Через некоторое время оперативники приходят и докладывают, что двор осмотрели, о самоубийстве девушки ничего нового не выяснилось, но в кустах они нашли разложившийся труп старушки. Володя тут же дал строжайшее указание больше никуда не ходить и ничего не осматривать.
Конечно, моему следственному гению совершенно не соответствовала несерьезная внешность. Когда я работала в составе группы по «глухому» убийству и обзванивала записные книжки потерпевшей, в ста случаях из ста на мои предложения приехать в прокуратуру для допроса собеседники отвечали: «Девочка, повесь трубку и не балуйся». Прослушав звукозапись проведенной мною очной ставки, коллеги сразу метко и убийственно охарактеризовали голос следователя: «„Пионерская зорька» в эфире».
Но если бы только голос! Как-то летом меня вызвали на производственную травму: на строительстве жилого дома на рабочего упала бетонная плита и придавила насмерть. Я приехала в машине кримлаборатории вместе с судебно-медицинским экспертом – солидным, представительным мужчиной лет сорока. Мы с ним вышли из машины. Подбежавшие руководители домостроительного комбината взяли его под руки и повели со словами: «Товарищ следователь, пойдемте, мы вам все покажем». Эксперт объяснил им, что он не следователь, а эксперт. «А где же следователь?» Он указал на меня. Руководящие строители посмотрели на меня долгим взглядом, оценили мои двадцать три года, «конский хвостик» на голове, очечки, босоножки, после чего повернулись к медику и со вздохом сказали: «Товарищ эксперт, пойдемте, мы вам все покажем».
А ведь я была уже старшим следователем, имела стажеров. Одному из них прокурор попросил помочь в предъявлении обвинения по несложному делу, поприсутствовать, так сказать, для поддержки штанов, поскольку обвиняемый был судим не в первый раз и вполне мог психологически задавить неопытного стажера. Шеф сказал: «Вы, Елена Валентиновна, просто поприсутствуйте для солидности». Я в форме пришла на предъявление обвинения и тихо села рядом со стажером. Когда обвиняемый бросил в него постановление о привлечении к уголовной ответственности с криком, что он не будет ничего подписывать, в разговор вступила я и вежливо объяснила, что его подпись не означает согласия с предъявленным обвинением, а всего лишь удостоверяет факт его ознакомления с постановлением. Обвиняемый просто отмахнулся от меня со словами: «А ты, девочка, вообще молчи».
И форма моя его не впечатлила. Хотя в этом-то ничего удивительного нет, поскольку в те времена прокуроры носили не погоны, как сейчас, а петлицы, и несведущие люди с трудом отличали нашу прокурорскую форму от железнодорожной. Я в этом убедилась лично, когда шла в форме по улице Боровой и ко мне аж наперерез дороги бросился молодой человек с криком: «Девушка, уж вы-то мне скажете, где здесь железнодорожная поликлиника!».
По понятным причинам, будучи юной и несолидной, я стремилась хоть как-то придать себе вес и все время носила форму, благо сидела она на мне неплохо, а у меня всегда было пристрастие к одежде строгого стиля. Как раз тогда район, в котором я работала, замучили нераскрытые изнасилования, происходившие с определенной периодичностью на территории двух граничащих отделений. Причем насильник явно был циником, возмущавшим даже видавших виды оперов: насиловал очень жестоко, исключительно в лифтах, одновременно снимая с потерпевших золотые украшения (как изящно выразился в свое время один судья по делу об изнасиловании с ограблением: «Значит, вы поимели женщину, а потом захотели поиметь и ее деньги?»), причем одной из потерпевших оказалась беременная на восьмом месяце женщина. И вот наконец возмездие настигло супостата: муж одной из потерпевших встретил лифт, из которого выпала несчастная жертва, а следом вышел насильник прямо в его объятия.
Преступник был торжественно препровожден в отделение милиции, и в ту ночь раскрылись двенадцать эпизодов «глухих» изнасилований и ограблений: ушлые опера вытащили в отделение потерпевших по «глухарям», которые дружно опознали задержанного.
