— Какой ужас!
— А представьте, что ребенок просто уехал покататься на автобусе? За таким взволнованные родители — что-то долго катается! — бывает, прибегают через день-другой. У нас в доме временного пребывания бывают такие — довольно часто. Ну зачем такому ребенку трое суток с преступниками находиться? Там ведь, в детприемнике, и воры, и малолетние проститутки, и болезни всякие. За три дня многому, знаете ли, можно научиться!
— Да-да, — вяло соглашалась Светлова. — За три дня.., многому…
— А бывает, побитые родителями дети являются в милицию и просят: направьте меня в детский дом номер семь! То есть в наш приют. Его в городе знают! Вообще, хочется отметить: даже если ребенок из благополучной семьи, не подвергающийся насилию, приходит и говорит: “У меня конфликт с семьей, я не хочу жить дома” — мы его принимаем в наш приют. Начинается работа психологов с ребенком и родителями по сглаживанию конфликта и решению проблемы. А наш телефон отдел опеки управления образования постоянно печатает в газетах. Это “горячая линия”, по которой может обратиться за помощью любой ребенок, нуждающийся в убежище, или взрослые, столкнувшиеся с подобными ситуациями.
— А вот, говорят, у вас очень интересный случай был… — начала Светлова, все-таки улучив момент — крошечную паузу в бесконечном монологе Валентины Терентьевны Осич.
— Что за случай? Кто говорит? — встревоженно встрепенулась Осич.
— Я слышала, к вам будто бы попала девочка-Маугли!
— А знаете что? — вдруг остановила ее Осич строгим учительским голосом, и Аня поняла, что чувствуют дети, которых эта женщина ставит в угол или куда-то там еще. — Никакими исследованиями вы, голубушка, не занимаетесь! Точнее, может, и занимаетесь, но не теми, о которых изволили поведать. Вам что здесь у нас все-таки нужно?
И Светлова очень ясно представила, как сейчас вызовут охранника — возьмут ее за шкирку и выставят за порог, так и не дав попробовать теплую булочку с изюмом, которая приютским детям полагалась на полдник.
Выставят — это в лучшем случае…
Судя по потемневшим глазам Осич, здесь детей не только ставили в угол. Пожалуй, их даже пороли…
И еще Анна поняла, что Осич вовсе не квохтала упоенно, как наседка, разглагольствуя о своем “детском учреждении нового типа”.
Осич Светлову проверяла. Нудела о “работе психологов с ребенком и родителями по сглаживанию конфликта и решению проблем”, а сама следила за Аниной реакцией. Раскалывала.
— Ну, хорошо, хорошо! — поспешила успокоить директрису Светлова. — Я, право, не понимаю, почему вы так бурно реагируете, Валентина Терентьевна?
И, стараясь быть краткой и понятной, Анна объяснила, что ведется следствие — и крайне важно в связи с этим получить показания немой девушки, бывшей воспитанницы приюта. А единственный человек, который хоть что-то о ней знает…
— Это вы, Осич Валентина Терентьевна.
— Вот это больше похоже на правду! — И Осич, как показалось Ане, с облегчением перевела дух. — Что касается этой девочки… — Осич оживилась. — То тут никакой органики. Я полагаю, это явление психосоматического плана. То есть, думаю, она может говорить. Вас ведь именно этот момент интересует? Точнее… Могла бы говорить, если бы захотела… Для этого нет никаких препятствий физиологического характера. Если бы были устранены некоторые психологические препоны. То, что с ней происходит, не немота, а скорее стойкое нежелание общаться с миром, вызванное, возможно, каким-то потрясением. Вы ведь понимаете, если у человека нет возможности объясниться с помощью слов, но есть желание общаться.., он непременно найдет другой способ… Самый обычный — жестикуляция, язык немых… Заметьте, эта девушка упорно к нему не прибегает.
— Но, может быть, ее не научили? Ведь некому было.
— Может быть. Но… Можно объясняться, указывая на какие-то предметы, подобно туристам, не знающим иностранного языка. Можно попробовать нарисовать что-то на бумаге… Дело не в том, что нет способов вступать в контакт. Дело в том, что она этого не желает. И добиться этого от нее невозможно. Ни заставить, ни уговорить. Хотя…
— Да?
