Затем он снова повернулся ко мне, и дуло снова стало подниматься. Я вспомнил слова Макси. « Теперь обратного пути нет...» На заднем сиденье сидел Макси.
Теперь мне оставалось только одно. Как только появилась вспышка огня, я надавил на газ. Я почувствовал, как внезапная боль стала отрывать меня от баранки. Я отчаянно стал бороться с ней, вращая руль и стараясь удержаться.
На мгновенье я ослеп, затем зрение прояснилось. Машина бешено крутилась на дороге в ночи. Я глянул на Спита. Он ухмылялся мне. Меня охватил страшный гнев. Ненависть к нему и все, что было во мне, подступило к горлу, теплое, даже горячее и липкое как кровь. Он снова стал поднимать автомат.
Я посмотрел за его машину на угол. Это мой угол, моя улица. Увидел свой дом, в одном из окон горел свет, который мы, уходя, забыли выключить.
Если попасть домой, я буду в безопасности. Это уж я знаю точно.
Изо всех сил я крутнул руль к моей улице. На пути оказалась машина Макси, но я все равно повернул руль. Увидел, как бледное лицо Спита скривилось от страха. Из автомата летели искры, но я ничего не чувствовал, ему придется уйти с моего пути, иначе я просто проткну его насквозь. Я почувствовал, что колеса заклинило, но мне уже было все равно. Я еду домой.
Яркая вспышка света, и я ощутил, как машина взмывает в воздух. Я глубоко вздохнул, приготовившись к удару, но его так и не последовало.
А вместо этого я снова стал ребенком в фургоне, переезжавшем в новую округу. Мне слышался шум гравия, скрипевшего под колесами. Был день, яркий дневной свет, и я никак не мог этого понять.
Что-то здесь не так. Время сбилось с крута. Мой ум тщетно бился над этой мыслью. Не может этого быть. Да такого просто не бывает. Я снова оказался у истоков своей памяти.
Затем все это исчезло, и я почувствовал, как развалилось рулевое колесо. Я отупело посмотрел себе на руки, держащиеся за остатки руля, и в следующий миг уже летел в надвигавшуюся мрачную темноту.
Где-то глубоко в молчаливой, бесшумной темноте кто-то звал меня по имени. Зов этот гулко, металлически прозвучал в моем мозгу. « Дэн-ни Фи-шер. Дэн-ни Фи-шер.» Я слышал как этот голос снова и снова зовет меня.
Я почему-то знал, что мне не следует слушать эту песнь сирены. Не нужно мне слушать этот звук. Даже в уме. Я стал сопротивляться ему. Поднатужился и отбросил его от себя. Меня пронзила внезапная боль, и я весь напрягся в мучительной агонии.
Боль становилась все сильнее и сильнее, и все же я испытывал не ее физическое влияние. Это была бесплотная боль, витавшая во мне как воздух, которым я дышу. Воздух, которым я дышал. Которым дышал. Почему я так думаю? Боль снова просочилась в меня, пронизала все мое сознание, и я забыл свой вопрос. Я слышал, как в отдалении визжит мой голос. И я медленно снова сполз в темноту.
« Дэн-ни Фи-шер, Дэн-ни Фи-шер». Снова я услышал этот странный успокаивающий голос. Он был мягок и нежен, он содержал в себе обещание покоя и избавления от агонии. И все же я стал бороться с ним изо всех сил, как никогда раньше. Снова голос стих, и вернулась боль.
Как приятно ощущение боли, когда все остальное исчезает из тела! Как страстно льнешь к агонии, связывающей тебя со светом! Дышишь этой болью как свежайшим воздухом, упиваешься ею всеми фибрами своего существа.
Цепляешься за боль, которая дает тебе жить.
Она была мучительно сладкой и агонизирующе колючей внутри меня. Я обожал эту боль и крепко держался за нее. Я слышал вдали свой собственный протестующий крик и был счастлив тем, что чувствую его. Я страстно протянул руки к ней, но не смог ухватить, и она снова ускользнула от меня, а я погрузился в покойный тихий мрак.
А вот теперь голос стал совсем близким. Я уже чувствовал его у себя в мозгу, как раньше чувствовал боль в теле. «Зачем ты сопротивляешься, Дэнни Фишер?» — укоризненно спрашивал он. — «Я лишь пришел дать тебе покой».
— Я не хочу покоя! — заорал я. — Я хочу жить!