Личность его и впрямь была одиозной: в несовершеннолетнем возрасте – судимость за изнасилование, от которой он ушел по амнистии. Следом вторая судимость за изнасилование, от которой снова спасла амнистия, затем третий срок, восемь лет, который он отбыл от звонка до звонка. За несколько месяцев до конца срока он по переписке познакомился с жилицей женского общежития в двух шагах от его дома (такое практиковалось в женских общежитиях – желающие обрести мужчину писали в колонии наобум, как школьницы в армию, их письма гуляли по рукам и находили адресатов). Она встречала его из колонии, по его возвращении они подали заявление в загс, но, бывая у избранницы в общежитии, Сидоров познакомился с ее подругой и стал обеспечивать мужским вниманием и ее. А в свободное время он выходил на охоту в своем микрорайоне. Когда я знакомила его с делом, его адвокат, холеный мужчина, искренне, как было видно, не понимавший своего подзащитного, негодовал: «Ну неймется тебе трахаться именно в лифте – ну возьми ты свою Блинову, заведи в лифт и трахай на здоровье! Зачем еще кого-то туда водить?!» Вот и мне было странно, зачем Сидорову, просто избалованному женским вниманием, еще и совершать преступления для удовлетворения сексуальных потребностей? А когда я впервые пришла к нему в следственный изолятор, как обычно, надев для солидности форму, он просто отказался со мной общаться, мотивировав это тем, что не для того сидит в изоляторе, чтобы смотреть на женщин в форме. «Приходите ко мне в красивом платье, хорошо накрашенная, тогда и поговорим». Так и сказал, подонок. Когда я, нашедшись, ответила: «Что же мне, бикини надеть для вашего удовольствия? Может, вы тогда еще пару эпизодов на себя возьмете?», он тут же отреагировал: «А это смотря какое бикини, может, и десять возьму».
Много лет спустя подследственный предъявил мне претензии прямо противоположного толка. Работая следователем по особо важным делам, я получила в производство четыре дела о четырех убийствах и одном покушении на убийство, совершенных на одной и той же улице в Красном Селе. Все потерпевшие были членами одной гопницкой компании, и по всем делам был человек, который всегда находился на месте происшествия, в крови, но всегда выходил сухим из воды, потому что довольно складно объяснял, что ночью пришли незнакомые злоумышленники и убили Иванова, Петрова и пр., а он потом пытался оказать помощь потерпевшему и запачкался кровью.
То ли следователям не хватало настойчивости, то ли опыта, но они почему-то удовлетворялись объяснениями Савватеева и отпускали его на все четыре стороны, до следующего убийства. Хотя, если немного подумать, было ясно, что при таких обстоятельствах, на которые ссылался Савватеев, следы крови на его одежде появиться не могли.
Например, по его словам, к одному из убитых ночью он подошел спустя пять часов после того, как того убили неизвестные злодеи, и, проверяя его пульс, запачкал куртку в крови. Между тем на куртке были не мазки, которые оставила бы при контакте подсыхающая кровь, а брызги, и они могли появиться на куртке, только если Савватеев бил потерпевшего молотком по голове, что и имело место в действительности. В общем, «наука умеет много гитик», и чтобы доказать таким образом его вину, особенно по делам давно минувших дней, пришлось изрядно попотеть, но в итоге свою исключительную меру наказания он получил.
Когда я в первый раз пришла к нему в следственный изолятор, я была подчеркнуто вежлива и внимательна, зная, что он семь раз судим и отбыл все сроки от звонка до звонка, а такие люди очень ревностно относятся к тому, чтобы ни в коей мере не задевалось их чувство собственного достоинства и чтобы окружающие проявляли к ним уважение в достаточной степени. И еще я знала, что практически всегда дальнейшие отношения с подследственным определяются первой встречей: «глянемся» друг другу или нет.
И даже не в том дело, что при взаимном интересе друг к другу человек тебе больше расскажет, а просто мне очень тяжело бывало работать по делу в состоянии холодной войны с «клиентом». Следствие – это общение. Подследственной не была, не знаю, но думаю, что человеку, находящемуся под следствием, очень важно знать, что следователь относится к нему без высокомерия и презрения. А вернее, суть в том, что взаимоотношения между следователем и подследственным вовсе не предполагают, что один из них выше второго. Мне вообще больше нравится определение «участники процесса», в том смысле, что и он, и я – просто процессуальные стороны, а вовсе не кролик и удав. (Кстати, об удавах. На дверце моего сейфа долгое время висела картинка, вырезанная уж не помню из какой газеты: мускулистая рука сжимает голову извивающейся змеи, и подпись: «Задавим гадину преступности!». И каждый раз, когда я открывала сейф, при взгляде на картинку мне в голову закрадывалась провокационная мыслишка о том, что могучая длань принадлежит как раз мафии, а эта извивающаяся жалкая ящерица – наша правоохранительная система. Но я гнала предательскую мысль...) Одна моя коллега, очень грамотный следователь, всегда проигрывала раунды оппонентам из-за того, что умудрялась испортить отношения со всеми фигурантами и их адвокатами, следствие превращалось в сплошной конфликт и трепку нервов. Если человек идет на допрос с внутренним протестом, информации ты от него получишь ноль и сам выйдешь с допроса, как от зубного врача. Правда, иногда приходится иметь дело с такими ублюдками, что общение с ними с трудом переносишь. Но это бывает редко, и все равно не определяется взаимоотношениями подследственного и следователя; такие уроды и в тюрьмах являются отверженными. Когда я расследовала дело «маньяка» Иртышева, мои обвиняемые по другим делам все время расспрашивали меня о ходе следствия, а один, перед тем как конвой увел его с допроса, искренне пожелал мне успехов в моем нелегком труде, как видно, подсознательно противопоставляя себя маньяку, поскольку мои успехи в нелегком труде лично для него означали как раз полное фиаско. А мои приятели-опера рассказывали мне, что когда по радио и телевидению сообщили о поимке маньяка, они водворяли в камеру только что задержанного бандюгана, за которым молва числила ни много ни мало – пять заказных убийств, в общем, страшного человека. Так вот, он, слушая радио, говорил им: «Видите, люди настоящим делом занимаются, не то что вы честного коммерсанта хватаете, бизнес душите. А кстати, где этот ублюдок сидеть будет? Если здесь, нельзя ли его на часок в мою камеру?» Ребята смеялись: «Слушай, „коммерсант», тебе пяти трупов мало?»
