полы пальто развеваются на ветру, лицо спрятано в воротник, отведенная в сторону рука торчит будто палка от метлы – он голосовал, заметив оранжевый огонек. Я подъехала, он попросил подвезти его к «Слону». Было уже около четырех, а может, и того позднее. Я жила в Пэкхеме, и «Слон» был как раз по пути. И я сказала, чтобы он залезал.
Он не пытался завести разговор. Просто сидел и смотрел в окно. Меня это устраивало. Мои мысли тогда были заняты совсем другими делами. До тех пор, пока уличные огни не осветили его лицо. Пока я не увидела шрамы.
Шрамы покрывали все лицо. Правая щека искромсана, кожа стянута так, что глаз почти закрыт. Куски пересаженной ткани. Длинные черные волосы зачесаны вперед, – наверное, чтобы хоть как-то замаскировать это зрелище. Левая сторона была немного получше.
Не повезло бедняге, подумала я. Интересно, где его так приложило.
Помню, как он перехватил мой взгляд. Лицо исказилось от злости. Я сделала вывод, что несчастный случай – или что там это было – произошел совсем недавно. Парень еще не привык к тому, что на него глазеют.
Воспоминания нахлынули внезапно. Только что я видела в зеркальце эти покрасневшие, полные муки глаза, а в следующее мгновение была уже совсем в другом месте. В школьном зале, среди визжащих девчонок, окруженная одноклассниками, я лезла из кожи вон, чтобы получше рассмотреть ребят на сцене. Проталкивалась, пробивалась как можно ближе к великолепному певцу.
Этого не может быть… Или может?
Они называли себя «Капоне». Четверо – как «Битлы». Ударник и три гитары. Солист играл на электрогитаре – подделке под «Стратокастер». Все держалось на нем, именно он обладал настоящим талантом. Репертуар был в основном чужой: «Дюран-Дюран», «Полис», «Клэш». Но были и их собственные песни: «Шоколадный», «Мадди», «Прошу вас, миссис Синклер» и моя любимая – «Плакучая ива». Они записали кассету на чьем-то магнитофоне и продавали копии школьникам. Свою кассету я загоняла до дыр, а потом купила новую.
Шестиклассники всегда ослепительны в глазах первачков. У них тела взрослых мужчин, они заманчиво недосягаемы – но в тех было и нечто большее. На переменах за ними бродили толпы девчонок, хихикающих и заливающихся краской, если их удостаивали улыбкой. Мы прокрадывалась в запретную комнату шестиклассников, чтобы подложить в их шкафчики любовные записки. Мы болтались за воротами, если они играли в футбол, и желали всевозможных страшных смертей их подружкам. Все они были героями, но главный герой – это, конечно, солист.
Это был он. Джонни Джордан, лидер «Капоне», парень, по которому я сохла и выла пятнадцать лет назад и для которого меня никогда не существовало. Он сидел в моем кебе, и его некогда ясный лик был изуродован и искромсан почти до неузнаваемости. Почти…
К глазам подступили слезы. Пришлось собрать все силы, чтобы справиться с рулем. Мы ехали по мосту Блэкфрайарз, по обе стороны от нас раскинулся Лондон – сияющий огнями, магический. В темной воде плясали мерцающие блики.
– Красиво, правда? – Голос у меня был взволнованный, срывающийся.
– Что?
– Мост. Река. Бывают моменты, когда я по-настоящему люблю свою работу.
– Куда ему до Бруклинского моста. – Его голос стал грубее. Жестче. – Вот Манхэттен в темноте… Сердце из груди выскакивает.
– Я в Нью-Йорке не была.
– Я жил там одно время.
– Понравилось?
Он слегка усмехнулся:
– Не стоило мне оттуда уезжать.
А у меня перед глазами стоял тот паренек Джонни, играющий на электрогитаре. Он хотел весь мир, он готов был открыть рот и проглотить его целиком. Но теперь, похоже, этот мир сожрал его. Точнее, пожевал как следует, выжал все сладкое и выплюнул кости да хрящи. Джонни откинул голову на сиденье. Я скользнула взглядом по его шее, по волосам, вьющимся у горловины футболки. И шея тоже в шрамах. Господи, да он что, весь такой?
