— Наша перепалка в ванной, дорогая, — вставил Периам. — Помнишь, я рассказывал?
— А, это…— Она опустила глаза на скатерть и стала задумчиво возить вилкой из стороны в сторону. — Наверно, я обошлась с ним по-скотски, если говорить откровенно. Хотя Брайан был так беззаботен, в жизни бы не подумала, что он может превратиться в «чудище с зелеными глазами».
Периам взял ее руку в свою.
— Это моя вина. Нам следовало рассказать ему обо всем с самого начала.
У плеча Периама с видом жреца возник официант. Он налил несколько капель священного напитка в его бокал и встал прямо, выровняв взгляд параллельно полу. Он напоминал Пербрайту хорошо воспитанного владельца собаки, который ждет, когда его животное закончит испражняться в воротах соседского дома.
Периам отхлебнул, придав своему лицу на несколько секунд выражение знатока вин, что сделало его похожим на человека, пытающегося извлечь квадратный корень в уме, затем ободряюще кивнул жене.
— Думаю, ты найдешь его не таким уж и плохим. Может быть, чуть слишком молодое.
Официант, которому показалось, что в дальнем конце его территории собирается хунта для обсуждения предъявленного счета, торопливо наполнил три бокала и отбыл к границе своих владений.
Дорин объявила бонское «приятным, только кисловатым». Пербрайт бросил взгляд на лицо Периама. Тот ничем не выказал, что счел замечание неудачным.
Девушка вернулась к созерцанию скатерти. Ее рука продолжала покоиться в руке мужа.
Через некоторое время она высвободила ее и, как могло показаться, бессознательно уронила ему на колено. Она улыбнулась.
— Подумать только, — сказала Дорин, наполовину обращаясь к самой себе, — ты и старина Брайан сцепились из-за такой крохотной бедняжечки, как я.
— Ну, сказать «сцепились» будет не совсем точно, — поправил ее Периам. Он опять взял руку жены, которая нежно поглаживала его по бедру, и вернул ее на стол. — Это Брай разбушевался. Мне и слова-то вставить не удалось.
Подали суп. И Периам, и его жена пододвинули стулья ближе к столу; на их лицах было написано удовольствие. Было похоже, что медовый месяц подарил им прекрасный аппетит.
— Вы немного занимались хозяйством в доме на Беатрис-Авеню, не так ли, мисс Периам?
— Заглядывала раза два-три на неделе. После того, как умерла мать Гордона.
— Вы готовили и все такое?
— Именно.
— Скажите, а с соседями вам приходилось общаться? Вы не знаете никого, кто, на ваш взгляд, был бы чрезмерно любопытен?
Девушка покачала головой, поднося ко рту очередную ложку супа.
— А друзья или подруги мистера Хопджоя когда-нибудь бывали в доме?
— Пока я там была, нет. — Она повернулась к Периаму. — По-моему, он ни разу никого не приводил. А, Гордон?
— Нет, в этом отношении Брай всегда оставался темной лошадкой, любил напустить туману. Заметьте…— Периам аккуратно отбуксировал нерастворившийся комок порошкового супа на край тарелки, — нельзя забывать про то, какую работу он выполнял.
— Вы знаете, чем занимался мистер Хопджой, миссис Периам?
Полные плечи слегка приподнялись.
— Вообще-то, если говорить откровенно, знаю. Отчасти…— Она опять проконсультировалась взглядом с мужем. — Я бы не хотела, чтобы у него из-за меня возникли неприятности и вообще…
— Полагаю, такой возможности больше не существует, — тихо обронил Пербрайт.
На лице у Дорин обозначилось легкое недоумение.
— Потому что вы думаете, что он смылся? Вы это хотите сказать? Так ведь он такое часто проделывает. Он мне потому и рассказал немного о своей работе; не хотел, чтобы я заподозрила худшее, как принято говорить.
Блеснула полоска мелких, ослепительно белых зубок. Улыбка гасла медленно, молодая женщина словно нарочно продлевала ее, стараясь, чтобы образ, созданный ее словами, не выглядел таким мрачным.
— Он рассказывал вам, где бывает, или что-нибудь о людях, с которыми встречается?