— Но жить — значит страдать, Дэнни Фишер. — Голос был глубоким, теплым, густым и успокаивающим. — Ты уже должен теперь это понять.
— Тогда уходи и позволь мне страдать! — взвизгнул я. — Я хочу жить.
Мне еще столько нужно сделать!
— Что тебе нужно делать? — спокойно спросил голос. — Помнишь, что ты говорил всего лишь несколько мгновений назад? Что ты сказал отцу? — Сожалеть не буду. У меня есть почти все, что можно желать в жизни. Жалоб у меня не будет, никаких возражений.
— Но ведь многое говорится просто так, — отчаянно крикнул я. — Мне нужно жить. Нелли говорит, что она не может без меня. Я нужен сыну.
Голос стал так же мудр и сдержан как время. Он гулко прозвучал в моем мозгу. — В душе ведь ты не веришь этому, Дэнни Фишер, а? — тихо спросил он. — Ведь ты же наверняка знаешь, что жизнь других не прекращается со смертью одного.
— Тогда я хочу жить ради самого себя, — зарыдал я. — Хочу чувствовать упругую землю под ногами, сладость тела своей жены, радоваться росту сына.
— Но если ты будешь жить, Дэнни Фишер, — неумолимо произнес голос, — ничего этого делать не станешь. Тело, в котором ты жил, безнадежно исковеркано. Ты не будешь видеть, чувствовать, ощущать вкус. Ты останешься лишь оболочкой живого организма, постоянным бременем и агонией для тех, кого ты любишь.
— Но я хочу жить! — завопил я изо всех сил, сопротивляясь этому голосу. И постепенно я почувствовал, как ко мне возвращается боль.
Я обрадовался ей, как радуется женщина долго отсутствовавшему любимому. Я обнял ее и дал ей влиться в себя. Я ощутил мучительно желанную агонию, текущую во мне как потоки крови. Затем вдруг на миг появился чистый белый свет, и я снова стал видеть.
Я смотрел на себя изорванного, измятого и бесформенного. Ко мне тянулись руки, но при моем виде они замерли, застыли в ужасе. Это мое тело, и так люди будут отныне и всегда смотреть на меня.
Я ощутил, как во мне с агонией стали смешиваться слезы скорби.
Неужели от меня не осталось ничего, что могло бы вызвать радость в чьем-либо сердце? Я посмотрел повнимательнее вниз на себя. Лицо чистое.
Оно было тихим и неподвижным. На губах даже остались следы улыбки. Я пригляделся дальше.
Веки закрыты, но я вижу сквозь них. На меня бесстрастно глядят пустые глазницы. В ужасе я отвернулся от себя. Мысленно у меня потекли слезы, смывая прочь всю эту странную новую боль.
Боль снова стала уплывать, а свет померк и вернулась тьма. У ворот моего разума снова появился тот же голос.
— Ну а теперь, Дэнни Фишер, — сочувственно произнес он, — ты дашь мне помочь себе?
Я мысленно отбросил слезы. Вся моя жизнь — сплошная цепь сделок. А теперь пора было заключать еще одну. — Да, — прошептал я, — я позволю тебе помочь, если только тело мое станет цельным, так чтобы мои любимые не отворачивались от меня в ужасе.
— Это можно, — спокойно ответил голос.
Я уже как-то понял, что все будет сделано, и нет больше нужды просить. — Тогда помоги мне, пожалуйста, — умолял я, — и я буду доволен.
И тут меня внезапно окатило тепло любви. — Тогда покойся, Дэнни Фишер, — мягко проговорил голос. — Отдайся тихой, покойной тьме и ничего не бойся. Как будто бы ты засыпаешь.
Я доверительно потянулся во тьму. Она была дружественной, любящей тьмой, и в ней я обрел тепло и любовь всех, кого я знал. Было так, как будто бы я засыпаю.
Тьма окутывала меня нежными кружащимися облаками. Воспоминание о боли потускнело и удалилось, и вскоре исчезла и сама память. Теперь я понял, почему прежде я не знал покоя.
Теперь я доволен.
КАМЕНЬ ДЛЯ ДЭННИ ФИШЕРА
Та быстро кладешь камень на памятник и серьезно стоишь рядом с широко раскрытыми голубыми глазами. В тебе шевелится некоторое сомнение. Твой отец.