Но «щас не об этом». Савватееву я не «глянулась». И не успела я прийти из тюрьмы в прокуратуру, как меня вызвал надзирающий прокурор и зачитал жалобу на грубое обращение и угрозы. Забегая вперед, скажу, что не «глянулся» ему никто, в том числе и его адвокат, да настолько, что в суде народный заседатель его спросил: «Подсудимый, вы доверяете своему адвокату? А если доверяете, то почему так с ним обращаетесь?!»
Так продолжалось до конца следствия, Савватеев мечтал о моем отводе и наконец сыграл ва-банк. Привожу его жалобу дословно: «Прошу освободить меня от ее общества, так как в ходе следственных мероприятий у нас с ней сложились личные неприязненные отношения, связанные также с ее манерой вызывающе одеваться, что унижает человеческое достоинство как порядочных женщин, так и мужчин... Я неоднократно просил следователя заменить свою форму одежды на более приличную ее положению и возрасту (вот это меня больше всего обидело: не по-мужски), но она заявила мне, что привыкла демонстрировать свои прелести с тех пор, когда еще работала секретарем в суде, и менять свои привычки не собирается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30
Конечно, моему следственному гению совершенно не соответствовала несерьезная внешность. Когда я работала в составе группы по «глухому» убийству и обзванивала записные книжки потерпевшей, в ста случаях из ста на мои предложения приехать в прокуратуру для допроса собеседники отвечали: «Девочка, повесь трубку и не балуйся». Прослушав звукозапись проведенной мною очной ставки, коллеги сразу метко и убийственно охарактеризовали голос следователя: «„Пионерская зорька» в эфире».
Но если бы только голос! Как-то летом меня вызвали на производственную травму: на строительстве жилого дома на рабочего упала бетонная плита и придавила насмерть. Я приехала в машине кримлаборатории вместе с судебно-медицинским экспертом – солидным, представительным мужчиной лет сорока. Мы с ним вышли из машины. Подбежавшие руководители домостроительного комбината взяли его под руки и повели со словами: «Товарищ следователь, пойдемте, мы вам все покажем». Эксперт объяснил им, что он не следователь, а эксперт. «А где же следователь?» Он указал на меня. Руководящие строители посмотрели на меня долгим взглядом, оценили мои двадцать три года, «конский хвостик» на голове, очечки, босоножки, после чего повернулись к медику и со вздохом сказали: «Товарищ эксперт, пойдемте, мы вам все покажем».
А ведь я была уже старшим следователем, имела стажеров. Одному из них прокурор попросил помочь в предъявлении обвинения по несложному делу, поприсутствовать, так сказать, для поддержки штанов, поскольку обвиняемый был судим не в первый раз и вполне мог психологически задавить неопытного стажера. Шеф сказал: «Вы, Елена Валентиновна, просто поприсутствуйте для солидности». Я в форме пришла на предъявление обвинения и тихо села рядом со стажером. Когда обвиняемый бросил в него постановление о привлечении к уголовной ответственности с криком, что он не будет ничего подписывать, в разговор вступила я и вежливо объяснила, что его подпись не означает согласия с предъявленным обвинением, а всего лишь удостоверяет факт его ознакомления с постановлением. Обвиняемый просто отмахнулся от меня со словами: «А ты, девочка, вообще молчи».
