– Ничего не делается, – махнул рукой мастер Юй Гэнь. – Правда, мы – я и мои товарищи, – выступаем, кричим, так сказать, от имени деревьев, но те, кто эту грязь производит, сильнее нас, все министры их друзья-приятели.
– Вот оно что, – сказал я. – Понимаю. Министры продажны.
– Да, – подтвердил мастер Юй Гэнь.
– Я так и думал, – продолжал я. (Мир и в этом ничуть не изменился, – добавил я про себя.) – Министры по-прежнему продажны. Старая история. Очевидно, дурное способно пережить века и даже тысячелетия. Пожар уничтожает дом, но клопы остаются.
– Да, так оно и есть, – проговорил мастер Юй Гэнь. – У леса осталась только одна надежда: министры любят охоту (значит, и тут ничего не изменилось). Охота считается господским, благородным занятием, своего рода привилегией. И если в один прекрасный день, – тут Юй Гэнь-цзы поднял руку, – лес начнет гибнуть и там, где охотятся министры, если там не станет больше косуль и оленей, на которых они могли бы охотиться, тогда, возможно, и министры захотят что-то предпринять для спасения леса. Однако тогда скорее всего будет уже поздно.
Я ощутил к Юй Гэнь-цзы глубокую симпатию.
– Я знаю, – сказал я, – что у вас нет ни императора, ни вана, который мог бы дать по рукам этим продажным министрам, а то и обезглавить одного или двух из них... – Мастер Юй Гэнь засмеялся.
– Но уверяю вас, – продолжал я, – что казнь продажного министра часто бывает поистине чудодейственным средством! Мира, правда, этим не переделаешь, но зато министры потом несколько лет подряд опасаются брать взятки.
– Вы говорите так, – сказал он, – точно прибыли из другого мира. – Я промолчал. Мне не хочется открывать свое истинное происхождение слишком многим. Сейчас о нем знают только господин Ши-ми и госпожа Кай-кун; ими я хотел бы пока и ограничиться. Кроме того, я еще слишком мало знаю почтенного Юй Гэнь-цзы, чтобы составить о нем достаточно полное мнение.
– Вы правы, у нас больше нет императора, который мог бы дать по рукам продажным министрам, да и министра у нас казнили в последний раз... Очень давно. Лет сто пятьдесят назад.
– Это слишком давно, – заметил я.
– Кроме того, наш последний император и сам был невежественным тупицей.
– Ви-гэй Деревянноголовый? – уточнил я.
– А, вы знаете историю, – сказал он. – В общем, сейчас наша политическая система основывается на том, что император – это сам народ.
– Тогда, – предположил я, – возможно, эта система плоха?
– Нет, – возразил мне господин Юй Гэнь очень серьезно, – система не плоха. Плохи люди.
– Мудрецы учат, – начал я и поправился: – Я имею в виду наших древних мудрецов; они учат, что хороша только та политическая система, которая на плохих людей и рассчитана.
– На плохих или на глупых?
– Что касается политических систем, – сказал я, – то здесь наши мудрецы уравнивают плохих и глупых. Однако вашему миру эти принципы, конечно, кажутся устарелыми. Вы уважаете лишь новые принципы.
Прости, мой милый Цзи-гу, но меня прервали. Свои письма я пишу теперь то у себя, наверху, то здесь, в нижней горнице. Те страницы, которые ты уже прочел, я писал внизу. И тут пришел господин Юй Гэнь и с большим любопытством заглянул в мою рукопись – большеносые ведут себя весьма непосредственно, к чему здесь волей-неволей приходится привыкать, – впрочем, он лишь выразил свое восхищение красивыми иероглифами, которые остались для него, по его словам, «Ки Тайской грамотой». Я сказал ему, не солгав, что пишу письмо далекому другу. Он сообщил, что хочет сегодня вечером посетить одну общественную харчевню, где бывают танцы, и предложил мне пойти с ним. Поскольку я считаю своим долгом знакомиться со всем, чего не знаю, я принял его приглашение. Поэтому я заканчиваю свое письмо. Завтра я положу его на почтовый камень. Возможно, на нем будет лежать письмо от тебя. Мастер Юй Гэнь уже ждет меня внизу. Крепко обнимаю тебя –
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДЕВЯТНАДЦАТОЕ
(понедельник , 11 октября)
Мой дорогой Цзи-гу,
уж и не знаю, к чему отнести виденное мною вчера – к частной жизни большеносых или к общественной. Я снова сижу в Го-ти Ни-цзя, в нижней горнице; полдень еще не наступил. С мастером Юй Гэнем мы уже виделись: мы вместе завтракали. Однако после этого он снова направился к себе, чтобы попросить горничную поставить ему холодный компресс на голову. Не то чтобы он был со мной нелюбезен, скорее просто скуп на слова. Сегодня утром он должен был пойти на лекцию, которую читает один его товарищ, тоже лесник. Но здоровье, сказал господин Юй Гэнь, важнее, и вообще в течение ближайших четырех часов его лучше не будить. Я выразил ему глубокое сочувствие, сообщив, что и сам чувствую себя не лучшим образом.
