), что она утратила мимолетную власть над братом — а он вдруг как с цепи сорвался:
— Полно врать! Вот именно! Это ты перед дурой-сестрицей можешь невинничать, а мне голову не морочь.
Или себе тоже лжешь — мол, отравилась невзначай, а не то — чахотку нажила? Да ведь ты брюхатая!
Он умолк, с болезненным наслаждением глядя в огромные на исхудавшем личике глаза, исполненные ужаса. Не в силах осмыслить, что это он говорит, Маша медленно простерла руки, выставив ладони и даже пальцы растопырив веером, как бы желая отгородиться от брата, обвиняющих взглядов его и оскорбительных слов. Но вдруг вспомнила, что месячное время ее должно было прийти десять дней тому назад — а не пришло.
И уронила руки, и забыла про грубость Александра, и только смотрела так жалобно и беспомощно, что Сашенька, из-за двери услышавшая эти ужасные, невозможные слова «ты брюхатая» и возмущенно ворвавшаяся в избу с намерением защитить больную сестру, замерла на пороге, увидев ее лицо и поняв, что позорное обвинение — истинная правда.
— Ну, потаскуха! — с удовольствием произнес Александр, который нимало не был удручен, а напротив — чувствовал себя преотлично, глядя, как на его глазах рушится со своего пьедестала и разбивается вдребезги эта мраморная статуя — его сестра. Он ощущал при этом особенное торжество, ибо в его изнуренном страданиями воображении всегда жила ужасная возможность того, что глупый Петр, затосковав по несравненной Марииной красоте, вдруг вздумает простить ее и воротить в Петербург, не пожелав, однако, простить ни отца, ни брата ее — особенно брата, с которым всегда был на ножах. Александр не сомневался, что Мария умчится из Березова — только ее и видели, бросив семью на произвол судьбы, и не станет рисковать ради нее вернувшимся благополучием. Бог весть откуда взялись у Александра такие мысли, но он в этом не сомневался, а поэтому мстительно хохотал сейчас:
— С кем нагуляла? С пастухом? С вогулом? Или с…
Он не договорил. Дверь скрипнула, и в образовавшуюся щель просунулась коричневая сморщенная рожица, распяленная воистину дьявольской ухмылкою:
— Не нужно ли кому подмоги?
Маша отшатнулась; остолбеневшая от услышанного и вновь преисполнившаяся нелюбви к сестре Сашенька тихо, задумчиво всхлипывала в уголке, даже не обратив внимания на вошедшую; и только Александр гостеприимно махнул рукой:
— Давай, вползай, старая козюля ! Яду с собой никакого не захватила?
— Не сгодится ли спорынья? — беззубо ухмыльнулась Баламучиха, ибо это была она, бесшумно и проворно проникшая в горницу — в точности как черная змея! — Или пижма ко двору? Или луковку в нужное место посадим — она прорастет корнями во плод, а мы потом луковку выдернем — и младенчика вытянем из утробы. Чего тебе больше по нраву? Али желаешь спервоначалу в баньке попариться, с крыши прыгнуть? — Она злорадно глянула в помертвелое Машино лицо:
— Ишь, носик-то распух, распух! Для зоркого ока — первый признак, что девка — уже баба в тягости. Заподлинно! Да что ж — дурное дело нехитрое…
— Что-о?! — послышался от порога грозный голос, и Маша поникла лицом в подушку, ибо настало сейчас самое страшное: воротился отец.
— Ты что это здесь, козюля вонючая?! — загремел он, надвигаясь на Баламучиху, и будь Маша менее подавленной, она засмеялась бы, потому что отец невольно назвал бабку так же, как и Александр, а пуще всего — глядя, как заметалась, заюлила Баламучиха при виде хмурого, сердитого лица хозяина.
Старуха и сама озлилась: явилась не ко времени! — однако не сомневалась, что эти неслушники рано или поздно все же придут к ней на поклон: куда им еще деваться?! — и, улучив удобный миг, юркнула за порог, не преминув ужалить на прощанье:
— Ну, когда время придет, так и быть, помогу вашу девку обабить !
Меншиков так шарахнул дверью о косяк, что ветхая избешка заходила ходуном, а из деревянных ведер, стоявших на полу, выплеснулась вода. И спросил сердито:
— О чем это она тут зловонила? Кто ее покликал — ты, что ль, Александр?