— Ну, конкретных имен и названий он никогда не упоминал. Просто скажет иной раз, что ему необходимо встретиться со знакомыми или с кем-нибудь, кого он именовал «одним из наших людей». Потом, по ночам — иногда даже всю ночь напролет — он вел наблюдение за домами тех, на кого к нему поступала информация… так он говорил, по крайней мере, не правда ли, Гордон?
— Правда, правда, дорогая, — пробормотал Периам. Казалось, его больше интересовало второе блюдо, которое как раз в этот момент подавали. Пербрайт без воодушевления посмотрел на кусочки денатурированного цыпленка, плававшие в подозрительно коричневом и обильном соусе; потом инстинктивно отдернулся, когда официант начал выписывать руками пируэты, накладывая ему на тарелку порции водянистой картошки и консервированного зеленого горошка.
— Вы всем удовлетворены, мадам? — Низко наклонясь над плечом Дорин, с лицом, неподвижным, как у мертвого дьякона, официант выдохнул вопрос в скромный вырез ее платья. «Эхолот в действии», — лениво подумал Пербрайт.
— Боюсь, — сказал инспектор минуту спустя, — я буду вынужден лишить вас машины мистера Хопджоя. Молодожены одновременно перестали жевать.
— О боже, нет! — Полные губы Дорин плотно сжались. — Это нечестно; Брайан специально для нас ее оставил.
— Я крайне огорчен, но поделать ничего не могу. Мы не задержим ее дольше, чем будет абсолютно необходимо.
— Но при чем здесь машина и… и все это?
— Возможно, ни при чем, мистер Периам. Дело просто в том, что у полицейских нет выбора: они ни одного камня не должны оставить неперевернутым, так сказать.
Дорин в сердцах ткнула вилкой в кусок цыпленка.
— Брайана в багажнике вы не найдете, если вы это имеете в виду.
Пербрайт посмотрел на нее со вздохом.
— Знаете, миссис Периам, я терпеть не могу официальных разговоров за столом, но считаю необходимым сообщить вам, — как сегодня утром сообщил вашему мужу, — что мы. совершенно серьезно рассматриваем возможность, что исчезновение мистера Хопджоя может оказаться постоянным.
Зловещее пророчество не вызвало никакой реакции, помимо быстрого короткого покачивания головой.
— Найдется он, не беспокойтесь.
Если эта девушка сознательно участвовала в преступлении, подумал Пербрайт, совершенно бесполезно надеяться, 'что ее удастся загнать в угол и заставить признаться в содеянном.
Вернувшись в участок, Пербрайт обнаружил, что его рабочий стол весь заставлен аккуратными пачками бумаг, изъятых сержантом Лавом из номера 14 по Беатрис-Авеню. Поискав глазами, он нашел Лава позади этой груды.
— Так-так, Сид, ну, давай, срази меня наповал. Лав с сомнением взглянул на гору бумаг.
— Я собрал все, что удалось найти. Хотя ничего особенно интересного в них не оказалось.
— Не имеет значения. Давай посмотрим. Сержант взял несколько листов сверху.
— Письма Периаму. Он либо получал их не часто, либо не хранил. Ни одного свежего нет.
Три письма оказались от каких-то родственниц. Они содержали соболезнования по поводу смерти матери Пе-риама.
«У нее была прекрасная душа, — гласило одно из них, написанное неровным, но бодрым почерком, — и я знаю, что никто и никогда тебе ее не сможет заменить. Но, Гордон, дорогой, ты не должен позволять горю превращаться в дверь, закрывающую твое сердце для других привязанностей. Милая Мэкки — я уверена, ты не рассердишься на меня, что я теперь упоминаю ее имя, — была так терпелива и преданна, и то, чего никогда не могло быть, пока твой сыновний долг призывал тебя оставаться подле твоей несчастной матери, теперь стало возможным и правильным». Письмо было подписано «Тетушка Б.».
Четвертое письмо было от адвоката, в нем перечислялись окончательные детали исполнения посмертной воли миссис Периам. Два других являлись официальными подтверждениями передачи документов и небольшого количества ценных бумаг.
— Это, — оказал Лав, протягивая второй, более плотный конверт, — касается магазина — помните, его табачный бизнес.
Пербрайт быстро посмотрел накладные, доставочные талоны, квитанции и отложил их в сторону. Лав взял следующую подборку.