И форма моя его не впечатлила. Хотя в этом-то ничего удивительного нет, поскольку в те времена прокуроры носили не погоны, как сейчас, а петлицы, и несведущие люди с трудом отличали нашу прокурорскую форму от железнодорожной. Я в этом убедилась лично, когда шла в форме по улице Боровой и ко мне аж наперерез дороги бросился молодой человек с криком: «Девушка, уж вы-то мне скажете, где здесь железнодорожная поликлиника!».
По понятным причинам, будучи юной и несолидной, я стремилась хоть как-то придать себе вес и все время носила форму, благо сидела она на мне неплохо, а у меня всегда было пристрастие к одежде строгого стиля. Как раз тогда район, в котором я работала, замучили нераскрытые изнасилования, происходившие с определенной периодичностью на территории двух граничащих отделений. Причем насильник явно был циником, возмущавшим даже видавших виды оперов: насиловал очень жестоко, исключительно в лифтах, одновременно снимая с потерпевших золотые украшения (как изящно выразился в свое время один судья по делу об изнасиловании с ограблением: «Значит, вы поимели женщину, а потом захотели поиметь и ее деньги?»), причем одной из потерпевших оказалась беременная на восьмом месяце женщина. И вот наконец возмездие настигло супостата: муж одной из потерпевших встретил лифт, из которого выпала несчастная жертва, а следом вышел насильник прямо в его объятия.
Преступник был торжественно препровожден в отделение милиции, и в ту ночь раскрылись двенадцать эпизодов «глухих» изнасилований и ограблений: ушлые опера вытащили в отделение потерпевших по «глухарям», которые дружно опознали задержанного.
Личность его и впрямь была одиозной: в несовершеннолетнем возрасте – судимость за изнасилование, от которой он ушел по амнистии. Следом вторая судимость за изнасилование, от которой снова спасла амнистия, затем третий срок, восемь лет, который он отбыл от звонка до звонка. За несколько месяцев до конца срока он по переписке познакомился с жилицей женского общежития в двух шагах от его дома (такое практиковалось в женских общежитиях – желающие обрести мужчину писали в колонии наобум, как школьницы в армию, их письма гуляли по рукам и находили адресатов). Она встречала его из колонии, по его возвращении они подали заявление в загс, но, бывая у избранницы в общежитии, Сидоров познакомился с ее подругой и стал обеспечивать мужским вниманием и ее. А в свободное время он выходил на охоту в своем микрорайоне. Когда я знакомила его с делом, его адвокат, холеный мужчина, искренне, как было видно, не понимавший своего подзащитного, негодовал: «Ну неймется тебе трахаться именно в лифте – ну возьми ты свою Блинову, заведи в лифт и трахай на здоровье! Зачем еще кого-то туда водить?!» Вот и мне было странно, зачем Сидорову, просто избалованному женским вниманием, еще и совершать преступления для удовлетворения сексуальных потребностей? А когда я впервые пришла к нему в следственный изолятор, как обычно, надев для солидности форму, он просто отказался со мной общаться, мотивировав это тем, что не для того сидит в изоляторе, чтобы смотреть на женщин в форме. «Приходите ко мне в красивом платье, хорошо накрашенная, тогда и поговорим». Так и сказал, подонок. Когда я, нашедшись, ответила: «Что же мне, бикини надеть для вашего удовольствия? Может, вы тогда еще пару эпизодов на себя возьмете?», он тут же отреагировал: «А это смотря какое бикини, может, и десять возьму».
Много лет спустя подследственный предъявил мне претензии прямо противоположного толка. Работая следователем по особо важным делам, я получила в производство четыре дела о четырех убийствах и одном покушении на убийство, совершенных на одной и той же улице в Красном Селе. Все потерпевшие были членами одной гопницкой компании, и по всем делам был человек, который всегда находился на месте происшествия, в крови, но всегда выходил сухим из воды, потому что довольно складно объяснял, что ночью пришли незнакомые злоумышленники и убили Иванова, Петрова и пр., а он потом пытался оказать помощь потерпевшему и запачкался кровью.
То ли следователям не хватало настойчивости, то ли опыта, но они почему-то удовлетворялись объяснениями Савватеева и отпускали его на все четыре стороны, до следующего убийства. Хотя, если немного подумать, было ясно, что при таких обстоятельствах, на которые ссылался Савватеев, следы крови на его одежде появиться не могли.
