Это был знакомый звук, к которому мы уже давно привыкли, но в нем больше не было радости. Немногим больше трех лет прошло с тех пор, как мы впервые поднялись по этой лестнице.
Тогда мы были счастливы. Мы были молоды, и впереди у нас была светлая жизнь. Мы были возбуждены и смеялись. Где-то в памяти осталось воспоминание о том, как я перенес ее через порог. Но даже это воспоминание потускнело и затуманилось. Это все было так давно, а мы уже не так молоды.
Я смотрел на ее прямую негнущуюся спину, когда она шла вверх по лестнице впереди меня. Она была сильной. Она всегда была сильной. Не было слез, громких воплей проявления горя. Только затаенная боль в темных глазах, да искривленный болью рот говорили мне о ее чувствах.
На площадке она остановилась и, поворачиваясь к двери, слегка покачнулась. Я протянул к ней руки, опасаясь, как бы она не упала. Она нащупала мою руку и крепко сжала ее.
Мы молча шли рука об руку до нашей двери и остановились перед ней.
Свободной рукой я поискал в кармане ключ. Его там не оказалось, и мне пришлось освободить вторую руку, чтобы ощупать карманы на другой стороне.
Когда ключ оказался у меня в руке, я все медлил вставлять его в замок, мне не хотелось открывать дверь. Она не смотрела на меня. Ее неподвижный взгляд был устремлен в пол.
Я вставил ключ в замок, и дверь отворилась от моего прикосновенья. Я удивленно оглянулся. — Наверное я ее не запер, — сказал я.
Она по-прежнему смотрела в пол перед собой. Ответила таким глухим голосом, что я еле расслышал. — Неважно, — сказала она. — Нам нечего больше терять.
Я провел ее и закрыл за нами дверь. Мы неловко стояли в крохотной прихожей, не осмеливаясь даже говорить. У нас просто не было слов.
Наконец я нарушил молчанье. — Давай мне пальто, дорогая, — сказал я.
— Я повешу его.
Она скинула пальто и отдала мне. Я повесил его в чулане, затем рядом повесил свое. Когда я снова повернулся к ней, она все еще, оцепенев, стояла там же.
Я опять взял ее за руку. — Проходи и садись. Я принесу тебе кофе.
Она покачала годовой. Голос у нее был усталый и тусклый. — Ничего не хочу.
— Ну все-таки лучше садись, — настаивал я.
Она позволила мне отвести себя в гостиную и усадить на диван. Я сел рядом и закурил. Она смотрела прямо перед собой пустым невидящим взглядом, хотя казалось, что она смотрит в окно. В комнате было тихо, стояла глубокая незнакомая тишина. Я стал вслушиваться в нее, вспоминая знакомые звуки, которые издавала моя дочь в этом доме, звуки, ничего не значащие, но которые порой как бы даже раздражали.
Я закрыл глаза. От длительной бессонницы их жгло. Этот день надо забыть, спрятать и похоронить в потаенном уголке души, чтобы не вспоминать вселившейся в тебя пустой болезненной утраты. Забыть торжественные, спокойные звуки мессы, крошечный белый гроб, мерцающий в мягком желтом свете свечей на алтаре. Забыть металлический звон лопат, вгрызающихся в землю, град земли и камней, сыпавшихся на маленький деревянный ящик.
Забыть, забыть, забыть.
Но как можно забыть? Как забыть доброту соседей, их соболезнования и сочувствие? Ты ведь стучался к ним в двери и рыдал у них на кухне. У тебя не было денег, и твой ребенок лежал бы в могиле для нищих, если бы только не они. Пять долларов здесь, пару долларов там, десятка, шесть долларов.
Всего семьдесят. Заплатить за гроб, мессу, могилу, за место упокоения части тебя, которой уже нет. Семьдесят долларов, оторванных от их собственной бедности для некоторого облегчения твоей горечи.
И хочется забыть, но такой день не забывается. Когда-нибудь он будет погребен очень глубоко, но не забудется. Так же, как не забудется она.
Странно, но не хочется произносить ее имя, даже самому себе, и вместо него ты произносишь «она». Я тряхнул головой, чтобы прояснить мысли. Уши у меня как будто бы забиты ватой. — Произнеси ее имя! — скомандовал я себе.
— Скажи его.
