Устало передвигая ноги, эти рабы кузницы отыскивали свои повозки, залезали в них и уезжали. Такая повозка есть у каждого из них, объяснил мне господин Юй Гэнь-цзы. Сутолока началась просто невообразимая. Две повозки столкнулись, и их хозяева начали ругаться. Теперь, подумал я, господину судье Мэй Ло снова найдется работа.
Вот так и живут они, эти люди, целыми днями не видя ничего, кроме грязи и копоти, вечерами же пробираясь на своих повозках через массу других, чтобы наконец добраться до домов, отлитых из серого камня, где их ждут большеносые женщины, бокал молока или Ма-люй... Можно ли представить себе жизнь безотраднее? Неудивительно, что они утрачивают чувство прекрасного и понимание взаимосвязи вещей. Я отнюдь не поклонник премудрого Мо-цзы, считавшего, что человеку достаточно обрабатывать лишь маленький огород, чтобы прокормить себя, остальное же время можно посвятить развитию духа. Люди еще задолго до нас убедились, что так жить, к сожалению, невозможно; однако то, что я увидел здесь, в вышеописанной кузнице, – прямо тому противоположность. Это – полное забвение духа. При этом виденная мной кузница, по словам мастера Юй Гэня, еще вовсе не велика. В одном только Минхэне имеются другие, гораздо большие, по сравнению с которыми эта так же мала, как наши по сравнению с нею. Но даже самая большая кузница Мин-хэня – ничто по сравнению с расположенной дальше к северу, где под нее отведена чуть не целая область, или с кузницами в стране А Мэй-ка, где окруженные вечными дымом и копотью города-кузницы так и лепятся один к другому. Было время, говорит Юй Гэнь, когда такие кузницы считались вершиной человеческих достижений. Нынче в этом многие сомневаются. Боюсь, однако, закончил он, что эти сомнения уже запоздали.
У меня такое чувство, что миг, когда я смогу сказать себе: «В этом мире я видел все, что он мог показать мне», уже близок. Настанет пора возвращаться. Времени остается немного. Что привезу я с собой из этого путешествия? Пожалуй, всего лишь сознание того, что заглядывать в будущее не стоит. Поэтических излияний наших «Двадцати девяти поросших мхом скал» я еще не читал. Сделай великое одолжение, не торопи меня и им тоже вели не донимать тебя этим. У меня здесь так много дел, что я совершенно не нахожу времени приступить к этой горе сочинений. Если бы ты знал, каких усилий стоит мне не допустить встречи госпожи Кай-кун с маленькой госпожой Чжун! Передай от меня поэтам сердечный привет и покорнейше проси их подождать еще немного. И главное – передай нижайший поклон Сяо-сяо и скажи ей, что я скоро вернусь.
Твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ
(вторник , 23 ноября)
Мой любезный старый друг Цзи-гу,
сообщу сразу, чтобы наконец покончить со всем этим: стихи я прочел. Я уехал за тысячу лет, сижу в комнате постоялого двора, в этом нелепом будущем, а за окном начинается сырое и дождливое ноябрьское утро, так что я наверняка промочу йоги, когда понесу это письмо к почтовому камню, и все это ради того, чтобы прочесть восемь десятков – или сколько их там? – стихотворений досточтимых членов императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал»! Но я прочел их. Наименее плохим из всех показалось мне стихотворение «Взвешиваю время» юного Ло Дэ-саня. Образ человека, взвешивающего сначала воду, потом воздух, свет и, наконец, время, показался мне весьма изящным, а заключение, что время для нас – самый тяжкий груз, как нельзя лучше совпадает с моим настроением. Я решил присудить награду ему. Так и сообщи членам Палаты поэтов. Он получит ее, когда я вернусь.
Кстати, я хочу позволить себе один маленький литературный розыгрыш. В одной из лавок, где торгуют книгами, я обнаружил книгу стихов Срединного царства в переводе на язык жителей Минхэня. Целое собрание стихотворений множества поэтов! И с глубоким удовлетворением убедился, что из этих напыщенных болванов, членов императорской Палаты поэтов, туда не попал ни один – даже относительно неглупый Ло Дэ-сань. Почти все стихотворения, написанные в наше время или до него, были мне знакомы.