Тот так и взвился. Вечно он крайний для отца! Ишь, загнал своими прегрешениями семью туда, где Макар телят не пас, а все еще взрыкивает по-старому?! И он вызверился:
— Зачем гнал повитуху? Иль не терпится внучка понянчить, выблядка чьего, неведомо?
Меншиков стал столбом, словно ударился о жестокие слова сына. Подозрения, которые у него, человека пожившего, опытного, отца троих детей, не могли не появиться с самого начала Машиной беспричинной болезни, теперь воротились, взметнулись вихрем, закружили так, что он даже пошатнулся, когда поворачивался к старшей дочери и спрашивал:
— О чем это он, скажи ради Христа?
* * *
У Маши позеленело в глазах, словно и впрямь привязалась к ней та зеленая кручина, которую пророчила Баламучиха. Да, ежели бы так! Но что толку лукавить: дело не в зеленой кручине, Александр, кажется, прав, и мерзкая старуха права — они раньше самой Маши разгадали причину ее нездоровья, не угадав, не в силах угадать и даже вообразить главное: кто в сем виновен.
Да и кому, находящемуся в здравом уме, взбредет в голову, что бывшая государева невеста Мария Меншикова, после тайного венчания — княгиня Долгорукова, понесла от призрака.., призрака своего погибшего супруга!
Ах, господи! Как же она мечтала об этом и в то же время боялась сего после той незабываемой ночи в Раненбурге, и не знала, радоваться или печалиться, когда все обошлось без последствий. А теперь.., теперь…
Как могло сие сбыться? Могло ли?! Ну в точности, будто в сказках: мол, если встретишься в чащобе с лешим и отведаешь у него заклятой еды, то дома тебе уже не бывать и прежним человеком не стать. Так и она: встретилась с Сивергой, отведала ее заклятой мухоморной воды, навевающей чары, — и как бы перешла на житье в иной мир, где можно не только предаться неистовой страсти с призраком, но и зачреватеть от него!
Этого не может быть. Это невозможно! Однако это свершилось, а стало быть.., возможно!
Маша почувствовала, что улыбается, — и закрыла лицо руками.
Ей было страшно отцова гнева, ей было стыдно… оттого, что ей нисколечко не было стыдно! Она всегда знала, всегда верила, что счастье для нее мыслимо только с одним человеком на свете, с князем Федором, и как ни отринывала его, он все же сделал ее своей женой и даже после смерти явился к ней, чтобы оставить по себе вечную память — ребенка. Ну как она могла стыдиться того, в чем видела особенное действие Провидения, которое назначило их друг для друга! Наверное, ей следовало казниться и каяться, а она ощущала себя, как птица, которой отворили клетку!
* * *
Руки отца ласково взялись за ее ладони, потянули от лица.
— Машенька, душа моя…
Глаза его, исполненные бесконечной, всепрощающей нежности, заглянули в ее — испуганные, растерянные:
— Скажи только, кто он? Скажи хоть словечко…
Маша глубоко вздохнула, впервые осознав, как нелегко ей придется. Теперь предстоит поведать отцу все с самого начала, со дня, вернее, ночи их первой с князем Федором встречи: и про его сватовство, и про взгляды, говорившие больше слов, и про березайскую конюшню, про раненбургскую часовенку и про поляну, где солнце озаряло их любовь…
Она уже приоткрыла рот — начать, да осеклась. Ах, если бы они сейчас были одни с отцом, без пристального взора оскорбленной в своей чистоте Сашеньки, без злобного сверканья Александровой насмешки! Она взглянула на дверь, мечтая, чтобы эти двое ушли, и тогда она откроет отцу все, все.., и вдруг глаза ее испуганно расширились.
Александр Данилыч встревоженно обернулся — и только плечами пожал, недоумевая, чего так испугалась Маша. Ведь на пороге стояло не адское видение, как он уже думал увидеть, а всего лишь Бахтияр — мрачный, серьезный.., но вот он поднял голову, и Меншиков увидел, что в глазах его бушует нескрываемое торжество.
Бахтияр шагнул вперед, гордо расправил плечи и произнес:
— Это я, ата .