— Хотя… Не хочется сыпать вам соль на раны. Но есть у нас один доктор… Горенштейн Соломон. Может творить чудеса. И готова держать пари хоть на тысячу долларов: возьмись он за дело, немая наша заговорила бы как миленькая.
Светлову несколько поразила сумма, на которую — пусть и погорячившись! — готова была заключать пари скромная служащая детского учреждения, находящегося в ведении городского департамента образования, вечно бастующего, как известно из “Новостей”, из-за того, что им не выплачивают вовремя их нищенские зарплаты.
— Так в чем же дело? Почему вы, Валентина Терентьевна, к нему, к этому Горенштейну Соломону, не обратились?
— Ну, не хочется распространяться на эту тему… Чужие тайны, знаете ли…
— А все-таки? И почему вам так не хочется сыпать соль на раны?
— Да дело в том… У него, как вам сказать.., волчий билет! Ему практиковать нельзя.
— Как это?
— А так. Ни в коем случае нельзя пациентами заниматься. — Осич хмыкнула. — А пациентками — особенно.
— А что такое?
— Ну, это свежая еще история. То ли пациентка Соломону влюбчивая попалась, то ли сам Соломон какие-то чары свои недозволенные применил… Короче, одна банкирша, пациентка Соломона, вдруг мужа решила своего прогнать и за Соломона замуж выйти. Ну, муж не дурак, порядки знает… Раз — и письмо в ассоциацию! А те Соломона за бока. Это ведь строжайше запрещено…
— Что запрещено?
— Ну, шашни с пациентами заводить.
— И что же?
— Ну вот… Роман-то так ничем и закончился. Полюбились — и расстались. У банкирши-то банк, а Соломон так без практики и остался.
— И ему никак нельзя практиковать? Ни-ни?
— Ни-ни!
— Жаль! — Светлова вздохнула. — Печальная история.
— Да, как говорится, нет ничего нового под луной. И нет повести печальнее на свете, чем повесть о докторе Горенштейне и его пациентке.
— А все-таки… Номер его телефона не дадите? А еще лучше — адресок. Осич хмыкнула.
— Хотите попробовать?
Директриса без дальнейших комментариев черкнула на листке несколько строк и протянула Ане.
— Удачи!
Осич явно была довольна, что встреча идет к завершению.
— Позвольте еще один вопрос, — собравшись с силами и приготовившись к лобовой атаке, попросила Аня. — А как эта девушка попала из вашего приюта в мотель “Ночка”?
— То есть?
— Почему вы ее туда отдали?
— Я отдала?! Да вы меня спрашиваете об этом так, будто я отдала ее в бордель, а не в мотель! Мне что — ее на улицу надо было выставить?! По чести сказать, уже надоели подобные вопросы! Не вы одна интересуетесь!
— Правда?
— Не город, а сборище сплетников! Понимаете, она пробыла у нас в приюте почти два года! Мы не имеем права держать детей так долго. По установленным для нас правилам — не больше года.
— Дальше?
— А дальше ребенок должен вернуться или в семью, если с ним проведена работа и созданы условия для его нормального пребывания, либо в обычный детский дом. Либо… — Осич запнулась.
— Либо?
— Либо, если исполнилось шестнадцать лет, — в самостоятельную жизнь… Девочке этой, будем считать, исполнилось. Мы выправили ей документы, адаптировали, как могли — минимально! — к жизни, которой она совсем не знает. Собственно, в этом и состоит наша цель… Адаптировать, устроить на работу, помочь начать самостоятельную жизнь.
— Адаптировать?
— Да! Адаптировать! Это ведь я Немую всему научила… Мыться и все прочее… Такая чистюля теперь стала…
— Да-да… — кивнула Светлова, припомнив белые кроссовочки.
— Мы старались… А куда такую устроишь? На какую работу?! Да с ней что хочешь можно делать — она наивна и дика… Любой мерзавец может воспользоваться… А Леночку я знаю с детства… На нее я могу положиться!
— Леночку? Вы имеете в виду Туровскую? Хозяйку мотеля?
