Напоследок он пообещал — будто его просили! — что непременно придет к вечеру… И приперся в шестом часу при двух чемоданах с висящими визитками и опознавательным словом «Paris» на язычках молний. Но был выставлен, с своему вящему изумлению, решительно и бесповоротно. Подобное обхождение, без интеллигентских экивоков, ввергло его в шок и вызвало, судя по всему, безысходное желание непременно кому-нибудь отомстить. Только кому, жене или Тане? Можно представить, каким было объяснение между ними, если ссыпался он по лестнице, перебрав чемоданчиками все прутья лестничной решетки.
Неловкости от своего поступка Таня не испытывала. Мало того, ходила по квартире, возмущенно восклицая:
— Ну и жук колорадский! Бледная асфальтовая спирохета! И туда же. Считает себя неотразимым! Лжеопенок трухлявый!
Тревожилась только Анджелка. Вечно она боится кого-либо задеть, уязвить, наивно предполагая искренность чувств.
— Не натворит ли он что-нибудь с собой? — с опасливым беспокойством заметила она Тане.
Про Ивана в свете этих событий все как-то забыли.
— Этот? Да скорее жену задушит, чем на себя руки наложит. Хотя… — Таня выставилась перед зеркалом, широко расставив ноги и затягивая на затылке в тугой узел волосы. — Я бы на Месте Елки при таком муже сама застрелилась.
Она рассмеялась, представив сценку, ткнула себя в висок тыльным концом расчески, тявкнула громкое «Пау!» и, хватаясь за углы трюмо, картинно свалилась на пол, раскидывая руки, как застреленный жмур в шпионском кино.
— Так разве шутят, да? — переступая через ее распростертое тело в коридоре, покачал головой Якуб.
— Да ну вас. — Таню ужалил облом досады. — Надоели вы все.
А ночью затрезвонил телефон. Как-то паршиво затрезвонил. Таня вздернулась, кинулась в испуге к трубке. Вдруг это Павел? Но услышала плачущий голос Воронова, чуть было не бросила трубку, но что-то остановило. Долго до нее доходила фраза, от которой внутри похолодело и стало муторно пусто:
— Лена умерла. Моя жена. Застрелилась. — Всхлип и гудки, короткие, как нажатие на спусковой крючок.
Ноябрь окунул город в продергивающий до костей холод. Свирепые ветра ватагой неслись с Финского залива, и мотыляли по проспектам обрывки шариков и гигантских тряпичных гвоздик еще долго после демонстрации трудящихся. Потом исчезли и они.
Таня лениво озирала из окна сонный Питер, не отмечая ни мрачных дней, ни тяжелых ночей. Все чаще приходили кошмары, давили унылыми видениями, приоткрывая завесу над царством мертвых. Подступали тихие и безгласные, мутно-прозрачные в кромешной темноте. Что-то сгущалось вокруг, падало сверху, будто тень незримого, крыла. Мертвыми знамениями врезались в подсознание слухи и новости, обволакивающие с разных сторон: то там кто-то умер, то этот усоп. И Тане нестерпимо хотелось заглянуть в запредельное, потрогать кончиками пальцев костлявую за нос.
Пустота звала: «Пойдем!», но тут же появлялась старая знакомая ведьма с пронзительными глазами без всякой укоризны, злорадно ухмылялась, предупреждая, что не настал еще срок.
Для Тани уже не существовало слова «надо», даже в бренных удовольствиях она не видела никакого смысла. До недавних пор она придумывала простейшие способы поисков заработка, помогала Якубу добывать деньги. На кайф их уходило немерено, благо налаженные каналы поставки и сбыта давали крутые возможности снимать сливки. Давно прошло то время, когда Таня следила, чтобы дом не превратился в барыжную лавку. Но незаметно стали захаживать напрямую наркоманы, а теперь и это обрыдло, вместе с самим Якубом и его подругой. Раз, не выдержав какой-то мелочной непонятки, Таня напустилась на парочку, намекнув, что выставляет их за дверь. В результате осталась одна в пустом доме. В холодильнике гулял сквозняк, в раковине башней выросла гора немытой посуды, под ванной кисло, покрываясь плесенью, замоченное белье. Только маковые поля были местом пребывания Тани, только этот запах был родным, и ничто другое более не тревожило ее когда-то острый и жаждущий приключений рассудок.