Собрание включает также – обнаружив это, я вскочил с места и немедленно распростерся ниц, – стихотворение Его Высокочтимейшего Величества, Сына Неба, тебе тоже известное: «Тусклый месяц... Туман на цветы чуть заметную бросил прядь». Открывается все собрание стихами неизвестных поэтов эпохи Чжоу, а заканчивается теперешними, написанными в Срединном царстве уже в эпоху большеносых.
Из этой книги я узнал, что через двадцать четыре года после моего возвращения у нас в стране родится мальчик, который станет великим поэтом под именем Оуян Сю. Он умрет в возрасте шестидесяти лет. Одно из его стихотворений начинается так: «На небе облака, в душе тоска. Густые осень разбросала тени...». Я перевел все стихотворение обратно на наш язык. До рождения Оуян Сю – не могу сказать, узнаем ли мы о нем или нет, я не знаком с этой семьей, – мы еще доживем, до его смерти едва ли. Дома я перепишу эти стихи красивыми иероглифами и спрячу в своих бумагах. Возможно, когда-нибудь Оуян Сю найдет их... И очень удивится.
Несколько дней назад мы вместе с господином Ши-ми (госпожа Кай-кун тоже была с нами) присутствовали при публичном музицировании. Оно нисколько не походит на наши концерты, а напоминает скорее сложный религиозный ритуал.
Все участники ритуала облачаются в парадное платье. Эти любители музыки собираются в большом, ярко освещенном зале и рассаживаются в креслах, прибитых к полу. Им раздают тетради с краткими заметками о той музыке, которую будут играть. Музыканты, все до одного одетые в черное, усаживаются на особом помосте в передней части зала. Взяв тетрадь, я узнал, что сегодня они будут играть две пьесы, два «Божественных созвучия». Подбираются пьесы не по жанру и не по обстоятельствам, при которых их принято исполнять, а исключительно по принадлежности тому или иному композитору. Удивительно, но здесь практически о каждой из музыкальных пьес известно, кто ее сочинил. Видимо, это оттого, что исполняется только новая музыка, сочинителя которой еще не успели забыть. Я уже писал, что столь любимый мною мастер Бэй Тхо-вэнь (мне будет не хватать его музыки, когда я вернусь) жил всего двести лет назад, даже меньше. Так вот, это – почти самая старая музыка, которую можно здесь услышать. Пьесы, которым было бы более трехсот лет, исполняются крайне редко. Первое «Божественное созвучие» принадлежало мастеру Фань Шу-бэю, одну из пьес которого, «Форель», я уже знаю; второе сочинил мастер Шо-тао Го-ви, умерший совсем недавно.
Итак, мы уселись. Оркестр оказался необычайно многочисленным. В нем было никак не менее шестидесяти музыкантов. Там было много игравших на Ви-э Ло-чень, много С'Ли П'ка и А-ти, и еще были флейтисты, трубачи и даже один барабанщик. Руководить оркестром, сказал господин Ши-ми, будет знаменитый мастер по имени Гай-тин, но его пока нет, он поднимется на помост позже. Не успел он вымолвить это, как внезапно снова начался страшный шум. Я думал, что уже привык к дурацкому обычаю большеносых устраивать шум по любому поводу, но им всякий раз удается застать меня врасплох. Когда появился мастер Гай-тин (он не из Срединного царства, хоть имя и похоже), большеносые изо всех сил захлопали в ладоши. Поскольку госпожа Кай-кун и господин Ши-ми хлопали тоже, к ним присоединился и я. Так здесь принято выражать ликование. Мастер Гай-тин поднялся на помост, встал на скамейку, устроенную специально для него, и поклонился публике. Однако вслед за этим он крайне невежливо повернулся к публике спиной и погрозил музыкантам палкой. Те беспрекословно повиновались и начали играть. Видимо, музыканты здесь и понятия не имеют о дисциплине, ибо их начальнику все время приходилось размахивать палкой, а иногда даже очень сильно, чтобы они не бросили игру. После первой пьесы (состоящей из двух частей) был перерыв, и мы вместе со всеми – была даже небольшая давка – вышли в прихожую, где некоторое время ходили взад и вперед. Потом мы еще выпили по бокалу Шан-пань – там в одном месте его продавали. Пьеса, исполнявшаяся после перерыва, состояла из четырех частей. Когда она закончилась, все снова захлопали. Музыканты встали, мастер Гай-тин раскланялся, и все разошлись.