Мы в молчании катили по Лондон-роуд, мимо бледно-розового «Слона» и торгового центра «Замок».
– Вам куда именно? – спросила я.
– Эпплтон-стрит.
Я свернула на Нью-Кент-роуд. Ветер опрокинул урны, и мусор рассыпался по дороге – теперь она казалась еще более запущенной, чем обычно. Ненавижу этот уголок Лондона – от него так и разит нищетой. Мы выехали на Эпплтон-стрит – кварталы приземистых домишек, узкие лестницы, крытые переходы, заколоченные окна.
– Здесь?
– Ага.
– Где остановить?
– Да где угодно. Можно прямо тут. – Джонни шмыгнул носом.
Я притормозила у обшарпанного белого фургона; руки точно налились свинцом. Я не хотела, чтобы он уходил, чтобы он снова исчез. Хотела расспросить его об этих шрамах, о музыке, о его жизни. Рассказать о невеселых своих школьных годах, о моей матери… Но я знала, что не смогу этого сделать. В нем чувствовалась какая-то неприступность. Истерзанное лицо словно предостерегало: никаких попыток к сближению. Подобраться к такому – это все равно что вить гнездышко из наждачной бумаги. Надо что-то придумать.
– Прошу прощения. – Джонни постучал по экрану, протягивая десятку и пятерку. – А мы так и будем здесь сидеть?
– Извините. Задумалась. – Я взяла деньги. Теперь он ждал, когда я открою дверцу, а я именно этого делать и не хотела. Прошло еще несколько мгновений.
– Послушайте, в чем дело? Собираетесь вы меня выпускать или нет?
Я обернулась и посмотрела на него. Воспаленные, полные ярости глаза, кожа словно опутана колючей проволокой.
– Я тут подумала… – начала я и умолкла.
– О чем?
А действительно – о чем?
– Я подумала… Может, вам отсосать?
– Мне – что?
Черт. Надо же такое брякнуть. Я развернулась обратно и отключила замок. Но он не двинулся с места.
– Вы проститутка? Это что, новый способ искать клиентов?
– Я не проститутка. Просто… нахожу вас привлекательным.
Он то ли хмыкнул, то ли искренне рассмеялся.
– Да у вас с головой не в порядке.
Это слишком – даже для меня. Лицо горело от унижения.
– Не в порядке так не в порядке. Выходите из моей машины.
Он молчал. Я чувствовала на себе его взгляд.
– Выходите из машины, говорю!
Я услышала, как открывается дверца, но не обернулась. Потом дверца захлопнулась. Удаляющиеся шаги… Я завела мотор.
В окошко слева постучали. Наклонившись, он разглядывал меня. Потом вопросительно вскинул бровь.
– А вы серьезно?
– Не знаю.
– На чашечку кофе зайдете?
– Да.
Килберн. Или Хемпстед – если вы спросите мнение агента по недвижимости. Я высадила девчонок на Динхем-роуд возле высокого викторианского особняка с террасой. Похоже, там назревала вечеринка – трое парней тащили к дому хозяйственные сумки. Девицы с собой бутылочку не захватили – с них уже явно хватит. Я смотрела, как они устремились к дому, а сама нашаривала красный мобильник. На крыльце стояла дама в брючном костюме и рассылала всем воздушные поцелуи. Если не ошибаюсь, появление девиц ее в восторг не привело.
Я проверила сообщения на красном мобильнике. Джонни звонил дважды: первый раз – умолял прийти, второй – посылал на хрен.
Я не могла не работать этой ночью, но и махнуть рукой на Джонни было нельзя. Только не тогда, когда он в таком состоянии. Я завела мотор. Может, по дороге к нему еще кого-нибудь подвезу.
Джонни ехал на мотоцикле. Это и стало роковой ошибкой. Все остальные были в легковушках – кроме, разумеется, водителя грузовика. Все оказались в броне, в укрытии – и только Джонни остался совсем беззащитным. Не знаю всех подробностей – их так и не удалось из него выудить. Не думаю, что он мог бы рассказать все, даже если бы захотел. Джонни говорил, что ничего не помнит. Знаю только, что произошло все на М4 – а там несутся на больших скоростях. Столкнулось несколько автомобилей, и в самом центре этого месива оказался Джонни. Еще я знаю, что вспыхнул огонь.