Однажды Таня заметила, что опий вышел, и полезла в общаковый тайник. Она нюхнула чистый, без всякой примеси порошок. Слизистую обожгло. «Дерзкий», — подумала Таня, определяя дозу на глаз. Опасения, не многовато ли, при этом не было. Как это часто случается с теми, кто знает тайную прелесть всякого наркотика, Таню так же вело стремление достичь вершинки познанного однажды блаженства поэтому она попросту откидывала всякое чувство страха за собственную неповторимую жизнь. Вместо инстинкта самосохранения работало эрзац-сознание: а будь что будет.
Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением шарила концом иглы на почерневшем рекордовском шприце в поисках рваной, затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе, она решительно, прикусив губу, воткнула ту же иглу в кисть. Попала. И побежала теплым туманом надежды по кровяным сосудам угарная эйфория. Метнулась мысль о вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали перед глазами, разъезжаясь серебристой рябью.
Пространство и время соединились в светящейся дымке. Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: ."Ау!" — «Как ты тут?» — «Мы только вещички забрать…» — «Э, она уже тащится!» — «Слушай, а на нашу долю осталось?» — «Иди шприцы вскипяти…» — Опрокидываясь навзничь, Таня охнула, а руки неестественно, как чужие, не принадлежащие ее телу, еще цеплялись за воздух. Звенело в ушах.
Постепенно частоты падали до ультранизких, гудящих монотонным колоколом под самой теменной костью. Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп, ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды жизни. Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под потолком, безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй — той, что философски застыла, съежившись в красном углу:
«Это смерть, но еще рано, пора ведь не пришла». И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами, как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощание — и оказалась в радужном коридоре, где не было углов, а бесконечные стены, словно сделанные из плазменной ткани, переливались фиолетовыми искрами и зелеными огоньками. Все дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но было легко и свободно. Где-то там впереди должен быть свет Но он не приближался. Наоборот, все больше сгущалась бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:
— Здравствуй, доченька…
И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Жизнь после жизни
(1995)
I
Иван перешел широкий мостик через Смоленку и нырнул в метро. На эскалаторе ехал, прикрыв глаза — не хотелось видеть чужих лиц, чужие затылки тоже раздражали. Вот так, казалось, уже ничем не проймешь заиндевелую душу, ан нет.
Сегодняшняя встреча потрясла, ошеломила — и раздавила, что он понял только сейчас, оставшись один. Ошеломил вид воскресшего Павла, метаморфозы, происшедшие с друзьями юности, которых в иных обстоятельствах и не узнал бы — а узнал, прошел бы равнодушно мимо. А раздавили счастье и любовь, вспыхивавшие в бездонных зеленых глазах бывшей жены всякий раз, когда взгляд их падал на Павла ее нестерпимая, почти нечеловеческая красота лишь усиленная годами. Вновь, как двадцать лет назад, он был влюблен, но на этот раз совершенно безнадежно. Какой идиот, ну какой же идиот, сам соскочил с поезда счастья, и поезд тот давно ушел без него, и теперь не догонишь…
«Приморская» — станция конечная, вагоны на посадку подают пустые, всегда можно занять свободное местечко, присесть тихонечко, снова закрыть глаза, постараться вызвать в памяти любимый образ и притворившись спящим, всласть пострадать.
И вот в темноту сомкнутых глаз улыбкой чеширского кота вплыли алые губы, раздвинулись, открыв жемчуг мелких, острых зубов.
— Ты? — выдохнул Иван. — Откуда?
