Слабым утешением было и то, что весть о суде над отцом вызвала в районе легкий шок, а затем пришли в движение силы, о существовании которых Игорь напрочь забыл. Буквально на следующий день после суда в квартиру Булатовых ввалилась дюжина взволнованных стариков и старушек, бывших фронтовиков. Мама Зина болела, но, увидев заступников, поспешно встала с кровати, поспешила им навстречу, едва не упав на руки верных товарищей. Впервые в жизни Игорь видел, как рыдала бабушка, повторяя одну и ту же фразу: «Бьют, гады, по нашему квадрату!». Старички горячились, махали сухими кулачками, затем сели на кухне, принялись сочинять коллективную жалобу своему заступнику – бывшему фронтовику, второму секретарю обкома партии Ивану Ивановичу Мозжухину, надеясь, что этот человек однополчан в обиду не даст.
Дня три назад приходил Сергей Спичкин. Оказывается, он был на партийном собрании завода «Пневматика», стал свидетелем ЧП. Молодой коммунист, начальник производства Возницын прямо с трибуны назвал Петра Кирыча «политическим авантюристом». Словно камень в реку бросил. Круги пошли по всему городу.
Шепнул на ухо: «Еду в Москву, в газету „Правда“. Уже предварительно созвонился с отделом. Или меня укокошат, или я добьюсь правды». Показал материал на Сарафанникова, документальные свидетельства: письма, акты, копии бесед с людьми. Больше всего Игоря поразили фотографии: двухэтажный особняк Сарафанникова на фоне леса, бассейн, отделанный белым мрамором, персональный пляж.
А буквально вчера к дяде Толе Булатову, Игорь как раз сидел у них, ввалился какой-то парень. Хотел поговорить с Булатовым наедине, но дядя Толя сказал: «Выкладывай, Коля, что у тебя? Здесь все свои». И Коля рассказал, что невольно стал очевидцем, как «подловили» Сергея Спичкина. Сам-то Николай пришел в милицию по повестке. Начальника не было, сидел в «дежурке» и ждал. Вдруг ведут Сергея и еще незнакомого субъекта. Стали составлять протокол. И он невольно услышал, что произошло. В ожидании поезда Спичкин зашел в буфет, хотел выпить кружку пива. То ли все было заранее подстроено, то ли вступил в действие «закон подлости», но к его столику подсел мужичок, стал материться, придираться, вызывал на конфликт. Сергей, по его словам, отшучивался, не поддавался на провокацию. Однако субъект смахнул на пол кружку с пивом, кинулся в драку. А милиция словно только этого и ждала. Завели в «дежурку», попросили предъявить документы. Узнав, кто перед ними, заулыбались: «Главный писарь! Глас совести!». Составили протокол, все честь по чести. Забулдыгу отправили в медвытрезвитель, Сергея, с извинением, отпустили. А минут через двадцать он ворвался в «дежурку», стал требовать, чтобы вернули ему конверт с записями и фотографии, пропажу которых он обнаружил, сев в поезд…
Что было дальше, Коля не знал…
Произошло у Игоря недоразумение и личного плана. Рассорился с Юлькой, нервы стали сдавать. Вроде бы и причин серьезных для разлада не имелось, но… девчонка не желала, чтобы он ходил в солдатской «шкуре». Насильно утащила на «черный рынок». Шли к остановке трамвая, она без умолку щебетала о куртках фирмы «Джапан», западно-германских ботинках «Саламандра», джинсах «Левис». Названия иностранных фирм звучали в ее устах сладкоголосой музыкой.
– Ты теперь кто? – громко вопрошала Юлька, горделиво оглядывая пассажиров трамвая. И сама же отвечала: – Ты воин-интернационалист, награжденный. Ты должен икру ложками кушать, благами пользоваться…
«Балочка» – так местные называли рынок, что возникал каждое воскресенье на окраине Старого парка. Рынок пользовался популярностью у горожан, особенно у молодежи. Там можно было купить за бешеные деньги престижные заграничные шмотки. Местные барыги канючили вечерами тряпки у французов и японцев, которые возводили прокатный стан, а затем перепродавали вещи на рынке.
