– Как? – поразился я. – Есть люди, нарочно создающие копоть и выпускающие ее в воздух? Отчего же никто не пресечет их гнусную деятельность?
– Вы говорите так, – вздохнул господин Юй Гэнь-цзы, – точно прибыли к нам с Луны. – Я сделал вид, что не расслышал этого весьма опасного для меня замечания. – Ну, что значит «нарочно»: не совсем нарочно, конечно, хотя в какой-то мере и нарочно. Да ведь у вас в Ки Тае проблемы те же самые, разве что не в такой мере, как у нас.
Я понял, что должен – если хочу узнать еще что-нибудь о столь волнующих господина Юй Гэня предметах – немедленно придумать какое-то удобоприемлемое объяснение моему столь обширному незнанию. Самое простое, конечно, было бы признаться ему в моем истинном происхождении. Но мне не хотелось, да и теперь не хочется этого делать по одной простой причине: он просто не поверил бы мне. В этом отношении он человек несколько иной, чем господин Ши-ми и госпожа Кай-кун, которым я доверился. Дело не в том, что я считаю мастера Юй Гэня недостойным доверия, просто он из тех людей, которые способны уверовать во что-то, лишь потрогав это руками. Положим, я мог бы предъявить ему компас и отвести к почтовому камню, показав, как на нем исчезает пакет с письмами. Тогда бы он, конечно, поверил; однако, насколько я его знаю, он тут же раззвонил бы об этом по всему городу (еще одно выражение большеносых, означающее «рассказать чью-либо тайну всем»), полагая к тому же, что делает мне большую услугу.
Поэтому я, выбирая слова и перемежая их лестными замечаниями в его адрес, сообщил, что изучаю философию, в частности, учение великого Кун-цзы (имя мудреца с Абрикосового холма ему знакомо). Несколько последних лет я потратил исключительно на философские размышления и чтение древних рукописей в тиши уединения; события же, происходившие во внешнем мире, прошли как бы мимо меня. Практически я жил отшельником.
Господин Юй Гэнь взглянул на меня с сомнением, однако больше расспрашивать не решился.
– Считайте, что я действительно прибыл с Луны, – уточнил я.
– Тогда я даже не знаю, с чего начать, чтобы объяснить вам все это, – сказал мастер Юй Гэнь. – На чем мы остановились?
– Вы изволили сообщить, что есть люди, более или менее нарочно выпускающие копоть в воздух.
То, что он рассказал мне потом, передать на нашем языке невозможно. Он употребил слова, для которых в нашем языке нет соответствий, потому что – благодарение богу! – пока нет и вещей, этими словами обозначаемых: «О'к Си-ди'», «Су Фи-ди», еще какие-то «Цзе Бе Као»... Единственное, что я могу хотя бы перевести тебе, это «уксусный дождь». Господин Юй Гэнь-цзы весьма изумил меня, сообщив, что у них выпадают уксусные дожди. Я видел здесь уже много грязи и вредных для здоровья вещей, сказал я, но чтобы с неба вместо дождя лился уксус? Впрочем, зная положение вещей в этом мире, я бы, вероятно, не удивился и этому.
– Нет, правда, – подтвердил он. Вместо дождя с неба падает уксус, однако никто этого не замечает. Уксус, конечно, сильно разбавлен водой, так что люди его не чувствуют, но деревьям он все-таки вредит. Именно кислые дожди виноваты в гибели деревьев, в первую очередь – хвойных, о чем он мне уже рассказывал. Если я хочу, он может мне показать – это совсем недалеко от Минхэня, – как вместо леса остаются одни скелеты деревьев. Одни пеньки да голые стволы, и редкие сорняки вместо травы. Настоящая кара небесная, потому что дождь ведь падает с неба. Скоро так будет везде, где раньше был лес. Нет, это, конечно, не кара небесная, в этом виноват человек, тупая скотина, и в уксусном дожде тоже. А он – и господин Юй Гэнь-цзы потряс кулаком в направлении бархатной ниши, где сидел министр-мошенник Чжи, который этого, однако, не видел, ибо был поглощен зрелищем очередной обнаженной дамы, изображавшей соитие с клювом попугая, – он знай себе сочиняет запреты, на которые всем плевать!