…Подвел его тогда автопилот, крепко подвел, убил второй — и последний — шанс, данный ему судьбою… Не поперло с самого начала, в обоих гастрономах было только кислое шампанское, да еще аперитив «Степной», бродяжья радость. И потащила нелегкая в подвальную разливуху, а там случился кто-то знакомый и херес молдавский. Понеслась арба по кочкам… Очнулся в кровати, а в какой — не понял сначала, втек в ситуацию, только когда явилась матушка родная со скорбным фейсом, волоча на буксире кого-то в белом халате. Укол, беспамятство, потом капельница, палата с голыми стенами и замком, запертым снаружи… Ужас! Как рвался тогда обратно, к ней, к любимой с нежными руками, смелой, доброй, несчастной, такой беззащитной и одинокой… Боже, до чего одинокой! Как ни пытался, так ведь ни разу за все эти угарно-счастливые месяцы не сумел развеселить Таню, нередко готов был сам ширануть ее, лишь бы увидеть золотое сияние глаз. Но ручки, как у всякого пьянчужки, трясло, да и жалко было иголкой колоть эту дивную прозрачную кожу. Хоть и приучился постепенно догонять после бухалова колесами или травкой, которую, щеголяя эрудицией, называл английским словом «хэмп», да и опия, ежели дадут, не прочь был вогнать через клизму, но иглы боялся как огня. Всякий раз при виде шприца в Таниных руках душа кричала о беззащитности любимой, ее уязвимости но как и от кого защитить эту красоту — не знал и счастлив был от того, что его принимают таким, какой он есть, не теребя и ничего не требуя… А потом ему сообщили, что она тоже здесь, в глубокой коме, считай, при смерти, и неизвестно, выкарабкается ли. Передозировка. А нашел ее Павел, бывший муж бывший друг… К ней так и не пустили. Несколько дней подряд приходил неприятный следователь, все что-то выспрашивал, выведывал, сам ничего не рассказывал. Потом следователь пропал, а через день исчезла и она. С концами, как в омут канула, оставшись лишь воспоминанием, мучительным, сладким и горьким одновременно, уходящим…
— Таня, — простонал Иван и рванулся к закрывающимся дверям вагона. Чуть свою станцию не проехал.
(1980-1982)
II
Мело-мело по всей земле. Но свеча не горела.
Горели мощные дуговые лампы, даруя иллюзию солнца светолюбивой южной растительности зимнего сада, способствуя фотосинтезу и здоровому росту. Но под раскидистыми листами кокосовой пальмы стоял приятный полумрак, а совсем рядом — лишь руку протяни! — журчали, изливаясь из мраморной стены в мелкий бассейн, прозрачные струи каскада. Шеров доверительно положил руку на Танино колено и заглянул в золотистые глаза.
— Хорошо выглядишь, — заметил он.
— Это только оболочка. Внутри все выгорело. пусто. Я умерла. Зря ты меня вытащил. Такая я тебе ни к чему.
— Это уж позволь решать мне. Чего ты хочешь?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Обратно хочу.
— В Ленинград? В больницу? Под следствие? — спросил он саркастически.
— В смерть, — серьезно ответила она. — Там хорошо… Знаешь, я очнулась тогда с чувством изведанного счастья, полноты сил и уверенности, что все хорошо.
Но это чувство было как остаточек чего-то неизмеримо большего, и длилось всего миг. А потом стало скучно… Шеров, прости за лирику, я тебе благодарна, конечно, только отпусти меня, пожалуйста.
Он хмыкнул.
— Вот еще! Настроения твои мне понятны. Результат перенесенного шока. Это пройдет.
— Вряд ли…
— Дай срок. Как говорил один француз в кино, я научу тебя любить жизнь.
Таня улыбнулась.
— Что ж, спасибо за заботу. Ты ведь помнишь, я не люблю быть в долгу. Я отработаю.
— Само собой, — помолчав, сказал Шеров. — Только ты сейчас отдыхай, поправляйся. Ты. еще не готова, да и я не готов говорить с тобой о делах.
— Я готова, а ты — как хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79
Неловкости от своего поступка Таня не испытывала. Мало того, ходила по квартире, возмущенно восклицая:
— Ну и жук колорадский! Бледная асфальтовая спирохета! И туда же. Считает себя неотразимым! Лжеопенок трухлявый!