Юлька, длинноногая, фасонистая, превосходно ориентировалась в лабиринтах «балочки», смело шла на контакты с бородачами в темных очках, лихо торговалась с модно одетыми дамами. Откровенный восторг загорался в ее глазах при виде заграничного тряпья. А у него вдруг зарябило в глазах, закололо в висках. После госпиталя не мог долго находиться в толпе, земля уходила из-под ног. Прислонился, помнится, затылком к забору, прикрыл глаза. А когда открыл, Юльки уже не было, умчалась дальше одна. Ему совсем не ко времени и не к месту вспомнилась исколотая душманскими кинжалами девчушка лет семи. Нашел ее после боя в развалинах глиняного дувала, вынес на свет. Какая связь была между «балочной», заграничными шмотками и девчушкой, спасенной в Афганистане, Игорь не понимал, но связь несомненно существовала. Не дождавшись Юльки, он повернулся и ушел домой. Сейчас сидел и казнил себя: «Лечиться мне нужно, а не с девчонками любовь крутить». Думал над извечным вопросом влюбленных: «Идти ли с повинной, выдержать ли характер?»
Услышав звонок, Игорь обрадовался: «Пришла!» Поспешил к двери. Распахнул ее и… вместо Юльки увидел на пороге сумрачного вида парня, рост под метр девяносто, лицо в крупных бляшках ожогов, кожа багровая, местами стянута, словно собранная в гармошку.
– Ты Игорь Русич?
– Допустим, а что дальше?
– Может, впустишь в квартиру?
Игорь, приглядевшись к парню, догадался, откуда мог явиться к нему посланец с обезображенным лицом, нагляделся на таких в ташкентском госпитале. Обгорелыми, в основном, были шоферы и водители бронетранспортеров в Афганистане.
– Видел грозу над Гиндукушем? – спросил незваный гость.
– Что? Что? Какую грозу? – Игорю послышалось что-то очень знакомое в этой фразе. И вдруг вспомнил: в госпитале раненые ребята перед выпиской наставляли его: «"Гроза над Гиндукушем" – наш пароль. Человек, назвавший пароль, – твой брат». В ту пору он не придал значения этим разговорам.
– Ты, наверное, и отзыв забыл? – улыбнулся незнакомец. – Напомню: «Контра не пройдет!». Я войду, наконец, в квартиру?
– Заходи, пожалуйста. Будь как дома. Погоди, я мигом поесть соображу. – Игорь поспешил на кухню, завозился в холодильнике. Невольно вспомнились неписаные законы «афганов»: встретив брата на «гражданке», накорми, напои, спать уложи, лишь после этого спрашивай, с какой целью пришел.
Честно говоря, когда в госпитале посвящали его в «кодекс чести», горько усмехнулся: «В детство впали, ребята. Ваше братство на „гражданке“ полетит кувырком, забудутся горечи, каждый будет сам по себе». Как он ошибся!
Нежданный гость обладал завидным аппетитом. Опустошив все, что было на столе, вытер рот носовым платком, по-хозяйски пересел на диван, вытянув длинные ноги.
– Дома еще кто есть?
– Нет. А ты… может, соснешь часок? Ложись на диване. Вижу, устал с дороги.
– Да, придавить бы минут пятьсот не мешало, жаль, времени в обрез.
– Как звать тебя?
– Павел. Павел Прокудин. – Гость приподнялся, протянул руку Игорю. Потом потер лоб, будто вспоминая что-то забытое. – Давай-ка, брат, кратко опиши, как живешь, в чем нужду терпишь. Есть ли обиды. Выкладывай все, как на духу. – Павел положил перед собой блокнот, карандаш.
– Ты, кажись, не поп, я не на исповеди, – огрызнулся Игорь. – С какой стати должен рассказывать о себе первому встречному? Спрячь блокнот.
– Передо мной-то, пожалуйста, не выламывайся, – усмехнулся Павел, – сам такой. Изучил я вас, братцы-кролики, все в суперменах себя мните. Приехал к одному, он лежит в постели, как бревно, парализация позвоночника. Спрашиваю: «Как житуха, брат?» А он в ответ: «О'кей! Лучше не бывает». Оказалось, озверел он от обиды. Чинуши квартиру ему сменить отказались, вместо пятого этажа просил дать первый. Соседи по воскресеньям выносили парня на руках во двор, подышать свежим воздухом.