Музыка, которую играет господин Ши-ми в кругу друзей, нравится мне гораздо больше. Публичные оркестранты играют слишком «по-большеносому», то есть прежде всего слишком громко. Особенно это касается пьесы, звучавшей после перерыва. Этот недавно умерший мастер Шо-тао Го-ви сочинил, по словам господина Ши-ми, более дюжины таких «Божественных созвучий». То, которое я услышал, имело номер пять. Мне оно показалось чересчур воинственным, только третья часть была сдержаннее и спокойнее. Пьеса же, исполнявшаяся до перерыва – мастер Шу-бэй, хотя и скончавшийся в возрасте тридцати одного года, также сочинил несколько «Божественных созвучий», – порадовала меня больше. У него она – восьмая, и он ее не закончил, поэтому в ней вместо положенных четырех частей было только две.
Мне хотелось бы понять эту пьесу, хотя это очень трудно–в несколько раз труднее, чем музыку Небесной Чет-верицы; все время звучит сразу несколько тонов, создаваемых различными инструментами. Господин Ши-ми очень похвально отзывается об этой пьесе. Я же в этой путанице звуков так и не сумел различить гармонии. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем я мог бы научить и этому. Если я и буду о чем-то сожалеть, покинув мир большеносых, то, наверное, только о том, что не успел овладеть искусством проникать в их гармонию.
Одна часть «Божественного созвучия» номер восемь мастера Шу-бэя быстрая и довольна живая, другая же, наоборот, медленная. Именно эта вторая часть как нельзя лучше подтверждает, что звуки зарождаются в сердце человека, как сказано в главе «Юй ли» трактата «Ли-цзи». В некоторых местах я ощущал тесную внутреннюю связь с духом мастера Шу-бэя, хоть он и родился через много веков после меня, а умер все же раньше меня. В его звуках тоже сокрыта тайна, но иная, чем в музыке несравненного Бэй Тхо-вэня. Мастер Бэй Тхо-вэнь внушает почтение , мастер же Шу-бэй – любовь. Если бы я знал все это раньше, я, возможно, так настроил бы свой компас, чтобы попасть во время мастера Шу-бэя. Может быть, я бы тогда встретился с ним. Может быть, он полюбил бы меня. А вот с мастером Бэй Тхо-вэнем, сколь ни велико мое к нему уважение, я бы, наверное, встретиться не решился.
На этом я, пожалуй, прерву свои размышления о музыке; тебя они, наверное, не слишком увлекают, ведь ты никогда не спрашиваешь меня об ощущениях, какие я здесь испытываю, зато все время интересуешься, как устроен этот мир и на чем зиждется его государственность. И ты прав, разумеется, ведь такова была цель моего путешествия. Иначе оно не отвечало бы духу учения великого Кун-цзы.
Должен признать, что я, особенно слушая музыку, часто и в самом деле забываю о своем ранге мандарина и даже о Срединном царстве. Но звуки умолкают, и я возвращаюсь к действительности, трезво напоминающей мне, что в мире большеносых можно найти все что угодно, даже таких замечательных мастеров, как Бэй Тхо-вэнь и Шубой, но у них никогда не было нашего великого Кун-цзы. На этом я прощаюсь с тобой, мой любезный друг; передай мои наилучшие пожелания Ло Дэ-саню. Стихотворение у него и в самом деле вышло неплохое. Возможно, я только потому не нашел его в упомянутом собрании, что за тысячу лет оно где-нибудь затерялось (этого ему, разумеется, передавать не надо). О твоих шариках я не забыл. Крепко обнимаю тебя и остаюсь –
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ
(среда , 1 декабря)
Дорогой Цзи-гу!