Тревожилась только Анджелка. Вечно она боится кого-либо задеть, уязвить, наивно предполагая искренность чувств.
— Не натворит ли он что-нибудь с собой? — с опасливым беспокойством заметила она Тане.
Про Ивана в свете этих событий все как-то забыли.
— Этот? Да скорее жену задушит, чем на себя руки наложит. Хотя… — Таня выставилась перед зеркалом, широко расставив ноги и затягивая на затылке в тугой узел волосы. — Я бы на Месте Елки при таком муже сама застрелилась.
Она рассмеялась, представив сценку, ткнула себя в висок тыльным концом расчески, тявкнула громкое «Пау!» и, хватаясь за углы трюмо, картинно свалилась на пол, раскидывая руки, как застреленный жмур в шпионском кино.
— Так разве шутят, да? — переступая через ее распростертое тело в коридоре, покачал головой Якуб.
— Да ну вас. — Таню ужалил облом досады. — Надоели вы все.
А ночью затрезвонил телефон. Как-то паршиво затрезвонил. Таня вздернулась, кинулась в испуге к трубке. Вдруг это Павел? Но услышала плачущий голос Воронова, чуть было не бросила трубку, но что-то остановило. Долго до нее доходила фраза, от которой внутри похолодело и стало муторно пусто:
— Лена умерла. Моя жена. Застрелилась. — Всхлип и гудки, короткие, как нажатие на спусковой крючок.
Ноябрь окунул город в продергивающий до костей холод. Свирепые ветра ватагой неслись с Финского залива, и мотыляли по проспектам обрывки шариков и гигантских тряпичных гвоздик еще долго после демонстрации трудящихся. Потом исчезли и они.
Таня лениво озирала из окна сонный Питер, не отмечая ни мрачных дней, ни тяжелых ночей. Все чаще приходили кошмары, давили унылыми видениями, приоткрывая завесу над царством мертвых. Подступали тихие и безгласные, мутно-прозрачные в кромешной темноте. Что-то сгущалось вокруг, падало сверху, будто тень незримого, крыла. Мертвыми знамениями врезались в подсознание слухи и новости, обволакивающие с разных сторон: то там кто-то умер, то этот усоп. И Тане нестерпимо хотелось заглянуть в запредельное, потрогать кончиками пальцев костлявую за нос.
Пустота звала: «Пойдем!», но тут же появлялась старая знакомая ведьма с пронзительными глазами без всякой укоризны, злорадно ухмылялась, предупреждая, что не настал еще срок.
Для Тани уже не существовало слова «надо», даже в бренных удовольствиях она не видела никакого смысла. До недавних пор она придумывала простейшие способы поисков заработка, помогала Якубу добывать деньги. На кайф их уходило немерено, благо налаженные каналы поставки и сбыта давали крутые возможности снимать сливки. Давно прошло то время, когда Таня следила, чтобы дом не превратился в барыжную лавку. Но незаметно стали захаживать напрямую наркоманы, а теперь и это обрыдло, вместе с самим Якубом и его подругой. Раз, не выдержав какой-то мелочной непонятки, Таня напустилась на парочку, намекнув, что выставляет их за дверь. В результате осталась одна в пустом доме. В холодильнике гулял сквозняк, в раковине башней выросла гора немытой посуды, под ванной кисло, покрываясь плесенью, замоченное белье. Только маковые поля были местом пребывания Тани, только этот запах был родным, и ничто другое более не тревожило ее когда-то острый и жаждущий приключений рассудок.
Однажды Таня заметила, что опий вышел, и полезла в общаковый тайник. Она нюхнула чистый, без всякой примеси порошок. Слизистую обожгло. «Дерзкий», — подумала Таня, определяя дозу на глаз. Опасения, не многовато ли, при этом не было. Как это часто случается с теми, кто знает тайную прелесть всякого наркотика, Таню так же вело стремление достичь вершинки познанного однажды блаженства поэтому она попросту откидывала всякое чувство страха за собственную неповторимую жизнь. Вместо инстинкта самосохранения работало эрзац-сознание: а будь что будет.
