— Т-ты… Т-ты смогла реанимировать его?! — и забывая о спутниках, о миссии своей кровавой, обо всем, в незнакомом порыве, с комом, застрявшим вдруг в горле, который никак не удавалось проглотить, шагнул ей навстречу, понимая лишь, что ни разу в долгой жизни своей не видел ничего более прекрасного, отважного и совершенного, чем эта босая обреченная женщина в грязном банном халате с узкой полоской белого бинта на талии, избитая и, видимо, изнасилованная не один раз его молодцами…, и шептал про себя странно нежно, повторяя: — Принцесса…, Принцесса… Знал, что душа бессмертна…, но не знал, что так… — А потом вдруг сказал вслух: — Ты хороший хирург, девочка…, даже очень хороший…, — будто гордился. — Может на фоне Ковбоя и выглядишь поординарнее, но и он на моем когда-то смотрелся гораздо слабее…, потому и не прощал ничего никогда…
— Его надо срочно доставить в Цех. — Лопухина вернулась к столу. — Рана — на спине…, слева. Как могла ушила поврежденные легкие… До сердца нож не дошел: слишком высокий он для вашей публики… А еще у него тяжелая черепно-мозговая травма… Рану на голове обрабатывать не стала… Не кровит…
Она посмотрела на Спиркина и, видя его замешательство и постепенно проникаясь абсурдностью происходящего, добавила:
— Доставьте его хоть до дверей приемного отделения Цеха и сразу уезжайте… Пусть Славу вызовут… Она для него — лучшее средство интенсивной терапии…
А Спиркин не слушал и тяжелел телом и душой, возбуждаясь и чувствуя тупые частые удары сердца где-то в затылке, накапливающиеся с каждым сокращением в весе и объеме, готовые вскорости разнести на куски черепную коробку, прилепив к пыльным стенам с длинными рядами труб нежное мозговое вещество, прикрытое тонкой паутинной оболочкой со множеством сосудов…, и сразу отчетливо и близко увидел Принцессу на дорогом операционном столе с дистанционным управлением, лежащую на краю с зафиксированными в держателях кистями рук и задранными в гинекологических подколенниках ногами, и своих молодцов меж широко разведенных бедер ее, топчущих башмаками черный банный халат Nike на полу, сильных и жестоких, вымуштрованных им за долгие годы, с раздернутыми заранее молниями и серыми пенисами, похожими на дешевые стеариновые свечи…, которые сейчас зажгут… В руках одного их них — пульт дистанционного управления, которым, судорожно тыча пальцами в клавиши, старается опустить слишком высоко поднятый стол… А потом увидал ее уже у стены, согнутую почти пополам с тонкими длинными руками, цепляющимися за ржавые трубы в капельках влаги, переливающихся в сумраке подвала разноцветными искрами, будто под солнем… И опять черный банный халат на полу, на котором позади согнутой молодой женщины судорожно топчется каждый из молодцов, поочередно вводя стеариновые свечи свои во что-то влажно-розовое, кровянисто-студенистое, поблескивающее иногда, как капли влаги на трубах, что толчками перемещаются перед ее лицом… И кажется, что слышит, как возбужденно дышит она и стонет в приступе оргазма или это стыд и боль публичного унижения…
— Канчать иво нада! — истеричным шопотем сказал Султан, возвращая его в действительность. — Ана тоже… Иначе всэ прападаем илы опиать убигать…
— В машину его! Живо! В мою… Несите осторожно! — сказал Анатолий Борисыч.
— Нэт! — неожиданно властно вмешался Султан и нож-выкидуха с толстым широким темно-синим лезвием, такой же, как у Спиркина, которым грозил недавно Лопухиной, заставляя идти за собой в лифт, замер перед самым носом, чуть подрагивая…
— Я сказал, в машину, — спокойно повторил Спиркин, не обращая внимания на нож, и, повернувшись, двинул к железной двери…
Он почувствовал спиной, как Султан, поколебавшись мгновение, резко бросился за ним, поднимая нож в прыжке, чтоб удобнее нанести удар.