незадолго до отъезда мастера Юй Гэня – для меня уже окончательного, ибо теперь он приедет в Минхэнь лишь в следующем году, когда меня здесь уже не будет, – у нас состоялась долгая и очень содержательная беседа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46
Вот так и живут они, эти люди, целыми днями не видя ничего, кроме грязи и копоти, вечерами же пробираясь на своих повозках через массу других, чтобы наконец добраться до домов, отлитых из серого камня, где их ждут большеносые женщины, бокал молока или Ма-люй... Можно ли представить себе жизнь безотраднее? Неудивительно, что они утрачивают чувство прекрасного и понимание взаимосвязи вещей. Я отнюдь не поклонник премудрого Мо-цзы, считавшего, что человеку достаточно обрабатывать лишь маленький огород, чтобы прокормить себя, остальное же время можно посвятить развитию духа. Люди еще задолго до нас убедились, что так жить, к сожалению, невозможно; однако то, что я увидел здесь, в вышеописанной кузнице, – прямо тому противоположность. Это – полное забвение духа. При этом виденная мной кузница, по словам мастера Юй Гэня, еще вовсе не велика. В одном только Минхэне имеются другие, гораздо большие, по сравнению с которыми эта так же мала, как наши по сравнению с нею. Но даже самая большая кузница Мин-хэня – ничто по сравнению с расположенной дальше к северу, где под нее отведена чуть не целая область, или с кузницами в стране А Мэй-ка, где окруженные вечными дымом и копотью города-кузницы так и лепятся один к другому. Было время, говорит Юй Гэнь, когда такие кузницы считались вершиной человеческих достижений. Нынче в этом многие сомневаются. Боюсь, однако, закончил он, что эти сомнения уже запоздали.
У меня такое чувство, что миг, когда я смогу сказать себе: «В этом мире я видел все, что он мог показать мне», уже близок. Настанет пора возвращаться. Времени остается немного. Что привезу я с собой из этого путешествия? Пожалуй, всего лишь сознание того, что заглядывать в будущее не стоит. Поэтических излияний наших «Двадцати девяти поросших мхом скал» я еще не читал. Сделай великое одолжение, не торопи меня и им тоже вели не донимать тебя этим. У меня здесь так много дел, что я совершенно не нахожу времени приступить к этой горе сочинений. Если бы ты знал, каких усилий стоит мне не допустить встречи госпожи Кай-кун с маленькой госпожой Чжун! Передай от меня поэтам сердечный привет и покорнейше проси их подождать еще немного. И главное – передай нижайший поклон Сяо-сяо и скажи ей, что я скоро вернусь.
Твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ПЯТОЕ
(вторник , 23 ноября)
Мой любезный старый друг Цзи-гу,
сообщу сразу, чтобы наконец покончить со всем этим: стихи я прочел. Я уехал за тысячу лет, сижу в комнате постоялого двора, в этом нелепом будущем, а за окном начинается сырое и дождливое ноябрьское утро, так что я наверняка промочу йоги, когда понесу это письмо к почтовому камню, и все это ради того, чтобы прочесть восемь десятков – или сколько их там? – стихотворений досточтимых членов императорской Палаты поэтов, именуемой «Двадцать девять поросших мхом скал»! Но я прочел их. Наименее плохим из всех показалось мне стихотворение «Взвешиваю время» юного Ло Дэ-саня. Образ человека, взвешивающего сначала воду, потом воздух, свет и, наконец, время, показался мне весьма изящным, а заключение, что время для нас – самый тяжкий груз, как нельзя лучше совпадает с моим настроением. Я решил присудить награду ему. Так и сообщи членам Палаты поэтов. Он получит ее, когда я вернусь.
Кстати, я хочу позволить себе один маленький литературный розыгрыш. В одной из лавок, где торгуют книгами, я обнаружил книгу стихов Срединного царства в переводе на язык жителей Минхэня. Целое собрание стихотворений множества поэтов! И с глубоким удовлетворением убедился, что из этих напыщенных болванов, членов императорской Палаты поэтов, туда не попал ни один – даже относительно неглупый Ло Дэ-сань. Почти все стихотворения, написанные в наше время или до него, были мне знакомы.