В памяти твоей нет ни формы его, ни выпуклого образа. Я для тебя ничто иное как слово, фотография на камине, звук на чьих-то губах. Ведь ты меня ни разу не видел, а я тебя видел только раз.
Как же тогда мне добраться до тебя, сын мой, как дать тебе услышать себя, если даже голос мой — это просто незнакомое эхо у тебя в ушах? Я плачу, сынок, оплакиваю ту жизнь, что я дал тебе, но прожить ее с тобой не смогу. Радости, горе, которые я не познал с тобой, как это познал со мною мой отец.
Хоть я тебе дал жизнь, ты мне дал еще больше. В тот краткий миг, когда мы были вместе, я многое познал. Я снова полюбил отца, стал понимать его чувства, его счастье, его недостатки. Все то, что я значил для него, в один краткий миг, ты стал значить для меня.
Я никогда не держал тебя на руках и не прижимал тебя к сердцу, и все же я все это чувствую. Когда ты ушибешься, я чувствую твою боль, когда ты печалишься, я разделяю твои слезы, а когда ты смеешься, меня обуревает радость. Все, что есть в тебе, когда-то было частью меня: твоя кровь, твои кости, плоть твоя.
Ты — часть мечты, которой был я, и которая все еще осталась. Ты — доказательство того, что я когда-то двигался и шагал по земле. Ты — мое наследие в мире, самое драгоценное из того, что я мог оставить. Все ценности — ничто по сравнению с тобой.
В твои времена будет много чудес. В самые дальние уголки мира можно будет съездить запросто, глубины океана, высочайшие горы, может быть даже звезды станут досягаемы. И все же все эти чудеса не могут сравниться с тем чудом, которым являешься ты.
Ведь ты — чудо продления моей плоти. Ты — звено, связующее меня с будущим, звено цепи, простирающейся с начала времен до времен без конца.
И все же, во всем этом есть нечто странное. Ибо ты, происходя из ревущих страстей моей крови и силы, и соединяя меня с будущим, ничего не знаешь обо мне.
Мы пробыли вместе только миг, миг твоего пробуждения, и поэтому ты меня не знаешь — Какой ты из себя, отец мой? — спрашиваешь ты в тиши своего сердечка. Закрой, сынок, глаза, и я попробую рассказать тебе все.
Отстрани яркий зеленый мир от своих глаз на мгновенье и постарайся выслушать меня.
Теперь ты спокоен. Глаза твои закрыты, лицо у тебя бледное, и ты внимательно слушаешь. Звук моего голоса звучит как голос незнакомца в твоих ушах, и все же в глубине души ты знаешь, кто я такой.
Черты моего лица никогда не будут отчетливыми в твоей памяти, и все же ты запомнишь их. Потому что когда-нибудь, в один прекрасный день ты заговоришь обо мне. И в голосе твоем будет горечь от того, что мы так и не знали друг друга. И в этой скорби будет и удовлетворение. Удовлетворение от сознания, что все, что ты есть, происходит от меня. То, что ты передашь своему сыну, начиналось с меня, и с того, что мой отец передал мне, а до него — его отец.
Выслушай меня, сынок, и познай отца.
Хоть память человеческая преходяща, так как и вся жизнь всего лишь ускользающий миг, в нем есть черты бессмертия, которые постоянны как звезды.
Ибо я — это ты, а ты — это я, а человек начался с Адама и будет жить вечно на этой земле. Как некогда жил я.
Когда-то я дышал тем воздухом, которым дышишь ты, и чувствовал податливость земли под ногами. Когда-то твои страсти бурлили в моих жилах, а твои горести изливались слезами в моих глазах.
Ибо когда-то я был человеком рядом с тобой.
И у меня тоже был счет в универмаге «Мейси», чековая книжка в грошовом банке, где-то в каком-то сейфе лежат бумаги с моей подписью теперь уже желтеющими от старости чернилами, номер карты социальной защиты, похороненный в какой-то правительственной папке со странным цифровым обозначением на ней : 052-09-8424.
Все это, сынок, когда-то было у меня. И поэтому, и по многим другим причинам, имя мое не забудется. Так как даже в этих простых записях есть свидетельство моего бессмертия.
Я не был великим человеком, чья жизнь записана для изучения детьми в школах. По мне не будут звонить колокола, не будут спускать на мачте флаг.
Ибо я был простым человеком, сынок, одним из многих, с обычными надеждами, обычными мечтами и обычными страхами.