— Этот не ошибется, как мои молодцы, — спокойно подумал доктор Спиркин и не стал оборачиваться, готовый теперь ко всему, а потом услышал глухой, как удар теннисного мяча о стену, выстрел…, и, продолжая двигаться к выходу из подвала, не знал: радоваться или сожалеть…, и лишь сказал непривычно тихо:
— Ничто так не радует и не воодушевляет: тебя хотели убить и не смогли… В Цех негра, мальчики!
Железнодорожный вокзал в Самаре, бывшем Куйбышеве, не удивил ни архитектурой, ни сервисом, ни едой в ресторане, которую мучительно долго выбирал Ковбой-Трофим, безнадежно стараясь вспомнить, чем кормился в Сызрани в школьные годы… Однако кроме отвратительного яблочного суфле, что таскал постоянно с работы отец, ничего не вспомнил и, непривычно стесняясь, попросил толстую официантку в твердой узорчатой короне на голове из плотной белой ткани:
— Принесите, пожалуйста, яблочное суфле…, — и уже понимая, что сказал глупость и, стараясь исправить ошибку, добавил: — Несите, что есть… Разберемся…
— Ты похож на человека, что собрался пережить трагедию и неопытно, и нервно готовится к ней, — сказал Спиркин, сидя за столом напротив.
— Нет! — Сразу парировал Ковбой-Трофим. — Это тебе предстоит стать участником трагедию, если история с негром повториться… И не думай, что ее сценарий с мученической смертью на людях, хором плакальщиков и цветами станет писать мудрый древний грек-драматург… Сгинешь так, что ни одна собака не прознает, — и задумался, вспомив Фрэта, и напряженные отношения, что сложились с самого начала, хотя понимал прекрасно, не разумом только: «Какие отношения могут быть между директором академического института и лабораторной собакой…, пусть даже биглем…» .
— В настоящей трагедии гибнет не герой, Глебушка, — доннесся до него вдруг голос Спиркина.
— А кто? — Не понимающе удивился Ковбой-Трофим.
— Гибнет хор! — Спиркин рассмеялся. — Какого черта мы потащились в эту… Сызрань? — Последнее слово прозвучало, как ругательство. — Пока не поздно, вернемся. Не думай, что откорячку хочу слепить…
— Оставь свой гнусный жаргон хоть на время! — взвился Ковбой. — Мерзит! Хватит косить под вора в законе… Ты бизнесмен, а не Мишка Япончик с Малой Арнаутской… И меня приучил… Пойми, мне не столько нужны твои помощь и советы, сколько уверенность, что получу их, когда спрошу…, даже если не стану следовать им. — Ковбой-Трофим быстро брал себя в руки. — Гостиничные номера в Сызрани заказаны, а на хорошей машине ходу несколько часов.
— Где мы возьмем хорошие машины? — удивился Спиркин, смиряясь с поездкой и стараясь избегать жаргона, прилипчивого и модного…
— Я взял два вседорожника в рент на два дня… В одном — мы, в другом — твои молодцы…
Дорога была на удивление хорошей и Ковбой-Трофим уверенно вел арендованный вседорожник, используя всю силу двигателя, наслаждаясь скрипичными концертами Генделя, что благоразумно захватил с собой, объемно и мощно звучавшими из CD-плейера автомобиля, и периодически оборачиваясь к Толику Спиркину на заднем сиденьи.