Собрание включает также – обнаружив это, я вскочил с места и немедленно распростерся ниц, – стихотворение Его Высокочтимейшего Величества, Сына Неба, тебе тоже известное: «Тусклый месяц... Туман на цветы чуть заметную бросил прядь». Открывается все собрание стихами неизвестных поэтов эпохи Чжоу, а заканчивается теперешними, написанными в Срединном царстве уже в эпоху большеносых.
Из этой книги я узнал, что через двадцать четыре года после моего возвращения у нас в стране родится мальчик, который станет великим поэтом под именем Оуян Сю. Он умрет в возрасте шестидесяти лет. Одно из его стихотворений начинается так: «На небе облака, в душе тоска. Густые осень разбросала тени...». Я перевел все стихотворение обратно на наш язык. До рождения Оуян Сю – не могу сказать, узнаем ли мы о нем или нет, я не знаком с этой семьей, – мы еще доживем, до его смерти едва ли. Дома я перепишу эти стихи красивыми иероглифами и спрячу в своих бумагах. Возможно, когда-нибудь Оуян Сю найдет их... И очень удивится.
Несколько дней назад мы вместе с господином Ши-ми (госпожа Кай-кун тоже была с нами) присутствовали при публичном музицировании. Оно нисколько не походит на наши концерты, а напоминает скорее сложный религиозный ритуал.
Все участники ритуала облачаются в парадное платье. Эти любители музыки собираются в большом, ярко освещенном зале и рассаживаются в креслах, прибитых к полу. Им раздают тетради с краткими заметками о той музыке, которую будут играть. Музыканты, все до одного одетые в черное, усаживаются на особом помосте в передней части зала. Взяв тетрадь, я узнал, что сегодня они будут играть две пьесы, два «Божественных созвучия». Подбираются пьесы не по жанру и не по обстоятельствам, при которых их принято исполнять, а исключительно по принадлежности тому или иному композитору. Удивительно, но здесь практически о каждой из музыкальных пьес известно, кто ее сочинил. Видимо, это оттого, что исполняется только новая музыка, сочинителя которой еще не успели забыть. Я уже писал, что столь любимый мною мастер Бэй Тхо-вэнь (мне будет не хватать его музыки, когда я вернусь) жил всего двести лет назад, даже меньше. Так вот, это – почти самая старая музыка, которую можно здесь услышать. Пьесы, которым было бы более трехсот лет, исполняются крайне редко. Первое «Божественное созвучие» принадлежало мастеру Фань Шу-бэю, одну из пьес которого, «Форель», я уже знаю; второе сочинил мастер Шо-тао Го-ви, умерший совсем недавно.
Итак, мы уселись. Оркестр оказался необычайно многочисленным. В нем было никак не менее шестидесяти музыкантов. Там было много игравших на Ви-э Ло-чень, много С'Ли П'ка и А-ти, и еще были флейтисты, трубачи и даже один барабанщик. Руководить оркестром, сказал господин Ши-ми, будет знаменитый мастер по имени Гай-тин, но его пока нет, он поднимется на помост позже. Не успел он вымолвить это, как внезапно снова начался страшный шум. Я думал, что уже привык к дурацкому обычаю большеносых устраивать шум по любому поводу, но им всякий раз удается застать меня врасплох. Когда появился мастер Гай-тин (он не из Срединного царства, хоть имя и похоже), большеносые изо всех сил захлопали в ладоши. Поскольку госпожа Кай-кун и господин Ши-ми хлопали тоже, к ним присоединился и я. Так здесь принято выражать ликование. Мастер Гай-тин поднялся на помост, встал на скамейку, устроенную специально для него, и поклонился публике. Однако вслед за этим он крайне невежливо повернулся к публике спиной и погрозил музыкантам палкой. Те беспрекословно повиновались и начали играть. Видимо, музыканты здесь и понятия не имеют о дисциплине, ибо их начальнику все время приходилось размахивать палкой, а иногда даже очень сильно, чтобы они не бросили игру. После первой пьесы (состоящей из двух частей) был перерыв, и мы вместе со всеми – была даже небольшая давка – вышли в прихожую, где некоторое время ходили взад и вперед. Потом мы еще выпили по бокалу Шан-пань – там в одном месте его продавали. Пьеса, исполнявшаяся после перерыва, состояла из четырех частей. Когда она закончилась, все снова захлопали. Музыканты встали, мастер Гай-тин раскланялся, и все разошлись.