Я тоже мечтал о богатстве и роскоши, о здоровье и силе. Я тоже страшился голода и нищеты, войн и слабости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65
Теперь мне оставалось только одно. Как только появилась вспышка огня, я надавил на газ. Я почувствовал, как внезапная боль стала отрывать меня от баранки. Я отчаянно стал бороться с ней, вращая руль и стараясь удержаться.
На мгновенье я ослеп, затем зрение прояснилось. Машина бешено крутилась на дороге в ночи. Я глянул на Спита. Он ухмылялся мне. Меня охватил страшный гнев. Ненависть к нему и все, что было во мне, подступило к горлу, теплое, даже горячее и липкое как кровь. Он снова стал поднимать автомат.
Я посмотрел за его машину на угол. Это мой угол, моя улица. Увидел свой дом, в одном из окон горел свет, который мы, уходя, забыли выключить.
Если попасть домой, я буду в безопасности. Это уж я знаю точно.
Изо всех сил я крутнул руль к моей улице. На пути оказалась машина Макси, но я все равно повернул руль. Увидел, как бледное лицо Спита скривилось от страха. Из автомата летели искры, но я ничего не чувствовал, ему придется уйти с моего пути, иначе я просто проткну его насквозь. Я почувствовал, что колеса заклинило, но мне уже было все равно. Я еду домой.
Яркая вспышка света, и я ощутил, как машина взмывает в воздух. Я глубоко вздохнул, приготовившись к удару, но его так и не последовало.
А вместо этого я снова стал ребенком в фургоне, переезжавшем в новую округу. Мне слышался шум гравия, скрипевшего под колесами. Был день, яркий дневной свет, и я никак не мог этого понять.
Что-то здесь не так. Время сбилось с крута. Мой ум тщетно бился над этой мыслью. Не может этого быть. Да такого просто не бывает. Я снова оказался у истоков своей памяти.
Затем все это исчезло, и я почувствовал, как развалилось рулевое колесо. Я отупело посмотрел себе на руки, держащиеся за остатки руля, и в следующий миг уже летел в надвигавшуюся мрачную темноту.
Где-то глубоко в молчаливой, бесшумной темноте кто-то звал меня по имени. Зов этот гулко, металлически прозвучал в моем мозгу. « Дэн-ни Фи-шер. Дэн-ни Фи-шер.» Я слышал как этот голос снова и снова зовет меня.
Я почему-то знал, что мне не следует слушать эту песнь сирены. Не нужно мне слушать этот звук. Даже в уме. Я стал сопротивляться ему. Поднатужился и отбросил его от себя. Меня пронзила внезапная боль, и я весь напрягся в мучительной агонии.
Боль становилась все сильнее и сильнее, и все же я испытывал не ее физическое влияние. Это была бесплотная боль, витавшая во мне как воздух, которым я дышу. Воздух, которым я дышал. Которым дышал. Почему я так думаю? Боль снова просочилась в меня, пронизала все мое сознание, и я забыл свой вопрос. Я слышал, как в отдалении визжит мой голос. И я медленно снова сполз в темноту.
« Дэн-ни Фи-шер, Дэн-ни Фи-шер». Снова я услышал этот странный успокаивающий голос. Он был мягок и нежен, он содержал в себе обещание покоя и избавления от агонии. И все же я стал бороться с ним изо всех сил, как никогда раньше. Снова голос стих, и вернулась боль.
Как приятно ощущение боли, когда все остальное исчезает из тела! Как страстно льнешь к агонии, связывающей тебя со светом! Дышишь этой болью как свежайшим воздухом, упиваешься ею всеми фибрами своего существа.
Цепляешься за боль, которая дает тебе жить.
Она была мучительно сладкой и агонизирующе колючей внутри меня. Я обожал эту боль и крепко держался за нее. Я слышал вдали свой собственный протестующий крик и был счастлив тем, что чувствую его. Я страстно протянул руки к ней, но не смог ухватить, и она снова ускользнула от меня, а я погрузился в покойный тихий мрак.
А вот теперь голос стал совсем близким. Я уже чувствовал его у себя в мозгу, как раньше чувствовал боль в теле. «Зачем ты сопротивляешься, Дэнни Фишер?» — укоризненно спрашивал он. — «Я лишь пришел дать тебе покой».
— Я не хочу покоя! — заорал я. — Я хочу жить!
— Но жить — значит страдать, Дэнни Фишер. — Голос был глубоким, теплым, густым и успокаивающим. — Ты уже должен теперь это понять.