Я глубоко вздохнул. Легкие у меня разрывались. — Вики! — Звук молча взорвался у меня в ушах. Но это был победный звук. — Вики! — И снова имя ее засверкало у меня в уме. Это было радостное имя, славное имя для жизни.
Но его больше нет. Меня охватило отчаяние. Отныне оно будет ничем.
Останется только «она», и я уже каким-то образом понял это.
Я затянулся последний раз и загасил сигарету. — Может тебе лучше полежать? — спросил я.
Нелли медленно повернула ко мне лицо. — Я не устала, — ответила она.
Я взял ее за руку. Она была холодная как лед. — Лучше ложись, — мягко повторил я.
Она быстро опустила взгляд на пол, затем снова глянула на меня. В глазах у нее сквозило одиночество. — Дэнни, я не могу войти туда. Ее кроватка, игрушки... — Голос у нее сорвался.
Я точно знал, что она чувствует. Когда я заговорил снова, голос у меня дрожал.
— Теперь все кончено, детка, — прошептал я. — Надо идти дальше, надо жить.
Она крепко сжала мне руки. В глазах у нее застыл дикий истерический взгляд. — Ну почему, Дэнни, почему? — вскричала она.
Мне нужно было отвечать, хотя я и понятия не имел, что сказать.
— Потому что надо, — слабо ответил я. — Потому что она хотела бы этого.
Она впилась ногтями мне в ладонь. — Но она ведь была дитя, Дэнни! Мое дитя!
Голос у нее вдруг сорвался, и она заплакала впервые с тех пор, как это случилось.
— Она была моим дитем, и она хотела только одного — жить! А я обрекла ее, подвела ее! — Она закрыла лицо руками и горько зарыдала.
Я неловко обнял ее за плечи и притянул к себе. Попытался сделать свой голос как можно более убедительным. — Ты в этом не виновата, Нелли. Никто в этом не виноват. Все в руке божьей.
Глаза у нее потемнели от горя и тускло светились на фоне бледного лица. Она медленно покачала головой. — Нет, Дэнни, — безнадежно ответила она, — это моя вина, моя вина с самого начала. Я согрешила и позволила ей быть частью этого. Она заплатила за мой грех, а на я. Мне следовало знать, что бога не обманешь.
Пока она смотрела на меня, взгляд у нее был так фанатичен, что я такого еще не видел.
— Я согрешила и жила в грехе, — уныло продолжала она. — Я ведь так и не попросила у Господа благословения нашему браку. Я готова была положиться лишь на слово человеческое. Могла ли я надеяться на его благословение своему ребенку? Отец Бреннан говорил об этом с самого начала.
— Отец Бреннан не говорил ничего подобного! — безнадежно проговорил я. — Сегодня в церкви он сказал, что Господь примет ее. — Я взял ее лицо в ладони и поднял его я себе. — Мы любили друг друга, и по-прежнему любим.
Только это и нужно богу.
Грустными глазами она посмотрела на меня и слегка тронула мою руку. — Бедный Дэнни, — тихо прошептала она. — Ты просто не понимаешь.
Я уставился на нее. Она права, я не понимаю этого. Любовь — это отношение между людьми, и если она настоящая, то благословенна. — Я люблю тебя, — сказал я.
Она медленно улыбнулась сквозь слезы, встала на ноги и с сожалением посмотрела на меня. — Бедный Дэнни, — снова тихо прошептала она. — Ты думаешь, что тебе нужна лишь твоя любовь, ты не понимаешь, что Ему этого недостаточно.
Я поцеловал ей руку. — Для нас этого всегда было достаточно.
Взгляд у нее стал задумчивым. Она слегка кивнула. — Вот в этом-то и есть наша беда, Дэнни, — отрешенно сказала она. — Я тоже думала, что этого будет достаточно, но теперь поняла, что нет.
Я почувствовал, как она слегка погладила мне голову. — Надо жить и с Богом, а не только самим по себе.
Она пошла в спальню и закрыла за собой дверь. Послышался скрип кровати, когда она легла на нее, и затем все стихло. Я снова закурил и повернулся к окну. Пошел дождь. Забыть этот день. Тишина пронизала меня до костей.
Глава 5
Тело у меня как-то странно оцепенело, и я впал в какое-то полусонное-полубодрствующее состояние. Как будто бы тело у меня уснуло, а ум бодрствовал, и я утратил всякое чувство времени. Во мне оставались только мысли. Полусформировавшиеся и неясные обрывки воспоминаний проплывали у меня в мозгу, а тело оставалось холодно безразличным к той боли, что содержалась в них.