— «Something is rotten in the state of Denmark» — Ковбой-Трофим в очередной раз повернулся назад. — Это про мой Цех Шекспир написал: следователи почти на каждом этаже…, раненый американец в реанимации…
— …самая блистательная женщина Цеха, брошенная всеми в подвале Вивария, после удаления почки, трансплантированной одному из первых лиц «Единственной России», — сокрушенно подумал Спиркин и отвернулся к окну, и почти воочию увидел свой последний визит в операционную за толстой железной дверью в подвале Вивария…
— Прости, Принцесса! — сказал он тогда, чувствуя неуместность своего темно-фиолетового в крупную серую клетку кашемирового пиджака и запах дорогого одеколона вокруг. — Ты добродетельнее всех, хоть грешила порой…, и если писать добродетель, то с тебя…, потому как не боялась и не заискивала, и не позволяла себе быть бездарной и трусливой, как другие, и привычно…, как все Лопухины в последнее столетье, готовилась к худшему…, к самому худшему…
Он строго посмотрел окрест: худой молчаливый анестезиолог Валентин с прямыми редкими серыми волосами на сплюснутой с боков голове и фонендоскопом на шее, который, казалось, не снимает даже в постели; симпатичная девушка-анестезистка Сашенька в серой майке с лейблом «Единственная Россия», теперь уже на английском: «The United Russia», что бесит так местных знатаков словесности; новый ассистент, Виталик, — пожилой мужчина небольшого роста в темно-коричневых круглых роговых очках послевоенных времен, очень модных сегодня, постоянно сползающих на кончик простонародного носа и замирающих там в нерешительности…
— Учитель твой и друг сердечный, Ковбой, повелел почку забрать… Редкостный реципиент объявился в Цехе из «Единственной России» с редкостной группой крови, как у тебя… Не прошу прощенья, Принцесса… Сам стану отвечать…, только вот не знаю пока перед кем…
Спиркин снял пиджак, надел прозрачный целофановый фартук поверх плотной рубашки серого цвета с темно-серым и таким же плотным галстуком с простроченными и от этого чуть выступающими над поверхностью, косыми линиями ткани, повязанным удручающе модным, чуть распущенным большим узлом, и встал к операционному столу, привычно уложив живот на край, ожидая команды анестезиолога, чтобы сделать разрез…
— Наклони стол в противоположную от меня сторону, Сашенька, — сказал Спиркин. — Не знаю, как сложится дальше ее судьба, но пусть хоть доступ к почке станет незаметен на теле… — И, повернувшись к Виталику, добавил: — Пойдем боковым вертикальным разрезом…, и видя уже вопрос в молчаливых Виталиковых глазах, добавил строго: — Знаю, что трудно… А ей…? — И опять почувствовал ком в горле, как в воскресенье, и уже не удивлялся, что не удается проглотить…
Через десять минут он осторожно уложил отмытую от крови почку младшей Лопухиной в стерильный пластиковый мешок с ограждающим раствором, терпеливо подождал пока неопытный еще пожилой Виталик откроет внутреннюю стерильную крышку контейнера-холодильника и, прежде чем сунуть туда почку, вложит ее в специальную емкость с мелко наколотым льдом…
— Надеюсь, в этот раз ты справился, Толик, и ее не привезут в приемное отделение, как американца, — донесся голос Ковбоя и Спиркин заорал в душе, опасно интерпретируя:
— Господи! Как недалек от ты истины, Глеб! — И сразу увидел Елену Лопухину, трудно пробуждавшуюся после наркоза на дорогом операционном столе в подвале Вивариума, и неопытного пожилого врача Виталика, равнодушно наблюдавшего за ней.
— Пусть она выживет, Боженька! — попросил он молча, совсем не удивляясь просьбе, лишь постигая постепенно разумом, которым начинал видеть…, правда смутно пока, что натворил руками своими и руками своих молодцов, а пуще…
— А что испытывал Ковбой-Трофим, трансплантируя почку Принцессы реципиенту из «Единственной России»? Руки точно не дрожали, когда накладывал сосудистые анастомозы, — размышлял Спиркин и спросил почти автоматически:
— Ты звонил в Отделение, Глебушка? Как наш реципиент поживает?
— Если он станет выходить за границы стандартной программы, мне позвонят. — Ковбой-Трофим не снижая скорости, обходил попутные машины, будто сильно спешил, удивляя встречный транспорт. — Хорошо бы приехать на место до конца рабочего дня…
— Если ты имеешь в виду ад, то пока не сделал ни одной ошибки, — печально улыбнулся Спиркин, избегая жаргона. — Не очень сильно старайся наезжать на встречные машины… Лучше пропускай… Надеюсь, в Сызрани нормированный рабочий день…
— Подожди в корридоре,Толян! — попросил Ковбой-Трофим и шагнул в дверь с надписью «Нач. Архива. УФСБ».
Пожилой майор с желто-седыми длинными прокуренными волосами на голове, чем-то похожий на отца академика, удивленно уставился на него, перебирая в жестких сухих пальцах со следами никотина дешевую сигарету «Прима» и перемещая языком табачные крошки на губах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41