Музыка, которую играет господин Ши-ми в кругу друзей, нравится мне гораздо больше. Публичные оркестранты играют слишком «по-большеносому», то есть прежде всего слишком громко. Особенно это касается пьесы, звучавшей после перерыва. Этот недавно умерший мастер Шо-тао Го-ви сочинил, по словам господина Ши-ми, более дюжины таких «Божественных созвучий». То, которое я услышал, имело номер пять. Мне оно показалось чересчур воинственным, только третья часть была сдержаннее и спокойнее. Пьеса же, исполнявшаяся до перерыва – мастер Шу-бэй, хотя и скончавшийся в возрасте тридцати одного года, также сочинил несколько «Божественных созвучий», – порадовала меня больше. У него она – восьмая, и он ее не закончил, поэтому в ней вместо положенных четырех частей было только две.
Мне хотелось бы понять эту пьесу, хотя это очень трудно–в несколько раз труднее, чем музыку Небесной Чет-верицы; все время звучит сразу несколько тонов, создаваемых различными инструментами. Господин Ши-ми очень похвально отзывается об этой пьесе. Я же в этой путанице звуков так и не сумел различить гармонии. Не сомневаюсь, впрочем, что со временем я мог бы научить и этому. Если я и буду о чем-то сожалеть, покинув мир большеносых, то, наверное, только о том, что не успел овладеть искусством проникать в их гармонию.
Одна часть «Божественного созвучия» номер восемь мастера Шу-бэя быстрая и довольна живая, другая же, наоборот, медленная. Именно эта вторая часть как нельзя лучше подтверждает, что звуки зарождаются в сердце человека, как сказано в главе «Юй ли» трактата «Ли-цзи». В некоторых местах я ощущал тесную внутреннюю связь с духом мастера Шу-бэя, хоть он и родился через много веков после меня, а умер все же раньше меня. В его звуках тоже сокрыта тайна, но иная, чем в музыке несравненного Бэй Тхо-вэня. Мастер Бэй Тхо-вэнь внушает почтение , мастер же Шу-бэй – любовь. Если бы я знал все это раньше, я, возможно, так настроил бы свой компас, чтобы попасть во время мастера Шу-бэя. Может быть, я бы тогда встретился с ним. Может быть, он полюбил бы меня. А вот с мастером Бэй Тхо-вэнем, сколь ни велико мое к нему уважение, я бы, наверное, встретиться не решился.
На этом я, пожалуй, прерву свои размышления о музыке; тебя они, наверное, не слишком увлекают, ведь ты никогда не спрашиваешь меня об ощущениях, какие я здесь испытываю, зато все время интересуешься, как устроен этот мир и на чем зиждется его государственность. И ты прав, разумеется, ведь такова была цель моего путешествия. Иначе оно не отвечало бы духу учения великого Кун-цзы.
Должен признать, что я, особенно слушая музыку, часто и в самом деле забываю о своем ранге мандарина и даже о Срединном царстве. Но звуки умолкают, и я возвращаюсь к действительности, трезво напоминающей мне, что в мире большеносых можно найти все что угодно, даже таких замечательных мастеров, как Бэй Тхо-вэнь и Шубой, но у них никогда не было нашего великого Кун-цзы. На этом я прощаюсь с тобой, мой любезный друг; передай мои наилучшие пожелания Ло Дэ-саню. Стихотворение у него и в самом деле вышло неплохое. Возможно, я только потому не нашел его в упомянутом собрании, что за тысячу лет оно где-нибудь затерялось (этого ему, разумеется, передавать не надо). О твоих шариках я не забыл. Крепко обнимаю тебя и остаюсь –
твой Гао-дай.
ПИСЬМО ДВАДЦАТЬ ШЕСТОЕ
(среда , 1 декабря)
Дорогой Цзи-гу!
незадолго до отъезда мастера Юй Гэня – для меня уже окончательного, ибо теперь он приедет в Минхэнь лишь в следующем году, когда меня здесь уже не будет, – у нас состоялась долгая и очень содержательная беседа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46