– Ну, и ты…
– Пошел в комитет комсомола завода, а там шпендик деловой в руководителях. Сам с ноготок, а стол метра три. Я ему про инвалида, а он мне про то, что на учете в его ведомстве – девятьсот комсомольцев. Я плюнул, пошел в сборочный цех. Во время обеденного перерыва в столовой рассказал ребятам про Васильчикова. Что тут поднялось! Ну, через пару дней ребята привели секретаря ко мне в гостиницу, извиняться. Квартиру мигом поменяли, соорудили специальный съезд, по которому коляску легко можно было скатывать во двор.
– Одному помог, а нас – сотни.
– Всем помогу, дай срок. И своим, и афганцам. Я даже их язык учить начал. Каждый день по двадцать слов вызубриваю. К примеру, вчера заучил: «газзават» – реакционная «священная» война с целью распространения ислама, «див» – злой дух, «мазар» – кладбище, «муфтий» – толкователь мусульманских законов.
Игорь глядел во все глаза на Павла. Сам инвалид, а о товарищах заботится. И ему захотелось излить душу, рассказать про безвинно пострадавшего отца, про то, что сам оказался на «гражданке» вроде чужака, многое перестал понимать. Уезжал на службу – все казалось ясным и незыблемым. А вернулся… ложь, казнокрадство, пьянка, дикая погоня за дефицитом. Откуда они взялись, эти… из касты неуязвимых, члены «торгово-родовой знати», которым все дозволено: расхватывать жадными руками начальственные, хлебные посты, расправляться с неугодными.
– Тошно смотреть на зажравшихся? – Павел будто прочитал его мысли. В уголках затвердевших губ проглянула горькая складка. – Святое дело революции, ее знамя и солнце золотой рублик затмил. Порядок, порядок наводить пора.
– Заклеились «фирмой!» – обрадованно подхватил Игорь. – Один бог для них – шмотки. Носятся как угорелые по складам и магазинам, достают жратву, стереосистемы, «тачки». А какие особняки выстроили! У душманских ханов таких не имелось.
– А как вспомнишь про Гиндукуш… – Павел потерянно махнул рукой. Провел по обгорелым щекам.
Игорь тоже замолчал. Говорить не было сил. С недавних пор стал понимать состояние мамы Зины. Когда бывшая фронтовичка смотрит кино про войну, слушает военные песни, на глазах ее выступают слезы. Так и у него перехватывает дыхание, едва придут на память воспоминания о далекой, многострадальной стране: Отряд особого назначения, Фарид, тот ночной бой в ущелье, гибель Кости-капитана, зверства душманов.
– Во мне, Игорек, что-то сильно изменилось, – признался Павел, – чувствую, жил я как бы в безвоздушном пространстве: жрал, пил, гулял, балдел. Мир казался сплошь розовым, люди – сплошь ангелы, а как столкнулся с «контрой»… У меня десять процентов тела – ожоги, заживо едва не сгорел в бронетранспортере, закидали нас гранатами с завала. Да что там я, сколько вокруг горя еще, слез, сколько боли! Словом, мы, как и все честные люди в стране, поднимаемся против «контры»», выжгем ее каленым железом, где бы ни гнездилась. Святая, можно сказать, цель. – Павел спохватился, взглянул на часы, придвинулся ближе к Игорю. – Давай ближе к делу. С твоим отцом поступили несправедливо?
– Откуда ты знаешь?
– Скажи как на духу, отец – честный человек? Или пока ты служил… Родственные чувства не должны скрывать промахи, ошибки. Можешь ли за него поручиться?
– За отца? Да ты что, Павел? Он… он… – Игорь задохнулся от волнения, – сама честность, но… очень мягок, уступчив, терпелив. На нем топтались все, кто хотел, а как стал против течения, начальство и ополчилось. Быстро подвели под монастырь.
– Что ему конкретно вменили в вину? – Павел взял в руки блокнот, приготовился записывать.
– Служебные преступления, бесхозяйственность, сокрытие брака, злоупотребления. Только ты, пожалуйста, не думай… Он, конечно, виноват в том, что выполнял устные распоряжения директора, пропускал брак, «для плана», а хищения, злоупотребления… Ни черта за жизнь не нажил.
– Суд куда смотрел? – сурово спросил Павел.
– В сторону директора. У этого жука, представляешь, в министерстве внутренних дел «мохнатая рука» имелась. В Старососненске все его как огня боятся.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55