Например, по его словам, к одному из убитых ночью он подошел спустя пять часов после того, как того убили неизвестные злодеи, и, проверяя его пульс, запачкал куртку в крови. Между тем на куртке были не мазки, которые оставила бы при контакте подсыхающая кровь, а брызги, и они могли появиться на куртке, только если Савватеев бил потерпевшего молотком по голове, что и имело место в действительности. В общем, «наука умеет много гитик», и чтобы доказать таким образом его вину, особенно по делам давно минувших дней, пришлось изрядно попотеть, но в итоге свою исключительную меру наказания он получил.
Когда я в первый раз пришла к нему в следственный изолятор, я была подчеркнуто вежлива и внимательна, зная, что он семь раз судим и отбыл все сроки от звонка до звонка, а такие люди очень ревностно относятся к тому, чтобы ни в коей мере не задевалось их чувство собственного достоинства и чтобы окружающие проявляли к ним уважение в достаточной степени. И еще я знала, что практически всегда дальнейшие отношения с подследственным определяются первой встречей: «глянемся» друг другу или нет.
И даже не в том дело, что при взаимном интересе друг к другу человек тебе больше расскажет, а просто мне очень тяжело бывало работать по делу в состоянии холодной войны с «клиентом». Следствие – это общение. Подследственной не была, не знаю, но думаю, что человеку, находящемуся под следствием, очень важно знать, что следователь относится к нему без высокомерия и презрения. А вернее, суть в том, что взаимоотношения между следователем и подследственным вовсе не предполагают, что один из них выше второго. Мне вообще больше нравится определение «участники процесса», в том смысле, что и он, и я – просто процессуальные стороны, а вовсе не кролик и удав. (Кстати, об удавах. На дверце моего сейфа долгое время висела картинка, вырезанная уж не помню из какой газеты: мускулистая рука сжимает голову извивающейся змеи, и подпись: «Задавим гадину преступности!». И каждый раз, когда я открывала сейф, при взгляде на картинку мне в голову закрадывалась провокационная мыслишка о том, что могучая длань принадлежит как раз мафии, а эта извивающаяся жалкая ящерица – наша правоохранительная система. Но я гнала предательскую мысль...) Одна моя коллега, очень грамотный следователь, всегда проигрывала раунды оппонентам из-за того, что умудрялась испортить отношения со всеми фигурантами и их адвокатами, следствие превращалось в сплошной конфликт и трепку нервов. Если человек идет на допрос с внутренним протестом, информации ты от него получишь ноль и сам выйдешь с допроса, как от зубного врача. Правда, иногда приходится иметь дело с такими ублюдками, что общение с ними с трудом переносишь. Но это бывает редко, и все равно не определяется взаимоотношениями подследственного и следователя; такие уроды и в тюрьмах являются отверженными. Когда я расследовала дело «маньяка» Иртышева, мои обвиняемые по другим делам все время расспрашивали меня о ходе следствия, а один, перед тем как конвой увел его с допроса, искренне пожелал мне успехов в моем нелегком труде, как видно, подсознательно противопоставляя себя маньяку, поскольку мои успехи в нелегком труде лично для него означали как раз полное фиаско. А мои приятели-опера рассказывали мне, что когда по радио и телевидению сообщили о поимке маньяка, они водворяли в камеру только что задержанного бандюгана, за которым молва числила ни много ни мало – пять заказных убийств, в общем, страшного человека. Так вот, он, слушая радио, говорил им: «Видите, люди настоящим делом занимаются, не то что вы честного коммерсанта хватаете, бизнес душите. А кстати, где этот ублюдок сидеть будет? Если здесь, нельзя ли его на часок в мою камеру?» Ребята смеялись: «Слушай, „коммерсант», тебе пяти трупов мало?»
Но «щас не об этом». Савватееву я не «глянулась». И не успела я прийти из тюрьмы в прокуратуру, как меня вызвал надзирающий прокурор и зачитал жалобу на грубое обращение и угрозы. Забегая вперед, скажу, что не «глянулся» ему никто, в том числе и его адвокат, да настолько, что в суде народный заседатель его спросил: «Подсудимый, вы доверяете своему адвокату? А если доверяете, то почему так с ним обращаетесь?!»
Так продолжалось до конца следствия, Савватеев мечтал о моем отводе и наконец сыграл ва-банк. Привожу его жалобу дословно: «Прошу освободить меня от ее общества, так как в ходе следственных мероприятий у нас с ней сложились личные неприязненные отношения, связанные также с ее манерой вызывающе одеваться, что унижает человеческое достоинство как порядочных женщин, так и мужчин... Я неоднократно просил следователя заменить свою форму одежды на более приличную ее положению и возрасту (вот это меня больше всего обидело: не по-мужски), но она заявила мне, что привыкла демонстрировать свои прелести с тех пор, когда еще работала секретарем в суде, и менять свои привычки не собирается.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30