— Тогда уходи и позволь мне страдать! — взвизгнул я. — Я хочу жить.
Мне еще столько нужно сделать!
— Что тебе нужно делать? — спокойно спросил голос. — Помнишь, что ты говорил всего лишь несколько мгновений назад? Что ты сказал отцу? — Сожалеть не буду. У меня есть почти все, что можно желать в жизни. Жалоб у меня не будет, никаких возражений.
— Но ведь многое говорится просто так, — отчаянно крикнул я. — Мне нужно жить. Нелли говорит, что она не может без меня. Я нужен сыну.
Голос стал так же мудр и сдержан как время. Он гулко прозвучал в моем мозгу. — В душе ведь ты не веришь этому, Дэнни Фишер, а? — тихо спросил он. — Ведь ты же наверняка знаешь, что жизнь других не прекращается со смертью одного.
— Тогда я хочу жить ради самого себя, — зарыдал я. — Хочу чувствовать упругую землю под ногами, сладость тела своей жены, радоваться росту сына.
— Но если ты будешь жить, Дэнни Фишер, — неумолимо произнес голос, — ничего этого делать не станешь. Тело, в котором ты жил, безнадежно исковеркано. Ты не будешь видеть, чувствовать, ощущать вкус. Ты останешься лишь оболочкой живого организма, постоянным бременем и агонией для тех, кого ты любишь.
— Но я хочу жить! — завопил я изо всех сил, сопротивляясь этому голосу. И постепенно я почувствовал, как ко мне возвращается боль.
Я обрадовался ей, как радуется женщина долго отсутствовавшему любимому. Я обнял ее и дал ей влиться в себя. Я ощутил мучительно желанную агонию, текущую во мне как потоки крови. Затем вдруг на миг появился чистый белый свет, и я снова стал видеть.
Я смотрел на себя изорванного, измятого и бесформенного. Ко мне тянулись руки, но при моем виде они замерли, застыли в ужасе. Это мое тело, и так люди будут отныне и всегда смотреть на меня.
Я ощутил, как во мне с агонией стали смешиваться слезы скорби.
Неужели от меня не осталось ничего, что могло бы вызвать радость в чьем-либо сердце? Я посмотрел повнимательнее вниз на себя. Лицо чистое.
Оно было тихим и неподвижным. На губах даже остались следы улыбки. Я пригляделся дальше.
Веки закрыты, но я вижу сквозь них. На меня бесстрастно глядят пустые глазницы. В ужасе я отвернулся от себя. Мысленно у меня потекли слезы, смывая прочь всю эту странную новую боль.
Боль снова стала уплывать, а свет померк и вернулась тьма. У ворот моего разума снова появился тот же голос.
— Ну а теперь, Дэнни Фишер, — сочувственно произнес он, — ты дашь мне помочь себе?
Я мысленно отбросил слезы. Вся моя жизнь — сплошная цепь сделок. А теперь пора было заключать еще одну. — Да, — прошептал я, — я позволю тебе помочь, если только тело мое станет цельным, так чтобы мои любимые не отворачивались от меня в ужасе.
— Это можно, — спокойно ответил голос.
Я уже как-то понял, что все будет сделано, и нет больше нужды просить. — Тогда помоги мне, пожалуйста, — умолял я, — и я буду доволен.
И тут меня внезапно окатило тепло любви. — Тогда покойся, Дэнни Фишер, — мягко проговорил голос. — Отдайся тихой, покойной тьме и ничего не бойся. Как будто бы ты засыпаешь.
Я доверительно потянулся во тьму. Она была дружественной, любящей тьмой, и в ней я обрел тепло и любовь всех, кого я знал. Было так, как будто бы я засыпаю.
Тьма окутывала меня нежными кружащимися облаками. Воспоминание о боли потускнело и удалилось, и вскоре исчезла и сама память. Теперь я понял, почему прежде я не знал покоя.
Теперь я доволен.
КАМЕНЬ ДЛЯ ДЭННИ ФИШЕРА
Та быстро кладешь камень на памятник и серьезно стоишь рядом с широко раскрытыми голубыми глазами. В тебе шевелится некоторое сомнение. Твой отец.
В памяти твоей нет ни формы его, ни выпуклого образа. Я для тебя ничто иное как слово, фотография на камине, звук на чьих-то губах. Ведь ты меня ни разу не видел, а я тебя видел только раз.