Вот почему я и не слышал звонка, когда он прозвенел в первый раз. То есть я слышал звук, но не узнал его. Во второй раз он прозвенел более настойчиво и резко. Я смутно подумал, кто бы это мог быть.
Он зазвенел снова, и на этот раз дошел до моего сознания. Я вскочил с кресла. Помню, что, когда шел открывать, глянул на часы и удивился тому, что было только три часа. Мне казалось, что с утра уже прошел год.
Я открыл дверь. Там стоял какой-то незнакомый человек. — Что вам надо? — спросил я. Время было совсем неподходящее, чтобы разговаривать с торговцем в розницу.
Незнакомец вынул из кармана бумажник и раскрыл его. Он держал его так, чтобы я мог прочесть пристегнутый там значок: «Управление социального обеспечения г. Нью-Йорка. Инспектор».
— Вы г-н Фишер? — спросил он. Я кивнул.
— Меня зовут Джон Морган. Я из собеса, — спокойно сказал он. — Я хотел бы поговорить с вами. Мне нужно задать вам несколько вопросов.
Я уставился на него. Вот уж не вовремя он пришел со своими вопросами.
— Нельзя ли как-нибудь в другое время, г-н Морган, — попросил я.
Он покачал головой. — Мне нужно задать их сейчас, — ответил он, и в голосе у него появились неприятные нотки. У мисс Снайдер появились кое-какие сведения, которые нужно проверить. В ваших же интересах ответить на них сейчас.
Я подозрительно посмотрел на него. — А где она? — спросил я. Тон у него теперь стал враждебным. — Это вас не касается, г-н Фишер, — отрезал он. — Я всего лишь хочу, чтобы вы ответили мне на вопросы.
Во мне вспыхнуло возмущенье этим человеком. Значок инспектора собеса вовсе не делает из него бога. Я прочно встал в дверях. Не впущу его.
— Ладно, — холодно сказал я. — Я отвечу вам на вопросы.
Он растерянно осмотрелся, затем, очевидно решив, что я не впущу его в квартиру, вынул небольшую записную книжечку и раскрыл ее. Он заглянул в нее, затем посмотрел на меня. — Сегодня утром вы похоронили свою дочь?
Я молча кивнул. Эти слова, слетевшие с его губ, и то, как он произнес их, холодно и безразлично, причинили мне боль. Это было оскорбительно.
Он что-то черкнул в блокноте. Все эти инспектора одинаковы. Только дай им записную книжечку, и они автоматически начинают в ней чиркать. Если только у них отнять эту книжечку, то они и говорить-то не смогут. — Услуги похоронной конторы, включая гроб, сорок долларов, плата за место на кладбище — двадцать долларов, итого: шестьдесят долларов за похороны.
Верно?
— Нет, — хмуро ответил я. — Вы кое-что упустили. Он пронзительно глянул на меня. — Что?
— Мы заплатили десять долларов Вознесенской церкви за отпевание, — холодно сказал я. — И все вместе получилось семьдесят долларов.
Карандаш у него опять запрыгал по блокноту. Он снова посмотрел на меня. — А где вы взяли деньги, г-н Фишер?
— А какое ваше собачье дело? — отрезал я.
На губах у него промелькнула мимолетная улыбка. — Это наше дело г-н Фишер, — язвительно ответил он. — Видите ли, вы получаете пособие.
Считается, что у вас нет средств. То есть, это значит, что у вас нет денег, поэтому мы вам и помогаем. И вдруг у вас появилось семьдесят долларов. Мы имеем право знать, откуда они у вас взялись.
Я посмотрел на пол. Вот где они тебя допекли. Приходится отвечать на их вопросы, иначе вас лишат помощи. И все же я никак на мог заставить себя сказать, откуда я достал деньги. Это было наше личное с Вики дело. Никому больше не надо знать, где мы взяли денег на похороны своего ребенка. И я не ответил ему.
— А может вы достали деньги, работая по ночам и не сообщив нам об этом? — гладко предположил он, и в голосе у него прозвучала торжествующая нота. — Вы ведь утаивали от нас это, не так ли, г-н Фишер?
Я поднял взгляд с пола и уставился ему в лицо. Как они могли узнать об этом? — А какое это имеет отношение к делу? — быстро спросил я.
Он снова заулыбался.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65