— Я бы мог перегрызть вам горло, просто и легко…, дав прекрасный шанс Елене Лопухиной занять ваше место в Цехе, — и Ковбой молча согласился, опуская руку с ненужным теперь ножем. — К сожалению, не смог… Проклятая многовековая привычка беззаветно служить людям, закрепленная на всех уровнях, включая фило— и онтогенез, структуры ДНК, первую и вторую сигнальные системы, и недавние эксперименты генных инженеров из питсбургского лэба в штате Пенсильвания со спермой моего отца…
— Не смог и хорошо, — миролюбиво подвел итог быстро оправившийся Ковбой-Трофим и двинулся к двери, бросив на ходу: — You have got up on the wrong side!
— Стойте! Упование — не главное… «То, что сеете, не может быть оживотворено, если не умрет..». — Фрэт сидел перед дверью.
— Хватит! Я спешу… Дела… в Академии… на коллегии министерства… и в Политсовете Единственной России ждут…
— Все равно надо отвечать, даже если наказать нельзя… Плохо нам всем от этого…, вам тоже, хоть не понимаете пока…, и стране, что придумала и позволила такое…, и избавила от ответственности перед людьми…, но не перед собой…
— Пропусти меня, придурочный пес! — Ковбоя старался пробиться к двери, чувствуя как незнакомый, неизведанный доселе ужас постепенно охватывает его, густея на глазах, выдавливая противный липкий пот под одеждой, мешая дышать и почти останавливая сердечные сокращения… Это не был страх нестерпимой боли или смерти…, но предожидание неведомой расплаты гораздо более страшной и мучительной…
— Если бы ты знал мое ненавистное прошлое…, — попытался он нащупать спасительную дорогу, способную увести от медленно убивающей неизвестности.
— Ваше прошлое и будущее… Вы идете с ними по разным дорогам… и вряд ли встретитесь теперь, — сказал Фрэт, вспоминая недавнюю охоту свою на медведя по прозвищу Старый Бен в окрестностях Мемфиса, штат Теннеси, и всплывающее откуда-то из глубин неведомой памяти загадочное Фолкнеровское: «Прошлое не мертво. Оно даже не прошлое…». Он помедлил, будто собираясь с силами, и Ковбой-Трофим почувствовал вдруг, что биглю ничуть не лучше, чем ему, и успокаиваясь тем, что двое их теперь, приготовился ко всему, даже самому худшему, выжидая…
— Она ваша дочь…, — сказал Фрэт и отвернул голову к стене, чтоб не видеть лица Ковбой-Трофима.
— Кто?! — спросил тот и не дожидаясь ответа, стал неотвратимо погружаться сначала медленно, а потом все ускоряясь, в такую бездонную глубину отчаяния и горя, втягивая туда вместе с собой, мелькающие в режиме быстрой перемотки, отчетливые и яркие кадры собственной жизни, переписанные в формате DVD, по сравнению с которыми смерть казалась спасительном необременительным путешествием к старым друзьям, давно и преданно поджидавшим в раю или аду…, что не имело уже значения…
Он вдруг нечеловеческим усилием выбрался на мгновение из стремительного водоворота безды, чтоб задать единственный вопрос:
— Откуда ты знаешь? — спросил он, почти уверенный в ответе, который начинал постигать и сам.
— Не стану говорить про разум, которым вижу, как самурай, — сказал Фрэт. — Все равно не поймете… — Он приблизился к Ковбой-Трофиму и сел почти рядом с ним, посмотрел в лицо и неохотно добавил:
— Она часто приходила в Виварий, садилась на неудобный твердый стул передо мной, чтоб поболтать или поговорить о серьезном, и иногда пахла свежей спермой своего отца…, вашей, значит…
Ковбой-Трофим тут же почувствовал, как бездна вновь неудержимо притягивает его к себе, и, погружаясь уже в знакомую пучину с запомнившимися яркими кадрами DVD, мелькающими в той же последовательности, успел выкрикнуть последний, самый главный вопрос:
— Она знает?!
— «Если вы самого малого не можете, что заботитесь об остальном?», — сказал Фрэт и отошел от двери…
— Она знает?! Она знает…? — повторял Ковбой-Трофим все тише и тише, погружаясь в пучину, из которой не выбраться…
Когда через час или два в подвал Вивария спустилась взволнованная Лопухина в сопровождении Волошина, Станиславы с ветеринаром и собак, они увидели на полу у стены старика с бледным малоподвижным лицом в глубоких морщинах, в одеждах из хорошо выделанной кожи, похожей на обычную ткань, что сидел, вытянув не очень длинные ноги в дорогих остроносых сапогах, и бросал, подбирая с полу, невидимые камушки и резиновые пробки от бутылок с внутривенными растворами в ведро в дальнем углу, и совсем по-детски улыбался иногда, и неуверенно хлопал в ладоши, когда казалось, что попадал… А рядом лежал Фрэт, аккуратно положив большую лобастую голову на передние лапы, будто сторожил старика.
Завидя Лопухину бигль вскочил и бросился к ней, продираясь сквозь застывшую массу людей и собак, и стал подпрыгивать, стараясь достать языком женское лицо, такое прекрасное и любимое…, и не доставал…, и сел тогда на задние лапы, задрал голову вверх и залаял, как щенок, будто только учился, и лай, которого никто из них никогда от него не слышал, крепчал и взрослел, а потом заметался отчаянно и беспомощно, отражаясь от стен, затухая в реверберации и возврождаясь вновь, новыми незнакомыми аккордами, которые накладывались на предсушествующие и, перебиваясь эхом, становились вопреки физическим законам такими глубокими, тревожными и пронзительно благозвучными, что вскоре всем казалось: в подвале звучит великая музыка, трагичная и прекрасная…, и никто не заметил, как Фрэт вернулся на место подле Ковбой-Трофима, бросающего невидимые камушки в невидимое вдеро, и улегся рядом, положив голову на передние лапы…, и тогда в бушующих звуках постепенно начало доминировать мажорное начало, и мелодичные аккорды струнных, чуть печальные еще, стали сулить радость близкой победы, неведомой деселе никому из них, растерянно стоящих в подвале Вивария, а к пению скрипок, очень осторжно, откуда-то издалека, пробивались уже, приближаясь, чуть вибрирующие звуки труб, исполнявших праздничный марш, а когда приблизились совсем, в громко зазвучавшем тутти обоих оркестров, слаженом и чистом, каждый услыхал, что мог и желал…
Рига
2003-2004 гг

1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41