Джонни был весь в кусках. Ожоги, осколки, переломанные кости, разорванное мясо. Он был без сознания, когда его везли в операционную, и потом еще долго не приходил в себя. Все готовились к худшему. Но произошло настоящее чудо: он открыл глаза, он помнил свое имя и имена родных, помнил свой возраст и размер обуви. Он мог сказать, сколько пальцев ему показывают, и прочитать «Отче наш». Он был все тем же Джонни Джорданом.
Только когда Джонни вернулся к матери для окончательного выздоровления, дали о себе знать более глубинные травмы. Джонни спал весь день, а проснувшись, сидел без дела в потемках. Обе его гитары покоились в своих футлярах, в недрах гардероба. Причина депрессии была очевидна. Вы бы не впали в депрессию, отними у вас кто-нибудь лицо, всучив взамен лоскутное одеяло? Но и это еще не все. С Джонни случались припадки бешенства, и тогда он орал всякие мерзости своей старенькой маме и швырял в нее костылями. На него накатывали такие приступы головной боли, что он выл и колотил сам себя кулаками. Миссис Джордан пришлось обращаться за помощью. Джонни отправили на обследование.
От головной боли ему прописали парамакс – сильнодействующую смесь парацетамола и кодеина. Его спрашивали, случаются ли у него провалы памяти. Джонни сказал, что не случаются, и все остались очень довольны. В конце концов он дошел до кабинета психолога – специалистки по черепно-мозговым травмам. Она посоветовала ему соблюдать режим – вставать в восемь утра и совершать прогулку. Сказала, что привыкать ко всему надо постепенно, шаг за шагом возвращаясь к прежней жизни. Он ненавидел эту самодовольную дамочку с ее маленькими чистенькими ручками, с ее опрятными шелковыми шарфиками – но сеансы начали приносить пользу. Джонни вернулся в свою старую квартиру возле «Слона». Он ел отварные овощи и ходил в бассейн. Он снова взял в руки гитару – не «Гибсон», заменивший на сцене тот псевдо-«Стратокастер», а старую бренчалку, которую купил еще в детстве. И снова начал играть. Это оказался самый трудный барьер – Джонни боялся, что играть больше не сможет. Но выяснилось, что у него только немного охрип голос – и все. Психолог объявила, что гордится им.
Какое-то время он не подходил к телефону. Не был готов к возвращению в музыкальный мир. Но когда звонить стали все реже и реже, Джонни понял, что в студии пора появиться – если, конечно, он намерен спасти свою карьеру. Ведь он был профи. Давно уже миновали времена «Капоне» и джаз-бэнда в Нью-Йорке, но он и теперь неплохо зарабатывал игрой на гитаре. У Джонни были и связи, и мастерство. Как правило, он работал в студии, но больше всего любил выступать, когда перед ним была толпа народу и ему подпевали сладкоголосые подростки в шортиках. Джонни нюхал кокаин, его окружали фаны – настоящая звезда рок-н-ролла.
В тот день, когда ему предстояло снова взяться за работу, Джонни будто вернулся в школьные годы, но быстро почувствовал, что что-то не так. В студии его чествовали как героя, но едва он выходил за дверь, как возникало навязчивое подозрение: наверняка все только его и обсуждают. Те две девчонки-аккомпаниаторши – о чем они шушукаются? Ясное дело, сплетничают о нем! Целое утро дымили сигаретами и гоняли кофе, но вот наконец все было готово. Джонни надел наушники, включили запись…
Откуда, черт побери, взялась эта дрожь? Джонни едва мог удержать медиатор – о том, чтобы попадать на нужные струны, и мечтать не приходилось. А этот пот? Он стекал по лицу прямо на золоченую поверхность «Гибсона». Его же и на сцене пот никогда не прошибал, не то что в студии! Тони сказал, чтобы он не волновался – пусть прервется минут на пятнадцать и глотнет свежего воздуха. Все прекрасно всё понимают.
От перерыва толку не оказалось. Только дрожь стала еще хуже. Джонни увидел свое отражение в стеклянной перегородке – клубок шрамов и полные ужаса глаза. Это испуганное животное… кто это? Неужели он?! Джонни перевел взгляд на Тони – и прочитал жалость на его лице. Тогда он вышел из кабины для прослушивания, отдал Тони гитару и ушел.