Глава 11
Неожиданное сватовство
Мгновение в горнице царило недоуменное молчание. Сашенька в ужасе отвернулась, Александр завел глаза, а Маша с отцом глядели на молодого черкеса как завороженные, и не зря: ведь вместо адского видения перед ними оказалось чудовище в человеческом облике. И вдруг раздался хриплый каркающий смех. Все, как по команде, взглянули на Александра, ибо это смеялся он — до слез, до колик, складываясь вдвое, сам изумленный тем, что его догадка оказалась такой верной. А впрочем, чему так-то уж изумляться? К этому давно шло, удивительно, что столь затянулось!
Он так хохотал, что даже подавился смехом, когда вдруг железные тиски сдавили его плечи и беспощадно повлекли прочь — вышвырнули из дому на траву;
Александр, оглушенный, лежал плашмя, пока на него с размаху не шлепнулась рыдающая Сашенька.
— Он прогнал нас! — бормотала она сквозь всхлипывания. — Он выгнал нас, выгнал!..
Александра лучше всего вразумляли сильные впечатления. Вот и сейчас: одним крепким тычком отец смог вбить в него даже угрызения совести.
— Ладно, не плачь! — Он поднял сестру, неуклюже прижал к себе: проявления нежности были для него диковинны. — Ну, тише, успокойся. Пусть там сами поговорят. А мы пойдем, пойдем-ка покараулим, чтоб кто чужой не пришел. — Он чувствовал, что двух неожиданных появлений — Баламучихи и Бахтияра — для одного сего вечера вполне достаточно. — Пойдем, постережем. Это дело семейное.
И брат с сестрой, поддерживая друг друга, заковыляли к изгороди.
В это время в избе Меншиков наконец очнулся от нового поворота судьбы и грозно надвинулся на Бахтияра:
— Ах ты.., грехолюбец бездушный! Не иначе, в кривую неделю тебя зачинали! Грехотворец гнилостный!
Изнасильничал блудным воровством девку, лишь бы добиться своего, так? Думаешь, я ничего не видел, не знал, как ты ее обхаживал? Мол, ежели обездолили ее, так добыча легкая сделается? А она противилась, я видел, что противилась! Я всегда знал, чуял, что ты двоенравен, только прикидываешься тихонею, а самому впору за зипуном ходить! Но ты у меня злотворить закаешься, нечисть! Больно много возомнил о себе…
Небось теперь о свадьбе грезишь? Чтоб я дочь тебе в наложницы.., как там по-вашему — в унантки отдал? — все пуще занимался гневом Александр Данилыч. — Жди! Дождешься! Мало ли твоя родова татарская русских баб сильничала — ничего, наша Русь, слава богу, не пошатнулась. И мы выстоим, выдюжим.
Нам, Меншиковым, не привыкать из грязи да в князи, а потом обратно в грязь. Но это — мы. А ты нам тут ненадобен, твое дело — сторона. Однако ж вот что скажу: больше не доведется тебе русских девок портить своим басурманским семенем! На сей минуте жизнь твоя будет кончена!
Меншиков мгновенным движением выхватил из-за кушака небольшой пистолет, и как ни была Маша потрясена, ошеломлена, она не могла не изумиться, каким это чудом удалось отцу сберечь, утаить от многочисленных обысков тот самый «терцероль», коим она еще в Раненбурге оборонялась от Бахтияра, а однажды — и от князя Федора, не признав его с первого взгляда.
И весь тот вечер и волшебная, незабвенная ночь вдруг встали перед ее глазами, и силы вернулись к ней: она вскочила, ринулась к отцу, повисла на руке:
— Не тронь его, ради Христа! Он тут не повинен!
Он лжет!
Облегчение, отразившееся в глазах Александра Данилыча, было таким огромным, таким радостным, что Маша едва не зарыдала: позорно зачреватеть без мужа, но стократ было бы для нее позорнее понести от Бахтияра. То же чувствовал и отец ее, а теперь она хоть немножко обелилась перед ним!
Но облегчение отца и дочери длилось недолго: Бахтияр одним прыжком стал меж ними, обращая то к Меншикову, то к Марии черные, расширенные глаза:
— Я не лгу! Это ты лжешь! Мы были с тобой, и я брал тебя так, что ты кричала от восторга!
