был слишком слаб. В этот момент вошел капитан Барбери.
— О! Гвидо! С удовольствием вижу, что ты выздоравливаешь!
— Кажется, за нами кто-то шпионит, там, на улице, — ответил я. — Мужчина в сером плаще.
Поздоровавшись с моей матушкой, он шагнул к окну:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35
Чтобы позабыть про холод, я стал перебирать в уме события дня: шрифт Цвайнхайма, Святой Лик, труп в колоколе, заговор против папы, Серапика… Где-то здесь было связующее звено.
Я уже шел по мосту Сант-Анджело, прикрываясь, насколько возможно, от порывов ветра, как вдруг что-то укололо меня в шею.
Я хотел было обернуться, но ноги мои неожиданно стали непослушными, подломились, и я рухнул на снежный ковер словно мешок с камнями. Глаза вмиг затянуло влажной пленкой. Я не мог ни шевельнуться, ни издать ни звука.
Потом мне показалось, что какая-то бесформенная масса нависла надо мною. Меня схватили за ноги, потащили, голова моя билась о настил. Я ощутил пустоту… А потом — ничего…
19
Первое, что я увидел, — лицо моей матушки. Ее печальные, полные тревоги глаза. Затем я почувствовал, что у меня есть тело, руки, ноги, которые были одновременно и ледяными, и нестерпимо горячими, ощутил кровь в жилах — смесь льда и пламени.
И вновь провалился в небытие.
Проснулся я, очевидно, очень поздно; в спальне я был один. Непомерная тяжесть одеял, влажная от пота простыня… В голове гудело, болели все кости. Горячка, однако, не была сильной, и я попытался встать. Но смог лишь приподняться на локте. Этого оказалось достаточно, чтобы силы покинули меня и я вновь впал в забытье.
Так продолжалось ночь, день, еще одну ночь.
Утром второго дня я наконец смог говорить. Меня напоили нежирным бульоном, обтерли тряпками, а после я узнал, как меня спасли в тот вечер на мосту Сант-Анджело. Оказалось, что жизнью я обязан Гаэтано Форлари.
Матушка сказала, что мне неслыханно повезло: Гаэтано, задержавшийся в библиотеке, вышел из Ватикана вскоре после меня. Подходя к замку, он заметил мужчину, который пытался что-то столкнуть с моста в Тибр. Но снег и темнота делали сцену неясной.
И лишь увидев, как мужчина убегает, Гаэтано подошел к парапету. Бесформенная масса внизу походила на человеческое тело. Упав с высоты, оно пробило лед и наполовину погрузилось в воду.
Нельзя было терять ни секунды.
Гаэтано окликнул солдат, охранявших ворота в Ватикан, и те прибежали к берегу. Один из них был довольно худ, ему удалось пройти по льду и накинуть на мои руки веревочную петлю. Голова моя находилась под водой, и вытащили меня на берег скорее мертвым, чем живым.
Я еле дышал из-за попавшей в легкие воды, все лицо было в порезах. Гаэтано тем не менее узнал меня и велел доставить к матушке. Она-то и выходила меня.
Само собой разумеется, рассказ этот не мог полностью удовлетворить мое любопытство: то, что меня хотели убить, не вызывало сомнения. Но кто? Зачем?
Я ясно помнил, как я без всякой на то причины начал валиться на снег. Никто меня не трогал, ни от кого я не отбивался. Только легкая боль в шее, как от укола иголкой, и — готово: я потерял сознание. Я попросил осмотреть мою шею и затылок, но из-за множества царапин там ничего невозможно было разглядеть. Может, меня напичкали какой-нибудь отравой? Гравер, ростовщик уже… Но я ничего не ел и не пил после обеда. Это было непонятно.
Ближе к полудню пришел Гаэтано, но и от него я узнал не больше.
Пришел он по настоянию моей матушки, чтобы я смог поблагодарить его. Библиотекарь казался очень смущенным, ему было почти стыдно выслушивать наши слова признательности. Он уверял, что и я так же поступил бы на его месте, что по воле случая Томмазо Ингирами не появился в библиотеке к вечеру и ему самому пришлось закрывать двери. Оттого он и припозднился и появился на мосту вовремя.
— Вы видели, кто напал на меня? — спросил я замогильным голосом.
— Погода была скверная, смутно видел какой-то силуэт.
— И ни одного прохожего или солдата, которые могли бы видеть происходившее?