Я высадила старикашку с костылями и хозяйственной сумкой у станции «Ливерпуль-стрит».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40
Он не пытался завести разговор. Просто сидел и смотрел в окно. Меня это устраивало. Мои мысли тогда были заняты совсем другими делами. До тех пор, пока уличные огни не осветили его лицо. Пока я не увидела шрамы.
Шрамы покрывали все лицо. Правая щека искромсана, кожа стянута так, что глаз почти закрыт. Куски пересаженной ткани. Длинные черные волосы зачесаны вперед, – наверное, чтобы хоть как-то замаскировать это зрелище. Левая сторона была немного получше.
Не повезло бедняге, подумала я. Интересно, где его так приложило.
Помню, как он перехватил мой взгляд. Лицо исказилось от злости. Я сделала вывод, что несчастный случай – или что там это было – произошел совсем недавно. Парень еще не привык к тому, что на него глазеют.
Воспоминания нахлынули внезапно. Только что я видела в зеркальце эти покрасневшие, полные муки глаза, а в следующее мгновение была уже совсем в другом месте. В школьном зале, среди визжащих девчонок, окруженная одноклассниками, я лезла из кожи вон, чтобы получше рассмотреть ребят на сцене. Проталкивалась, пробивалась как можно ближе к великолепному певцу.
Этого не может быть… Или может?
Они называли себя «Капоне». Четверо – как «Битлы». Ударник и три гитары. Солист играл на электрогитаре – подделке под «Стратокастер». Все держалось на нем, именно он обладал настоящим талантом. Репертуар был в основном чужой: «Дюран-Дюран», «Полис», «Клэш». Но были и их собственные песни: «Шоколадный», «Мадди», «Прошу вас, миссис Синклер» и моя любимая – «Плакучая ива». Они записали кассету на чьем-то магнитофоне и продавали копии школьникам. Свою кассету я загоняла до дыр, а потом купила новую.
Шестиклассники всегда ослепительны в глазах первачков. У них тела взрослых мужчин, они заманчиво недосягаемы – но в тех было и нечто большее. На переменах за ними бродили толпы девчонок, хихикающих и заливающихся краской, если их удостаивали улыбкой. Мы прокрадывалась в запретную комнату шестиклассников, чтобы подложить в их шкафчики любовные записки. Мы болтались за воротами, если они играли в футбол, и желали всевозможных страшных смертей их подружкам. Все они были героями, но главный герой – это, конечно, солист.
Это был он. Джонни Джордан, лидер «Капоне», парень, по которому я сохла и выла пятнадцать лет назад и для которого меня никогда не существовало. Он сидел в моем кебе, и его некогда ясный лик был изуродован и искромсан почти до неузнаваемости. Почти…
К глазам подступили слезы. Пришлось собрать все силы, чтобы справиться с рулем. Мы ехали по мосту Блэкфрайарз, по обе стороны от нас раскинулся Лондон – сияющий огнями, магический. В темной воде плясали мерцающие блики.
– Красиво, правда? – Голос у меня был взволнованный, срывающийся.
– Что?
– Мост. Река. Бывают моменты, когда я по-настоящему люблю свою работу.
– Куда ему до Бруклинского моста. – Его голос стал грубее. Жестче. – Вот Манхэттен в темноте… Сердце из груди выскакивает.
– Я в Нью-Йорке не была.
– Я жил там одно время.
– Понравилось?
Он слегка усмехнулся:
– Не стоило мне оттуда уезжать.
А у меня перед глазами стоял тот паренек Джонни, играющий на электрогитаре. Он хотел весь мир, он готов был открыть рот и проглотить его целиком. Но теперь, похоже, этот мир сожрал его. Точнее, пожевал как следует, выжал все сладкое и выплюнул кости да хрящи. Джонни откинул голову на сиденье. Я скользнула взглядом по его шее, по волосам, вьющимся у горловины футболки. И шея тоже в шрамах. Господи, да он что, весь такой?
Мы в молчании катили по Лондон-роуд, мимо бледно-розового «Слона» и торгового центра «Замок».
– Вам куда именно? – спросила я.
– Эпплтон-стрит.