Кулак Александра Данилыча запечатал черкесу рот, и Бахтияр, отлетев на сажень, так шарахнулся в стену, что ветхое жилье снова заходило ходуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56
— Полно врать! Вот именно! Это ты перед дурой-сестрицей можешь невинничать, а мне голову не морочь.
Или себе тоже лжешь — мол, отравилась невзначай, а не то — чахотку нажила? Да ведь ты брюхатая!
Он умолк, с болезненным наслаждением глядя в огромные на исхудавшем личике глаза, исполненные ужаса. Не в силах осмыслить, что это он говорит, Маша медленно простерла руки, выставив ладони и даже пальцы растопырив веером, как бы желая отгородиться от брата, обвиняющих взглядов его и оскорбительных слов. Но вдруг вспомнила, что месячное время ее должно было прийти десять дней тому назад — а не пришло.
И уронила руки, и забыла про грубость Александра, и только смотрела так жалобно и беспомощно, что Сашенька, из-за двери услышавшая эти ужасные, невозможные слова «ты брюхатая» и возмущенно ворвавшаяся в избу с намерением защитить больную сестру, замерла на пороге, увидев ее лицо и поняв, что позорное обвинение — истинная правда.
— Ну, потаскуха! — с удовольствием произнес Александр, который нимало не был удручен, а напротив — чувствовал себя преотлично, глядя, как на его глазах рушится со своего пьедестала и разбивается вдребезги эта мраморная статуя — его сестра. Он ощущал при этом особенное торжество, ибо в его изнуренном страданиями воображении всегда жила ужасная возможность того, что глупый Петр, затосковав по несравненной Марииной красоте, вдруг вздумает простить ее и воротить в Петербург, не пожелав, однако, простить ни отца, ни брата ее — особенно брата, с которым всегда был на ножах. Александр не сомневался, что Мария умчится из Березова — только ее и видели, бросив семью на произвол судьбы, и не станет рисковать ради нее вернувшимся благополучием. Бог весть откуда взялись у Александра такие мысли, но он в этом не сомневался, а поэтому мстительно хохотал сейчас:
— С кем нагуляла? С пастухом? С вогулом? Или с…
Он не договорил. Дверь скрипнула, и в образовавшуюся щель просунулась коричневая сморщенная рожица, распяленная воистину дьявольской ухмылкою:
— Не нужно ли кому подмоги?
Маша отшатнулась; остолбеневшая от услышанного и вновь преисполнившаяся нелюбви к сестре Сашенька тихо, задумчиво всхлипывала в уголке, даже не обратив внимания на вошедшую; и только Александр гостеприимно махнул рукой:
— Давай, вползай, старая козюля ! Яду с собой никакого не захватила?
— Не сгодится ли спорынья? — беззубо ухмыльнулась Баламучиха, ибо это была она, бесшумно и проворно проникшая в горницу — в точности как черная змея! — Или пижма ко двору? Или луковку в нужное место посадим — она прорастет корнями во плод, а мы потом луковку выдернем — и младенчика вытянем из утробы. Чего тебе больше по нраву? Али желаешь спервоначалу в баньке попариться, с крыши прыгнуть? — Она злорадно глянула в помертвелое Машино лицо:
— Ишь, носик-то распух, распух! Для зоркого ока — первый признак, что девка — уже баба в тягости. Заподлинно! Да что ж — дурное дело нехитрое…
— Что-о?! — послышался от порога грозный голос, и Маша поникла лицом в подушку, ибо настало сейчас самое страшное: воротился отец.
— Ты что это здесь, козюля вонючая?! — загремел он, надвигаясь на Баламучиху, и будь Маша менее подавленной, она засмеялась бы, потому что отец невольно назвал бабку так же, как и Александр, а пуще всего — глядя, как заметалась, заюлила Баламучиха при виде хмурого, сердитого лица хозяина.
Старуха и сама озлилась: явилась не ко времени! — однако не сомневалась, что эти неслушники рано или поздно все же придут к ней на поклон: куда им еще деваться?! — и, улучив удобный миг, юркнула за порог, не преминув ужалить на прощанье:
— Ну, когда время придет, так и быть, помогу вашу девку обабить !
Меншиков так шарахнул дверью о косяк, что ветхая избешка заходила ходуном, а из деревянных ведер, стоявших на полу, выплеснулась вода. И спросил сердито:
— О чем это она тут зловонила? Кто ее покликал — ты, что ль, Александр?