Однако письмо я все же решил написать и после обеда отнесу его на почтовый камень вместе со вчерашним.
Итак, вчера мы с мастером Юй Гэнем отправились из нашего уютного обиталища, именуемого Го-ти Ни-цзя, в общественную харчевню, расположенную не слишком далеко отсюда. Господин Юй Гэнь сказал, что считает меня своим гостем, а потому приготовил для меня сюрприз. Вечер был тих и прекрасен. Мы шли по городу пешком, беседуя о различных предметах. Сюрприз, обещанный мне почтенным Юй Гэнь-цзы, прекрасно ему удался; правда, он оказался несколько грубоватым, вполне в духе мастера Юй Гэня, так что я (даже учитывая общую грубость характера большеносых) мог бы принять это за неотесанность, если бы не те искренность и сердечность, с которыми мастер Юй Гэнь относится ко мне. Кроме того, я едва не угодил в весьма неловкое положение, о чем мастер Юй Гэнь, правда, не догадывался, ибо ему ведь неизвестно, откуда я прибыл в действительности.
Неожиданности начались уже при входе в харчевню. Среди обычных надписей на языке большеносых я вдруг заметил наши иероглифы! Да-да, читай и удивляйся, здесь, в этом далеком времени и не менее далеком краю, я прочитал два знакомых слова: «Большой дом». Иероглифы были совершенно такие же, как мы их привыкли видеть. Заметив мое удивление, Юй Гэнь-цзы лукаво улыбнулся и поманил меня внутрь. Вне себя от изумления вглядывался я в лица находившихся там людей: вон тот, и тот, и этот без всякого сомнения обладают признаками и чертами, отличающими жителей Поднебесной, хоть и одеты в платья большеносых! Я решительно не знал, что делать, и, несмотря на приятное волнение, охватившее меня при воспоминании о родине, хотел было сразу бежать оттуда. Мне показалось, что я разоблачен. Но я сказал себе: то, что я совершил, то есть мое путешествие сюда, есть хоть и необычное, но никоим образом не преступное деяние, а потому у меня нет причин опасаться разоблачения, пусть даже оно и было бы мне неприятно.
Один из слуг с готовностью подскочил к нам (людей в харчевне было немного) и, конечно, тут же признал во мне «земляка». Земляк-то я, положим, земляк, да только не современник. Он заговорил со мной, однако я почти ничего не понял. Но тут мне повезло: оказалось, что родом он из Гуаньчжоу и изъясняется на тамошнем диком наречии. Так я и объяснил господину Юй Гэню, который на это понимающе кивнул: «А-а».
Так что эту ловушку я обошел (прочие слуги оказались все родственниками первого, то есть тоже были родом из Гуаньчжоу), и мы уселись за столик.
Харчевня была нарочно устроена в духе Срединного царства, и это подражание следует признать довольно-таки удачным – если не считать иероглифов, нарисованных на стенах: при чтении получалась полнейшая чепуха. Так, на одной стене было написано: «Кролик, родившийся в Кун-дэ, не ест майских жуков», а на другой: «Белена с рисовым' вином и женщина – старый корабль». Не удержавшись, я спросил слугу (на языке большеносых, ибо он понимал меня еще хуже, чем я его), что должны означать эти изречения. Он смутился и сообщил извиняющимся тоном, что писал их по заказу некий художник из большеносых, срисовывая из одной книги и не понимая смысла. До сих пор никто не обращал на это внимания; когда же кто-либо из большеносых интересовался, что там написано, ему отвечали, что это изречения великого Кун-цзы. За подобную наглость мне следовало бы опрокинуть котел с рисом ему на голову. Однако ради господина Юй Гэнь-цзы, находившего все это скорее забавным, я не стал этого делать.