Я свернула на Нью-Кент-роуд. Ветер опрокинул урны, и мусор рассыпался по дороге – теперь она казалась еще более запущенной, чем обычно. Ненавижу этот уголок Лондона – от него так и разит нищетой. Мы выехали на Эпплтон-стрит – кварталы приземистых домишек, узкие лестницы, крытые переходы, заколоченные окна.
– Здесь?
– Ага.
– Где остановить?
– Да где угодно. Можно прямо тут. – Джонни шмыгнул носом.
Я притормозила у обшарпанного белого фургона; руки точно налились свинцом. Я не хотела, чтобы он уходил, чтобы он снова исчез. Хотела расспросить его об этих шрамах, о музыке, о его жизни. Рассказать о невеселых своих школьных годах, о моей матери… Но я знала, что не смогу этого сделать. В нем чувствовалась какая-то неприступность. Истерзанное лицо словно предостерегало: никаких попыток к сближению. Подобраться к такому – это все равно что вить гнездышко из наждачной бумаги. Надо что-то придумать.
– Прошу прощения. – Джонни постучал по экрану, протягивая десятку и пятерку. – А мы так и будем здесь сидеть?
– Извините. Задумалась. – Я взяла деньги. Теперь он ждал, когда я открою дверцу, а я именно этого делать и не хотела. Прошло еще несколько мгновений.
– Послушайте, в чем дело? Собираетесь вы меня выпускать или нет?
Я обернулась и посмотрела на него. Воспаленные, полные ярости глаза, кожа словно опутана колючей проволокой.
– Я тут подумала… – начала я и умолкла.
– О чем?
А действительно – о чем?
– Я подумала… Может, вам отсосать?
– Мне – что?
Черт. Надо же такое брякнуть. Я развернулась обратно и отключила замок. Но он не двинулся с места.
– Вы проститутка? Это что, новый способ искать клиентов?
– Я не проститутка. Просто… нахожу вас привлекательным.
Он то ли хмыкнул, то ли искренне рассмеялся.
– Да у вас с головой не в порядке.
Это слишком – даже для меня. Лицо горело от унижения.
– Не в порядке так не в порядке. Выходите из моей машины.
Он молчал. Я чувствовала на себе его взгляд.
– Выходите из машины, говорю!
Я услышала, как открывается дверца, но не обернулась. Потом дверца захлопнулась. Удаляющиеся шаги… Я завела мотор.
В окошко слева постучали. Наклонившись, он разглядывал меня. Потом вопросительно вскинул бровь.
– А вы серьезно?
– Не знаю.
– На чашечку кофе зайдете?
– Да.
Килберн. Или Хемпстед – если вы спросите мнение агента по недвижимости. Я высадила девчонок на Динхем-роуд возле высокого викторианского особняка с террасой. Похоже, там назревала вечеринка – трое парней тащили к дому хозяйственные сумки. Девицы с собой бутылочку не захватили – с них уже явно хватит. Я смотрела, как они устремились к дому, а сама нашаривала красный мобильник. На крыльце стояла дама в брючном костюме и рассылала всем воздушные поцелуи. Если не ошибаюсь, появление девиц ее в восторг не привело.
Я проверила сообщения на красном мобильнике. Джонни звонил дважды: первый раз – умолял прийти, второй – посылал на хрен.
Я не могла не работать этой ночью, но и махнуть рукой на Джонни было нельзя. Только не тогда, когда он в таком состоянии. Я завела мотор. Может, по дороге к нему еще кого-нибудь подвезу.
Джонни ехал на мотоцикле. Это и стало роковой ошибкой. Все остальные были в легковушках – кроме, разумеется, водителя грузовика. Все оказались в броне, в укрытии – и только Джонни остался совсем беззащитным. Не знаю всех подробностей – их так и не удалось из него выудить. Не думаю, что он мог бы рассказать все, даже если бы захотел. Джонни говорил, что ничего не помнит. Знаю только, что произошло все на М4 – а там несутся на больших скоростях. Столкнулось несколько автомобилей, и в самом центре этого месива оказался Джонни. Еще я знаю, что вспыхнул огонь.