— Нет, насколько я знаю. Надо сказать, что улицы были пустынны.
— Напавший удачно выбрал момент. Он наверняка следил за мной… А шрифты Цвайнхайма?.. Вы что-нибудь узнали?
— Говорил я с Томмазо. Известно ему столько же, сколько и мне. Но я могу поискать, если хотите… Просмотрю архивы.
Конечно же, я этого хотел.
Гаэтано вскоре ушел: температура у меня поднималась. Несмотря на его протесты, когда мой спаситель уходил, матушка сунула ему в руки круглый пирог с мясом, связку колбас и кувшин пива.
Хотя Гаэтано и не смог описать убийцу, количество подозреваемых от этого не уменьшилось. Совершенно очевидно, что убийца выслеживал меня даже в самом Ватикане. Можно было даже предположить, что последние события толкнули его на активные действия. Но что именно? Если уж он посчитал себя разоблаченным накануне, после смерти гравера, он не стал бы дожидаться приглашения папы, чтобы прикончить меня: он бы сделал это раньше.
Я заключил, что к решительным действиям убийца приступил именно после моего визита в Ватикан. Шрифт Цвайнхайма, пропажа «Вероники», преступление на колокольне, обнаружение заговора… Вместе или порознь, эти открытия, должно быть, встревожили его. Но не многие были посвящены в эти секреты… По пальцам одной руки можно пересчитать тех, с кем я беседовал в тот день…
Первый, разумеется, Лев X. Но я внес в этот список папу лишь для того, чтобы исключить его: у понтификов есть много других средств для устранения помех. Впрочем, я не мог даже представить его одетым в старый плащ и крадущимся за мной до моста Сант-Анджело! Ну а что касается его выгоды в этом деле… тут он, напротив, рисковал все потерять…
Затем кардинал Бибьена. Его преосвященство полностью был в курсе расследования и неким образом руководил им. Следовало ли видеть в нем главного заговорщика против Рима и Италии? Лев X, конечно, намекнул на прелатов из своего окружения, единственным желанием которых было занять его место. Но он сразу же дал понять, что Бибьена не из их числа.
По правде говоря, меня это не убедило ни в каком смысле.
Последний — Серапика. Разговор, состоявшийся в тот вечер в Бельведере, насторожил меня. Казначей папы видел, как я входил в покои и мастерскую Леонардо. Он за мной шпионил? Во всяком случае, под каким-то предлогом пытался что-то выведать. Ему определенно хотелось знать, что мне известно. Потерпев неудачу, не посчитал ли он меня опасным для себя? Но в таком случае почему не воспользовался кинжалом, который держал в руке?
Кроме этих людей, имевших отношение к власти, я также встретил в библиотеке Аргомбольдо. Вот кто, похоже, способен на все. Его фанатичная вера, безрассудный страх перед иоаннитами, мрачный огонь ненависти, пожиравший его изнутри… Я вполне мог вообразить, как он замышляет и предвкушает каждое преступление. К тому же я сам неосмотрительно насторожил его, спросив о шрифте Цвайнхайма. Уж не почувствовал ли он, что я подбираюсь к цели?
И наконец, наряду с теми, кого я встречал в Ватикане, я никак не мог пренебречь главным смотрителем улиц. Последить за ним следовало. Не он ли неоднократно демонстрировал свою враждебность к да Винчи? Не он ли интриговал, чтобы добиться его высылки? К чему бы это, если только не из страха, что откроется истина? После моего ухода Лев X мог передать ему мои обвинительные слова. Капедиферро был импульсивен. Он знал, где я живу, знал и дорогу, по которой я пойду. Ничто не мешало ему последовать за мной до моста… Нет, этого человека исключать из числа подозреваемых было нельзя.
Жар изматывал. Открыв глаза, я увидел, что наступил вечер. До меня доносились крики, радостные восклицания, смех… С площади Навона, наверное.
В глубине комнаты матушка тихо беседовала с доктором Сарфади.
— Горячка… Сильная, но доброкачественная. Организм реагирует на переохлаждение, пропорционально нагреваясь до тех пор, пока содержание влаги в нем не уравновесится. Члены перебороли холод, все раны чистые… Это — главное. Завтра он пойдет на поправку.
— А чем кормить?
— Жидкость, побольше жидкости. Хлеб, размоченный в воде, в крайнем случае. А сейчас, синьора Синибальди, мне пора. Собираются толпы, а я ненавижу толпы.