Как я уже говорил, на наш язык я из этого могу перевести далеко не все. Что такое Цзе Бе Као? Не знаю. В этом мире есть, очевидно, еще множество вещей, которых я и в глаза не видел. Хотя это как раз, возможно, самые важные вещи!
Единственное, что я могу как-то передать тебе сообразно смыслу рассказа, а точнее, картины, которую господин Юй Гэнь нарисовал мне своим грубым и неизящным, но зато весьма образным и живым языком: подобно человеческому телу, извергающему наружу все, что его отягчает – жидкости, газы и прочие отходы, – общество (общество большеносых, должен уточнить я) делает это прилюдно и безо всякого стыда.
– Получается, – пояснил господин Юй Гэнь-цзы, – извините за выражение, все равно что если бы вы годами испражнялись на пол у себя в комнате, а потом стали бы удивляться, откуда эта вонь и почему здесь невозможно жить. Точно в такой ситуации находится и наше нынешнее общество.
– И вы думаете, что поделать с этим уже ничего нельзя? – осторожно осведомился я.
– Да, иногда мне кажется, что время упущено безвозвратно, – подтвердил он.
Мы покинули Харчевню Раздевающихся Дам – уходя, господин Юй Гэнь-цзы уплатил служителю весьма немалую сумму. Было уже поздно, полночь давно прошла. В задумчивом молчании шли мы к нашей Го-ти Ни-цзя. Пошел дождь. Я вытянул руку и попытался рассмотреть упавшие на нее капли.
– Все правильно, – сказал мастер Юй Гэнь.
– Уксус? – уточнил я.
– Раньше, – сообщил господин Юй Гэнь-цзы, – я был оптимистом и только иногда боялся, что уже поздно. Теперь же я лишь в редкие моменты надеюсь, что можно еще что-то сделать.
В горнице постоялого двора мы распрощались.
Неужели я еще недостаточно насмотрелся на этот мир, задыхающийся от копоти и грязи? Неужели мне еще не ясно, что он изо всех сил стремится навстречу гибели? Пусть даже я не видел многого, что есть в нем, я уже мог бы, а тем более хотел бы вернуться... Нанеся перед этим, конечно, прощальный визит госпоже Кай-кун. Госпожа Кай-кун и великий Бэй Тхо-вэнь – единственные проблески в этом мраке. Однако что толку в этих проблесках, если каждый час, каждое мгновение приближает этот мир к краю пропасти? Таковы были мои ощущения в этот вечер. Мне очень хотелось бежать отсюда немедля, но наш компас, к сожалению, устроен так, что я не в состоянии этого сделать. Придется ждать, пока наступит условленный момент, а до этого, увы, еще далеко.
Попробую хотя бы сделать для себя оставшееся время возможно более приятным. Через три дня мне предстоит навестить господина Ши-ми: их Небесная Четверица собирается снова. Я этому очень рад. А завтра госпожа Кай-кун обещала отвести меня к человеку, изготавливающему станочки для глаз. Она решила, что я должен заказать себе такой станочек, чтобы не испытывать затруднений при чтении и не держать бумагу на расстоянии вытянутой руки.
От всей души обнимаю тебя, мой дорогой и любимейший друг. В надежде на скорое возвращение –
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТОЕ
(воскресенье , 17 октября)
Мой бесценный друг Цзи-гу,
здесь уже окончательно наступила осень. Листья меняют окраску. Сегодня – первое осеннее новолуние. Никого из большеносых это не волнует. Когда я сообщил об этом госпоже Кай-кун, она лишь слегка удивилась: «Правда?» Большеносые утратили не только взаимосвязь с окружающим миром, но и чувство необходимости такой взаимосвязи, а потому не воспринимают хаоса, в котором живут, как хаос.
С другой стороны – если воспользоваться приемом большеносых, привыкших не только вечно нестись то в одну, то в другую сторону, но и до бесконечности вертеть любые предметы, рассматривая их со всех сторон, – возможно, это и к лучшему, что им, живущим в хаосе, не дано его ощущать. Разве тогда хаос, не воспринимаемый как таковой, не становится порядком?