Тот так и взвился. Вечно он крайний для отца! Ишь, загнал своими прегрешениями семью туда, где Макар телят не пас, а все еще взрыкивает по-старому?! И он вызверился:
— Зачем гнал повитуху? Иль не терпится внучка понянчить, выблядка чьего, неведомо?
Меншиков стал столбом, словно ударился о жестокие слова сына. Подозрения, которые у него, человека пожившего, опытного, отца троих детей, не могли не появиться с самого начала Машиной беспричинной болезни, теперь воротились, взметнулись вихрем, закружили так, что он даже пошатнулся, когда поворачивался к старшей дочери и спрашивал:
— О чем это он, скажи ради Христа?
* * *
У Маши позеленело в глазах, словно и впрямь привязалась к ней та зеленая кручина, которую пророчила Баламучиха. Да, ежели бы так! Но что толку лукавить: дело не в зеленой кручине, Александр, кажется, прав, и мерзкая старуха права — они раньше самой Маши разгадали причину ее нездоровья, не угадав, не в силах угадать и даже вообразить главное: кто в сем виновен.
Да и кому, находящемуся в здравом уме, взбредет в голову, что бывшая государева невеста Мария Меншикова, после тайного венчания — княгиня Долгорукова, понесла от призрака.., призрака своего погибшего супруга!
Ах, господи! Как же она мечтала об этом и в то же время боялась сего после той незабываемой ночи в Раненбурге, и не знала, радоваться или печалиться, когда все обошлось без последствий. А теперь.., теперь…
Как могло сие сбыться? Могло ли?! Ну в точности, будто в сказках: мол, если встретишься в чащобе с лешим и отведаешь у него заклятой еды, то дома тебе уже не бывать и прежним человеком не стать. Так и она: встретилась с Сивергой, отведала ее заклятой мухоморной воды, навевающей чары, — и как бы перешла на житье в иной мир, где можно не только предаться неистовой страсти с призраком, но и зачреватеть от него!
Этого не может быть. Это невозможно! Однако это свершилось, а стало быть.., возможно!
Маша почувствовала, что улыбается, — и закрыла лицо руками.
Ей было страшно отцова гнева, ей было стыдно… оттого, что ей нисколечко не было стыдно! Она всегда знала, всегда верила, что счастье для нее мыслимо только с одним человеком на свете, с князем Федором, и как ни отринывала его, он все же сделал ее своей женой и даже после смерти явился к ней, чтобы оставить по себе вечную память — ребенка. Ну как она могла стыдиться того, в чем видела особенное действие Провидения, которое назначило их друг для друга! Наверное, ей следовало казниться и каяться, а она ощущала себя, как птица, которой отворили клетку!
* * *
Руки отца ласково взялись за ее ладони, потянули от лица.
— Машенька, душа моя…
Глаза его, исполненные бесконечной, всепрощающей нежности, заглянули в ее — испуганные, растерянные:
— Скажи только, кто он? Скажи хоть словечко…
Маша глубоко вздохнула, впервые осознав, как нелегко ей придется. Теперь предстоит поведать отцу все с самого начала, со дня, вернее, ночи их первой с князем Федором встречи: и про его сватовство, и про взгляды, говорившие больше слов, и про березайскую конюшню, про раненбургскую часовенку и про поляну, где солнце озаряло их любовь…
Она уже приоткрыла рот — начать, да осеклась. Ах, если бы они сейчас были одни с отцом, без пристального взора оскорбленной в своей чистоте Сашеньки, без злобного сверканья Александровой насмешки! Она взглянула на дверь, мечтая, чтобы эти двое ушли, и тогда она откроет отцу все, все.., и вдруг глаза ее испуганно расширились.
Александр Данилыч встревоженно обернулся — и только плечами пожал, недоумевая, чего так испугалась Маша. Ведь на пороге стояло не адское видение, как он уже думал увидеть, а всего лишь Бахтияр — мрачный, серьезный.., но вот он поднял голову, и Меншиков увидел, что в глазах его бушует нескрываемое торжество.
Бахтияр шагнул вперед, гордо расправил плечи и произнес:
— Это я, ата .