Джонни был весь в кусках. Ожоги, осколки, переломанные кости, разорванное мясо. Он был без сознания, когда его везли в операционную, и потом еще долго не приходил в себя. Все готовились к худшему. Но произошло настоящее чудо: он открыл глаза, он помнил свое имя и имена родных, помнил свой возраст и размер обуви. Он мог сказать, сколько пальцев ему показывают, и прочитать «Отче наш». Он был все тем же Джонни Джорданом.
Только когда Джонни вернулся к матери для окончательного выздоровления, дали о себе знать более глубинные травмы. Джонни спал весь день, а проснувшись, сидел без дела в потемках. Обе его гитары покоились в своих футлярах, в недрах гардероба. Причина депрессии была очевидна. Вы бы не впали в депрессию, отними у вас кто-нибудь лицо, всучив взамен лоскутное одеяло? Но и это еще не все. С Джонни случались припадки бешенства, и тогда он орал всякие мерзости своей старенькой маме и швырял в нее костылями. На него накатывали такие приступы головной боли, что он выл и колотил сам себя кулаками. Миссис Джордан пришлось обращаться за помощью. Джонни отправили на обследование.
От головной боли ему прописали парамакс – сильнодействующую смесь парацетамола и кодеина. Его спрашивали, случаются ли у него провалы памяти. Джонни сказал, что не случаются, и все остались очень довольны. В конце концов он дошел до кабинета психолога – специалистки по черепно-мозговым травмам. Она посоветовала ему соблюдать режим – вставать в восемь утра и совершать прогулку. Сказала, что привыкать ко всему надо постепенно, шаг за шагом возвращаясь к прежней жизни. Он ненавидел эту самодовольную дамочку с ее маленькими чистенькими ручками, с ее опрятными шелковыми шарфиками – но сеансы начали приносить пользу. Джонни вернулся в свою старую квартиру возле «Слона». Он ел отварные овощи и ходил в бассейн. Он снова взял в руки гитару – не «Гибсон», заменивший на сцене тот псевдо-«Стратокастер», а старую бренчалку, которую купил еще в детстве. И снова начал играть. Это оказался самый трудный барьер – Джонни боялся, что играть больше не сможет. Но выяснилось, что у него только немного охрип голос – и все. Психолог объявила, что гордится им.
Какое-то время он не подходил к телефону. Не был готов к возвращению в музыкальный мир. Но когда звонить стали все реже и реже, Джонни понял, что в студии пора появиться – если, конечно, он намерен спасти свою карьеру. Ведь он был профи. Давно уже миновали времена «Капоне» и джаз-бэнда в Нью-Йорке, но он и теперь неплохо зарабатывал игрой на гитаре. У Джонни были и связи, и мастерство. Как правило, он работал в студии, но больше всего любил выступать, когда перед ним была толпа народу и ему подпевали сладкоголосые подростки в шортиках. Джонни нюхал кокаин, его окружали фаны – настоящая звезда рок-н-ролла.
В тот день, когда ему предстояло снова взяться за работу, Джонни будто вернулся в школьные годы, но быстро почувствовал, что что-то не так. В студии его чествовали как героя, но едва он выходил за дверь, как возникало навязчивое подозрение: наверняка все только его и обсуждают. Те две девчонки-аккомпаниаторши – о чем они шушукаются? Ясное дело, сплетничают о нем! Целое утро дымили сигаретами и гоняли кофе, но вот наконец все было готово. Джонни надел наушники, включили запись…
Откуда, черт побери, взялась эта дрожь? Джонни едва мог удержать медиатор – о том, чтобы попадать на нужные струны, и мечтать не приходилось. А этот пот? Он стекал по лицу прямо на золоченую поверхность «Гибсона». Его же и на сцене пот никогда не прошибал, не то что в студии! Тони сказал, чтобы он не волновался – пусть прервется минут на пятнадцать и глотнет свежего воздуха. Все прекрасно всё понимают.
От перерыва толку не оказалось. Только дрожь стала еще хуже. Джонни увидел свое отражение в стеклянной перегородке – клубок шрамов и полные ужаса глаза. Это испуганное животное… кто это? Неужели он?! Джонни перевел взгляд на Тони – и прочитал жалость на его лице. Тогда он вышел из кабины для прослушивания, отдал Тони гитару и ушел.
Я высадила старикашку с костылями и хозяйственной сумкой у станции «Ливерпуль-стрит».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40