Как же тогда мне добраться до тебя, сын мой, как дать тебе услышать себя, если даже голос мой — это просто незнакомое эхо у тебя в ушах? Я плачу, сынок, оплакиваю ту жизнь, что я дал тебе, но прожить ее с тобой не смогу. Радости, горе, которые я не познал с тобой, как это познал со мною мой отец.
Хоть я тебе дал жизнь, ты мне дал еще больше. В тот краткий миг, когда мы были вместе, я многое познал. Я снова полюбил отца, стал понимать его чувства, его счастье, его недостатки. Все то, что я значил для него, в один краткий миг, ты стал значить для меня.
Я никогда не держал тебя на руках и не прижимал тебя к сердцу, и все же я все это чувствую. Когда ты ушибешься, я чувствую твою боль, когда ты печалишься, я разделяю твои слезы, а когда ты смеешься, меня обуревает радость. Все, что есть в тебе, когда-то было частью меня: твоя кровь, твои кости, плоть твоя.
Ты — часть мечты, которой был я, и которая все еще осталась. Ты — доказательство того, что я когда-то двигался и шагал по земле. Ты — мое наследие в мире, самое драгоценное из того, что я мог оставить. Все ценности — ничто по сравнению с тобой.
В твои времена будет много чудес. В самые дальние уголки мира можно будет съездить запросто, глубины океана, высочайшие горы, может быть даже звезды станут досягаемы. И все же все эти чудеса не могут сравниться с тем чудом, которым являешься ты.
Ведь ты — чудо продления моей плоти. Ты — звено, связующее меня с будущим, звено цепи, простирающейся с начала времен до времен без конца.
И все же, во всем этом есть нечто странное. Ибо ты, происходя из ревущих страстей моей крови и силы, и соединяя меня с будущим, ничего не знаешь обо мне.
Мы пробыли вместе только миг, миг твоего пробуждения, и поэтому ты меня не знаешь — Какой ты из себя, отец мой? — спрашиваешь ты в тиши своего сердечка. Закрой, сынок, глаза, и я попробую рассказать тебе все.
Отстрани яркий зеленый мир от своих глаз на мгновенье и постарайся выслушать меня.
Теперь ты спокоен. Глаза твои закрыты, лицо у тебя бледное, и ты внимательно слушаешь. Звук моего голоса звучит как голос незнакомца в твоих ушах, и все же в глубине души ты знаешь, кто я такой.
Черты моего лица никогда не будут отчетливыми в твоей памяти, и все же ты запомнишь их. Потому что когда-нибудь, в один прекрасный день ты заговоришь обо мне. И в голосе твоем будет горечь от того, что мы так и не знали друг друга. И в этой скорби будет и удовлетворение. Удовлетворение от сознания, что все, что ты есть, происходит от меня. То, что ты передашь своему сыну, начиналось с меня, и с того, что мой отец передал мне, а до него — его отец.
Выслушай меня, сынок, и познай отца.
Хоть память человеческая преходяща, так как и вся жизнь всего лишь ускользающий миг, в нем есть черты бессмертия, которые постоянны как звезды.
Ибо я — это ты, а ты — это я, а человек начался с Адама и будет жить вечно на этой земле. Как некогда жил я.
Когда-то я дышал тем воздухом, которым дышишь ты, и чувствовал податливость земли под ногами. Когда-то твои страсти бурлили в моих жилах, а твои горести изливались слезами в моих глазах.
Ибо когда-то я был человеком рядом с тобой.
И у меня тоже был счет в универмаге «Мейси», чековая книжка в грошовом банке, где-то в каком-то сейфе лежат бумаги с моей подписью теперь уже желтеющими от старости чернилами, номер карты социальной защиты, похороненный в какой-то правительственной папке со странным цифровым обозначением на ней : 052-09-8424.
Все это, сынок, когда-то было у меня. И поэтому, и по многим другим причинам, имя мое не забудется. Так как даже в этих простых записях есть свидетельство моего бессмертия.
Я не был великим человеком, чья жизнь записана для изучения детьми в школах. По мне не будут звонить колокола, не будут спускать на мачте флаг.
Ибо я был простым человеком, сынок, одним из многих, с обычными надеждами, обычными мечтами и обычными страхами.
Я тоже мечтал о богатстве и роскоши, о здоровье и силе. Я тоже страшился голода и нищеты, войн и слабости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65