Матушка вручила ему гонорар, и он поспешно вышел.
— Это был Сарфади? — спросил я более отчетливо, чем утром.
— А, ты просыпаешься, мой Гвидо. Да, это был Сарфади.
— Что он сказал?
— Что ты нас здорово напугал. Но выпутаешься без осложнений.
— А при чем здесь толпа?
— Папа решил открыть карнавал. Люди веселятся…
— Кроме Сарфади…
— Самуил — иудей. Я понял не сразу.
— Ему не нравится, как обращаются с его соплеменниками во время таких праздников.
Ах да, иудейские гонки…
Среди всех карнавальных развлечений это было одним из самых древних: двенадцать еврейских юношей боролись за обладание алым плащом на дистанции между Цветочным полем и Соборной площадью. Я никогда особенно не задумывался над этими соревнованиями, воспринимая их как естественное расположение еврейского народа к понтификальному городу. И с этой точки зрения Рим представлялся мне скорее доброжелательным, терпимым к представителям любых вероисповеданий. Были, правда, некоторые нерушимые правила вроде запрещения иудеям сидеть за одним столом с христианами или обязательного ношения ими одежды из желтой ткани. Однако штрафы за нарушение были незначительными, да и налагали их редко. К тому же иудеи защищались законом. Они имели своих представителей в магистрате, свой квартал, свое кладбище.
Однако, если вдуматься, можно было отметить особую атмосферу вокруг таких гонок: оскорбительных выкриков больше, чем подбадривающих, больше насмешек, чем одобрений, а победитель покидал поле боя больше с чувством облегчения, нежели ощущая триумф…
Неужели Сарфади так остро воспринимал эти проявления неприязни?
— Когда начнутся соревнования?
— Еще неизвестно. Уж не думаешь ли ты пойти туда в таком-то состоянии?
Я не ответил.
Было время, когда мы всей семьей вливались в эти развлечения. Забеги юношей, стариков, скачки на ослах, старых клячах, дряхлых одрах на Корсо; маскарадные костюмы, маски на улицах, мясо, которое жарили прямо на площадях, сласти в бумажных кульках… Но, овдовев, матушка все чаще отказывалась выходить на улицу.
— А помнишь быков перед Капитолием? — спросила она, запуская пальцы в мои волосы.
Я бы расхохотался, но у меня получилась лишь вымученная улыбка:
— Еще бы! Они тогда разнесли трибуну! Все члены магистрата оказались на земле и расползались, как тараканы, спасаясь от рогов!
— Твой отец так смеялся, так смеялся! Редко я видела его таким веселым.
Она погладила меня по щеке. А по ее щеке скатилась слезинка.
— Этой ночью я слышала тебя, Гвидо. Ты бредил. Ты говорил о нем, о Винченцо… И о какой-то старушке, Мартине, что ли…
— Наверное, о жене Мартина. Мартина д'Алеманио, гравера… которого убили. Ты знала, что она была знакома с отцом?
— Нет.
— Он избавил от тюрьмы сына Розины, одной из ее служанок. Она ему до сих пор признательна.
— Твой отец был добрым человеком.
Матушка подавила рыдание, и я почувствовал, что пора сменить тему.
— А что говорят на улицах о преступлениях и остальном?
— Ничего хорошего… Была драка на Соборной площади, пришлось вмешаться солдатам. Ночные дружины усилены, повсюду можно встретить людей с оружием. Все раздражены, мечутся туда-сюда… А некоторые так на тебя посмотрят… Все друг друга подозревают! Впрочем…
Она колебалась.
— Впрочем?
— Может, я и ошибаюсь, но… у меня такое впечатление, что за нами следят… Какой-то мужчина, всегда один и тот же. Я несколько раз замечала его в окно.
— Мужчина? Как он выглядит?
— На нем серый плащ с капюшоном. Лица я не видела: он отворачивается, как только я подхожу к окну.
Мужчина следил за домом! Убийца? Я попытался встать, чтобы самому убедиться, но был слишком слаб. В этот момент вошел капитан Барбери.
— О! Гвидо! С удовольствием вижу, что ты выздоравливаешь!
— Кажется, за нами кто-то шпионит, там, на улице, — ответил я. — Мужчина в сером плаще.
Поздоровавшись с моей матушкой, он шагнул к окну:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35