— Опять Периам. Справки, документы и вся такая всячина.
— Тебе бы следовало работать в архиве, Сид.
Сержант, подозревая в словах инспектора оскорбительную иронию, ухмыльнулся, желая показать широту своих взглядов.
Третья пачка бумаг не дала ничего более впечатляющего, чем пожелтевшее от времени свидетельство о браке миссис Периам, свидетельство о рождении ее сыпи— и самое свежее и написанное самыми черными чернилами свидетельство о ее смерти. Там были также несколько банковских отчетов, из которых следовало, что кредит Периама составляет 2.500 фунтов стерлингов; два-три страховых полиса, карточки государственного страхования, одна — на имя Джоан Питерc, продавщицы магазина; несколько квитанций об уплате налогов и членская карточка флаксборской торговой палаты.
И наконец, последней из архива Периама была кипа всякой всячины, сверху которой лежали несколько номеров «Здорового образа жизни» двухгодичной давности и брошюры по занятию атлетизмом «в уединении вашей собственной спальни». Несколько грамот хранили память об успехах Гордона Холсьона Периама, ученика, а затем учителя методистской воскресной школы на Карл-тон-Роуд. Небольшой фотоальбом ничем не отличался от типичных семейных хроник, то есть представлял собой набор фотографий, снятых в разное время в садике позади дома или у пляжных кабинок. Пербрайт отметил, что юный Периам был неизменно запечатлен на них в роли нахмурившегося, нешироко разинувшего рот хранителя маминой руки — когда левой, когда правой. Единственным исключением был снимок, сделанный с недопроявленной пленки, где пятнадцатилетний Периам, с опаской глядя в объектив, стоял в компании толстой девочки, облизывающей рожок с мороженым. Однако даже на этой картинке кусочек лица в верхнем левом углу выдавал любящее присутствие всегда бдительной миссис Периам, ныне покойной. Лав лизнул палец.
— Теперь Хопджой, — объявил он. — В его комнате мне не пришлось столько копаться. Все бумаги были засунуты в ящик для письменных принадлежностей. Я нашел его под кроватью.
— Кстати, что ты можешь сказать о той большой спальне в задней части дома; не могу себе представить, кто бы мог там жить.
Лав покачал головой.
— Там никто не живет. Это была спальня старой леди. Пербрайт закончил осмотр ящика и поднял голову:
— Но она буквально завалена самыми разными вещами. Тут и туфли, и всякие безделушки, пузырьки с лекарствами, сетки для волос. Я обратил внимание, что и постель по-прежнему заправляется. Все это немного странно, не так ли?
— Я однажды смотрел кино, — заговорил Лав, и лицо его оживилось, — так там парень содержал такую комнату в нетронутом виде несколько лет после того, как похоронил свою мать. Только он ее на самом деле не хоронил. Она была у него спрятана, в шкафу, вся уже высохшая, и он во время чая усаживал труп в кресло и разговаривал с ней. Потом оказалось, что…
— Ты в шкаф-то заглянул, Сид?
Лав посмотрел на инспектора немного пристыженно.
— Ясно, заглянул. Когда осматривал комнату. Там только несколько платьев. И еще такая штука, вроде корзины.
— Вроде корзины? — нахмурился Пербрайт, вдруг зинтересовавшись.
— Ага. — Сержант очертил руками в воздухе ее контуры. — Мне кажется, это одна из тех хитрых штуковин, которыми раньше пользовались портные.
— Я вполне уверен, что ты ошибаешься, Сид. Ну да ладно, это сейчас не важно. Давай посмотрим, что нам оставил Хопджой.
Хопджой явно не был озабочен тем, чтобы доставить своим наследникам много радости. Его бумаги состояли почти исключительно из счетов и сопроводительных писем, тон которых варьировался от предельно вежливого до вульгарно негодующего.
Пербрайт мысленно выставил высший балл эссе, присланному директором «Нептуна».
«Мой дорогой мистер Хопджой, — экспансивно начиналось оно, — едва ли стоит говорить, с каким восхищением я возобновил знакомство, в лице вашей очаровательной жены, с леди, которая, как я ошибочно предполагал, состоит замужем за человеком, живущим в другом конце графства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28