Удерживая последним усилием воли тремор, Таня с мазохистским наслаждением шарила концом иглы на почерневшем рекордовском шприце в поисках рваной, затянувшейся малиновыми синяками вены. Не найдя ее на сгибе, она решительно, прикусив губу, воткнула ту же иглу в кисть. Попала. И побежала теплым туманом надежды по кровяным сосудам угарная эйфория. Метнулась мысль о вожделенном пределе. Предметы и мебель поехали перед глазами, разъезжаясь серебристой рябью.
Пространство и время соединились в светящейся дымке. Горло сдавило. Откуда-то издалека пришли чужие голоса: ."Ау!" — «Как ты тут?» — «Мы только вещички забрать…» — «Э, она уже тащится!» — «Слушай, а на нашу долю осталось?» — «Иди шприцы вскипяти…» — Опрокидываясь навзничь, Таня охнула, а руки неестественно, как чужие, не принадлежащие ее телу, еще цеплялись за воздух. Звенело в ушах.
Постепенно частоты падали до ультранизких, гудящих монотонным колоколом под самой теменной костью. Дыхание судорожно останавливалось, и где-то далеко, неровно и замедляя темп, ударял сердечный маятник, отсчитывая, как кукушка, последние секунды жизни. Она даже не раздвоилась, а их стало множество: одна болталась под потолком, безумно хохоча над собственным телом внизу, и выговаривала второй — той, что философски застыла, съежившись в красном углу:
«Это смерть, но еще рано, пора ведь не пришла». И все эти Тани, собираясь в одну, вылетели, как ведьма в трубу, увидели с непомерной высоты дом, людей, занимающихся своими делами, как пчелы в сотах улья. Хотела было найти знакомых, крикнуть на прощание — и оказалась в радужном коридоре, где не было углов, а бесконечные стены, словно сделанные из плазменной ткани, переливались фиолетовыми искрами и зелеными огоньками. Все дальше и дальше улетала Таня, гул нарастал, но было легко и свободно. Где-то там впереди должен быть свет Но он не приближался. Наоборот, все больше сгущалась бездна тьмы. И в монотонном гудении стал отчетливо слышен родной бас-профундо:
— Здравствуй, доченька…
И безумный хохот бился эхом, дребезгом обрушивался со всех сторон.
ГЛАВА ТРЕТЬЯ
Жизнь после жизни
(1995)
I
Иван перешел широкий мостик через Смоленку и нырнул в метро. На эскалаторе ехал, прикрыв глаза — не хотелось видеть чужих лиц, чужие затылки тоже раздражали. Вот так, казалось, уже ничем не проймешь заиндевелую душу, ан нет.
Сегодняшняя встреча потрясла, ошеломила — и раздавила, что он понял только сейчас, оставшись один. Ошеломил вид воскресшего Павла, метаморфозы, происшедшие с друзьями юности, которых в иных обстоятельствах и не узнал бы — а узнал, прошел бы равнодушно мимо. А раздавили счастье и любовь, вспыхивавшие в бездонных зеленых глазах бывшей жены всякий раз, когда взгляд их падал на Павла ее нестерпимая, почти нечеловеческая красота лишь усиленная годами. Вновь, как двадцать лет назад, он был влюблен, но на этот раз совершенно безнадежно. Какой идиот, ну какой же идиот, сам соскочил с поезда счастья, и поезд тот давно ушел без него, и теперь не догонишь…
«Приморская» — станция конечная, вагоны на посадку подают пустые, всегда можно занять свободное местечко, присесть тихонечко, снова закрыть глаза, постараться вызвать в памяти любимый образ и притворившись спящим, всласть пострадать.
И вот в темноту сомкнутых глаз улыбкой чеширского кота вплыли алые губы, раздвинулись, открыв жемчуг мелких, острых зубов.
— Ты? — выдохнул Иван. — Откуда?