Любой большеносый – если он, конечно, вообще задумывается над такими вещами – не преминет ответить на этот вопрос утвердительно. Однако и это объясняется тем, что они утратили представление о связи вещей, заменив его представлением о чрезвычайной важности собственной персоны. Мы же благодаря трудам великого Кун-цзы и его учеников обладаем прочными знаниями об округлости неба и о четырехугольности земли, о дне и ночи, о пяти сторонах света, о четырех временах года и пяти видах злаков – хотя зачем я тебе рассказываю, друг мой, ты и сам все это знаешь. Наш мир устроен безупречно, как дом, возведенный искусным мастером, и хаоса в нем не возникает – по крайней мере до тех пор, пока мы не забываем поддерживать порядок. Если же мы захотим узнать, что есть истина, нам достаточно обратиться к великой книге «Лунь Юй» или к бессмертному трактату «Ли-цзи».
Разумеется, и у нас не всегда был порядок. Людям нашего поколения это известно даже слишком хорошо, ведь мы еще помним ужасы тяжких и кровопролитных войн в эпоху Пяти Династий, конец которым положил лишь благородный отец ныне царствующего императора, столь рано, к сожалению, от нас ушедший. Чем объяснялись эти междоусобные войны? Все тем же хаосом. Тем, что люди перестали придерживаться древних обычаев и нравов, что правители бросили заботиться о воспитании народа, что младшие братья отказались слушаться старших, а дети – родителей, и что на должности канцлеров, главных писцов, тайных советников и мандаринов князья стали назначать не достойнейших из достойнейших, а тех, кто громче кричал. Ну а в том, что в хаосе был повинен и этот трижды – нет, что я говорю, – три тысячи раз проклятый буддизм, ни ты, ни я не имеем ни малейшего сомнения.
Но здесь я не хочу говорить об этом вредном, глупом и прежде всего примитивном учении невежды по имени Будда, которое, к несчастью, уже шестую сотню лет отравляет сознание нашего народа, так что искоренить его, судя по всему, уже не удастся.
Поэтому не приходится удивляться, что, когда люди забыли о необходимости содержать в порядке механизм, обеспечивающий взаимодействие законов земных и небесных, это не обошлось без последствий. Реки выступили из берегов, злаки перестали плодоносить, нефритовый скипетр утратил блеск, скорпионы стали жалить маленьких детей, а под конец разразились и войны Пяти Династий. Однако было ясно, что, стоит лишь вновь запустить в ход механизм, как порядок восстановится сам собой.
Большеносые же вообще не признают существования такого механизма. Они смутно ощущают присутствие хаоса, ибо и сами в какой-то мере страдают от охватывающей их суеты – на примере госпожи Кай-кун я наблюдаю это почти ежедневно, – однако отказываются признать его действительные размеры. Уверившись, что должны подчинить себе все окружающие их вещи, они окончательно утратили чувство необходимости самим подчинять себя законам мира, в котором живут.
У них есть целая наука, утверждающая, что знает самые сокровенные тайны души. Наука эта так же жалка, как и буддизм, с которым она, кстати, имеет некоторое сходство. Уже сама эта наука есть типичное порождение мира большеносых. Вместо того чтобы изучать взаимосвязи, объединяющие небо и землю, устраивая жизнь в согласии с ними, они вслушиваются в стоны своих несчастных душ, пытаясь определить, какой червь гложет их сегодня. Поэтому и корень всех зол они находят не в хаосе, возникшем из-за утраты знаний об этих взаимосвязях, а в самых нелепых вещах, якобы повредивших их душе в раннем детстве или вообще в материнской утробе, – таких, например, как неправильно выбранная каша, слишком горячие или, наоборот, слишком прохладные ванны.
Покопавшись таким образом в собственной душе, большеносые начинают чувствовать себя больными – еще одна нелепость, не лучше прочих. Кто долго ищет у себя болезнь, найдет ее. Сочтя свою душу больной, большеносые ощущают неуверенность. От этой неуверенности они принимают лекарства – маленькие розовые или желтые пилюли (цвет пилюль не зависит от времени года, как я полагал вначале, а выбирается произвольно), отчего у них портится желудок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46