Сама же харчевня... Как бы тебе объяснить? Похоже, что ее отделывали мастера, имевшие некоторое, хотя и очень отдаленное представление о блеске и величии нашей эпохи. Резьба на перильцах действительно напоминала нашу, а вазы, расставленные в нишах, можно было бы принять за слегка огрубленные копии изделий нашего времени – если не слишком вглядываться, конечно. Моя надежда, что здесь я смогу наконец поесть собачьей печенки, не оправдалась. Я ел курицу. Курица была приготовлена способом, немного похожим на наш; рис тоже. Кроме того, я с большим удовольствием и радостью обнаружил, что ни в одном блюде не было коровьего молока или его производных. Я был рад узнать, что кулинарному искусству наши правнуки все-таки не дали погибнуть окончательно. Шан-пань у них тоже был. Однако, несмотря на все это, я вздохнул с облегчением, когда мы наконец покинули этот странный «Большой дом».
Мы вышли на улицу. Я уже писал тебе о разделении месяцев на Не Дэ-ляо и о повторяющихся днях отдыха. Вчера был как раз такой день, «день Солнца», в который все лавки закрыты, а большеносые бесцельно бегают по лугам и паркам. К вечеру беготня стихает, и город кажется вымершим. И если бы я не боялся оскорбить этим высокое понятие поэзии, я сказал бы, что в эти часы над городом витает ее тень. Слышен даже плеск воды в ручьях, однако шум проносящихся мимо редких повозок Ма-шин – именно оттого, что он так редок и неожиданен? – нарушает эту мирную картину.
Вчера и был как раз такой вечер. Когда господин Юй Гэнь и я вышли на улицу, было уже темно. В городе это ничего не значит, потому что, во-первых, у большеносых на всех улицах установлены самозажигающиеся фонари. Они висят на высоких, как деревья, мачтах, натыканных всюду, и превращают таким образом ночь в день. Дело это, очевидно, столь же разорительное, сколь и противоестественное, однако одно преимущество у такого освещения все же есть: при нем не спотыкаешься. Во-вторых, у здешних торговцев имеется привычка, я тебе уже говорил, – раскладывать все свои товары в окнах лавок и освещать их самым бесстыдным образом даже тогда, когда сами лавки закрыты и купить ничего нельзя. Этого я до сих пор не могу понять: как можно не уважать себя настолько, чтобы похваляться перед всеми своими заслугами или, как в данном случае, богатством? Если бы презрение ко всем продающим не было привито мне с юности учением великого Кун-цзы, я бы приобрел его здесь очень быстро.
– Н-да, – произнес господин Юй Гэнь-цзы. Это слово не из нашего языка, хотя и звучит похоже; большеносые употребляют его, когда хотят сказать, что не знают, чего бы им предпринять. – Н-да. Куда бы нам пойти? – С высоты своего огромного роста он оглядел улицу, вертя могучей черной бородой во всех направлениях. Я предложил нанести визит госпоже Кай-кун, сообщив, что недавно получил позволение приобрести для нее белое шелковое одеяние, употребляемое в качестве штанов, тонкое, как паутинка, с изящным узором золотистого оттенка: при соответствующем освещении оно подчеркивало бы богатство форм ее несравненного тела еще лучше, чем уже упоминавшееся мною платье с волнистым узором. Пообещав, что госпожа Кай-кун, наверное, не откажет мне в просьбе появиться перед нами в этом одеянии, я постарался как можно красочнее описать те поэтические ощущения, которые вызывает вид ее прекрасного тела; рассказал я и о кошке по имени Мудрец My.
– Да нет, не надо, – возразил мне господин Юй Гэнь-цзы. – В конце концов, туда-то мы всегда успеем. Давайте лучше сначала зайдем вон туда и зальем за воротник пару кружек. – Это – одно из любимейших выражений мастера Юй Гэня.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46