…Подвел его тогда автопилот, крепко подвел, убил второй — и последний — шанс, данный ему судьбою… Не поперло с самого начала, в обоих гастрономах было только кислое шампанское, да еще аперитив «Степной», бродяжья радость. И потащила нелегкая в подвальную разливуху, а там случился кто-то знакомый и херес молдавский. Понеслась арба по кочкам… Очнулся в кровати, а в какой — не понял сначала, втек в ситуацию, только когда явилась матушка родная со скорбным фейсом, волоча на буксире кого-то в белом халате. Укол, беспамятство, потом капельница, палата с голыми стенами и замком, запертым снаружи… Ужас! Как рвался тогда обратно, к ней, к любимой с нежными руками, смелой, доброй, несчастной, такой беззащитной и одинокой… Боже, до чего одинокой! Как ни пытался, так ведь ни разу за все эти угарно-счастливые месяцы не сумел развеселить Таню, нередко готов был сам ширануть ее, лишь бы увидеть золотое сияние глаз. Но ручки, как у всякого пьянчужки, трясло, да и жалко было иголкой колоть эту дивную прозрачную кожу. Хоть и приучился постепенно догонять после бухалова колесами или травкой, которую, щеголяя эрудицией, называл английским словом «хэмп», да и опия, ежели дадут, не прочь был вогнать через клизму, но иглы боялся как огня. Всякий раз при виде шприца в Таниных руках душа кричала о беззащитности любимой, ее уязвимости но как и от кого защитить эту красоту — не знал и счастлив был от того, что его принимают таким, какой он есть, не теребя и ничего не требуя… А потом ему сообщили, что она тоже здесь, в глубокой коме, считай, при смерти, и неизвестно, выкарабкается ли. Передозировка. А нашел ее Павел, бывший муж бывший друг… К ней так и не пустили. Несколько дней подряд приходил неприятный следователь, все что-то выспрашивал, выведывал, сам ничего не рассказывал. Потом следователь пропал, а через день исчезла и она. С концами, как в омут канула, оставшись лишь воспоминанием, мучительным, сладким и горьким одновременно, уходящим…
— Таня, — простонал Иван и рванулся к закрывающимся дверям вагона. Чуть свою станцию не проехал.
(1980-1982)
II
Мело-мело по всей земле. Но свеча не горела.
Горели мощные дуговые лампы, даруя иллюзию солнца светолюбивой южной растительности зимнего сада, способствуя фотосинтезу и здоровому росту. Но под раскидистыми листами кокосовой пальмы стоял приятный полумрак, а совсем рядом — лишь руку протяни! — журчали, изливаясь из мраморной стены в мелкий бассейн, прозрачные струи каскада. Шеров доверительно положил руку на Танино колено и заглянул в золотистые глаза.
— Хорошо выглядишь, — заметил он.
— Это только оболочка. Внутри все выгорело. пусто. Я умерла. Зря ты меня вытащил. Такая я тебе ни к чему.
— Это уж позволь решать мне. Чего ты хочешь?
— Ничего.
— Совсем ничего?
— Обратно хочу.
— В Ленинград? В больницу? Под следствие? — спросил он саркастически.
— В смерть, — серьезно ответила она. — Там хорошо… Знаешь, я очнулась тогда с чувством изведанного счастья, полноты сил и уверенности, что все хорошо.
Но это чувство было как остаточек чего-то неизмеримо большего, и длилось всего миг. А потом стало скучно… Шеров, прости за лирику, я тебе благодарна, конечно, только отпусти меня, пожалуйста.
Он хмыкнул.
— Вот еще! Настроения твои мне понятны. Результат перенесенного шока. Это пройдет.
— Вряд ли…
— Дай срок. Как говорил один француз в кино, я научу тебя любить жизнь.
Таня улыбнулась.
— Что ж, спасибо за заботу. Ты ведь помнишь, я не люблю быть в долгу. Я отработаю.
— Само собой, — помолчав, сказал Шеров. — Только ты сейчас отдыхай, поправляйся. Ты. еще не готова, да и я не готов говорить с тобой о делах.
— Я готова, а ты — как хочешь.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79