Глава 11
Неожиданное сватовство
Мгновение в горнице царило недоуменное молчание. Сашенька в ужасе отвернулась, Александр завел глаза, а Маша с отцом глядели на молодого черкеса как завороженные, и не зря: ведь вместо адского видения перед ними оказалось чудовище в человеческом облике. И вдруг раздался хриплый каркающий смех. Все, как по команде, взглянули на Александра, ибо это смеялся он — до слез, до колик, складываясь вдвое, сам изумленный тем, что его догадка оказалась такой верной. А впрочем, чему так-то уж изумляться? К этому давно шло, удивительно, что столь затянулось!
Он так хохотал, что даже подавился смехом, когда вдруг железные тиски сдавили его плечи и беспощадно повлекли прочь — вышвырнули из дому на траву;
Александр, оглушенный, лежал плашмя, пока на него с размаху не шлепнулась рыдающая Сашенька.
— Он прогнал нас! — бормотала она сквозь всхлипывания. — Он выгнал нас, выгнал!..
Александра лучше всего вразумляли сильные впечатления. Вот и сейчас: одним крепким тычком отец смог вбить в него даже угрызения совести.
— Ладно, не плачь! — Он поднял сестру, неуклюже прижал к себе: проявления нежности были для него диковинны. — Ну, тише, успокойся. Пусть там сами поговорят. А мы пойдем, пойдем-ка покараулим, чтоб кто чужой не пришел. — Он чувствовал, что двух неожиданных появлений — Баламучихи и Бахтияра — для одного сего вечера вполне достаточно. — Пойдем, постережем. Это дело семейное.
И брат с сестрой, поддерживая друг друга, заковыляли к изгороди.
В это время в избе Меншиков наконец очнулся от нового поворота судьбы и грозно надвинулся на Бахтияра:
— Ах ты.., грехолюбец бездушный! Не иначе, в кривую неделю тебя зачинали! Грехотворец гнилостный!
Изнасильничал блудным воровством девку, лишь бы добиться своего, так? Думаешь, я ничего не видел, не знал, как ты ее обхаживал? Мол, ежели обездолили ее, так добыча легкая сделается? А она противилась, я видел, что противилась! Я всегда знал, чуял, что ты двоенравен, только прикидываешься тихонею, а самому впору за зипуном ходить! Но ты у меня злотворить закаешься, нечисть! Больно много возомнил о себе…
Небось теперь о свадьбе грезишь? Чтоб я дочь тебе в наложницы.., как там по-вашему — в унантки отдал? — все пуще занимался гневом Александр Данилыч. — Жди! Дождешься! Мало ли твоя родова татарская русских баб сильничала — ничего, наша Русь, слава богу, не пошатнулась. И мы выстоим, выдюжим.
Нам, Меншиковым, не привыкать из грязи да в князи, а потом обратно в грязь. Но это — мы. А ты нам тут ненадобен, твое дело — сторона. Однако ж вот что скажу: больше не доведется тебе русских девок портить своим басурманским семенем! На сей минуте жизнь твоя будет кончена!
Меншиков мгновенным движением выхватил из-за кушака небольшой пистолет, и как ни была Маша потрясена, ошеломлена, она не могла не изумиться, каким это чудом удалось отцу сберечь, утаить от многочисленных обысков тот самый «терцероль», коим она еще в Раненбурге оборонялась от Бахтияра, а однажды — и от князя Федора, не признав его с первого взгляда.
И весь тот вечер и волшебная, незабвенная ночь вдруг встали перед ее глазами, и силы вернулись к ней: она вскочила, ринулась к отцу, повисла на руке:
— Не тронь его, ради Христа! Он тут не повинен!
Он лжет!
Облегчение, отразившееся в глазах Александра Данилыча, было таким огромным, таким радостным, что Маша едва не зарыдала: позорно зачреватеть без мужа, но стократ было бы для нее позорнее понести от Бахтияра. То же чувствовал и отец ее, а теперь она хоть немножко обелилась перед ним!
Но облегчение отца и дочери длилось недолго: Бахтияр одним прыжком стал меж ними, обращая то к Меншикову, то к Марии черные, расширенные глаза:
— Я не лгу! Это ты лжешь! Мы были с тобой, и я брал тебя так, что ты кричала от восторга!
Кулак Александра Данилыча запечатал черкесу рот, и Бахтияр, отлетев на сажень, так шарахнулся в стену, что ветхое жилье снова заходило ходуном.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56