— Именно Туровскую. В девичестве Котикову. Ей как раз была нужна работница в мотель, которая могла бы справляться с самой простой работой. По силам и дикарке. И я могла быть уверена, что под присмотром Елены Ивановны с девушкой ничего плохого не случится… Я отдала! — пробурчала обиженно Осич. — Да Елена Ивановна пылинки с нее сдувает! Отваживает всех ухажеров, которые без серьезных намерений жениться вокруг нашей девушки увиваются…
«Ага.., понятно, почему свидания с Кикалишвили такие тайные…»
— У вас все?
— Кажется, все… Спасибо за аудиенцию. “Как Осич сказала? “Леночку знаю с детства”? — думала Аня, выходя из “детского учреждения”. — Еще одна подружка!
Амалия Кудинова тоже знает Туровскую с детства. В этом городе не просто все знают друг друга… Они знают друг друга с детства!"
* * *
В доме доктора Горенштейна щелкало, свистело, заливалось. В многочисленных клетках, расставленных среди горшков с цветами, переливались разноцветным оперением всевозможные попугайчики и янтарно желтели канарейки. А сам хозяин, несмотря на прохладный осенний, правда, солнечный день, расхаживал по-летнему — в шортах, что придавало ему вид беспечного курортника. И то подкладывал птичкам корма, то подливал цветочкам водички.
Представившись психологом и сославшись на Осич, Аня завела речь о своих мифических исследованиях. И чисто отвлеченно рассуждая о том и о сем, понемногу, стараясь сохранять непринужденность, перешла к случаю с девочкой-Маугли. Немота, знаете ли…
— Любопытный вариант невроза, не так ли, доктор?
Надо сказать, что Светлова уже так сама стала привыкать к своей легенде, что с некоторым опасением думала о том, что постоянное вранье не проходит ни для кого бесследно…
— А как вы думаете, доктор, — ну, чисто теоретически, возможна ли в таком случае коррекция и даже полное излечение?
— Возможно, возможно и полное излечение, — согласился, пощелкав игриво языком — в ответ попугайчикам, — Горенштейн. — Это, правда, случится не быстро, — предупредил он. — Я уж не говорю о том, что это нелегко. Если то, что вызвало у немой девушки потрясение, коренится где-то глубоко в детстве, то добраться до корня проблемы непросто… Понадобится несколько сеансов. Это, знаете, словно многослойную повязку снимаешь, постепенно, слой за слоем, начиная с верхнего, последнего, пока до раны не доберешься…
— Но ведь как интересно! — лицемерно воскликнула Светлова.
— В общем, да… Пожалуй. Для того, кто бы взялся за это, — интереснейший случай!
— Послушайте, но как же?..
— Что “как же”?
— Ведь в основе сеанса — попытка дать пациенту возможность высказать то, что он таит от самого себя?
— Разумеется.
— Но как же она будет высказывать, если не разговаривает?
— А вот это еще неизвестно, разговаривает или не разговаривает. Надо посмотреть, как она поведет себя в гипноидном состоянии… Великий Фрейд был против таких вещей… Но я не Фрейд и, знаете, иногда пользовал…
— То есть вы все-таки думаете…
— Да, я почти уверен, что, если снять внутренний запрет, мы услышим ее голос.
Светлова с трудом подавила внутреннее ликование.
— Соломон Григорьевич, а вы не могли бы…
— Нет, нет и нет! — Горенштейн в ужасе замахал руками, как будто ему привидение на кладбище примерещилось. — Не могу… Не могу, любонька, никак не могу!
— Но почему?!
— Не могу — и все!
Птички щелкали, свистели, цветочки цвели, Горенштейн махал руками.
В своих уговорах Светлова не продвинулась ни на миллиметр.
Гор, как Светлова для краткости стала его про себя называть — надо сказать, этот видный мужчина действительно немного смахивал на вице-президента США, — был непреклонен.
— Кроме того, вы меня обманули! — крикнул вконец разгорячившийся “вице-президент” Светловой напоследок. — Тоже мне психолог-теоретик! Ради отвлеченной теории так не стараются! Врунья какая… Иногда, знаете, прекрасная девушка, чтобы добиться от людей помощи, достаточно сказать правду.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43