– Солидарность, ощущение сходства судеб? Может быть, обе они были носительницами чужих эмбрионов, зачатых in vitro, в пробирке? – спросил меня Этер.
Мне даже в голову не приходило строить такие фантастические предположения, да и о самой научной проблеме я только читал в газетах. Теперь я начинал понимать, почему в Сорбонне Этер стал изучать биологию.
– Или я родился в другой день и сведения о моей матери тщательно скрыли, или я начал свое существование в пробирке, после экстракорпорального оплодотворения в биологической колыбели. А этой негритянке или польке – возможно, и обеим, чтобы увеличить шансы на удачный исход эксперимента, – подсадили оплодотворенную яйцеклетку Ванессы. Скорее всего, сама Ванесса не могла выносить и родить здорового ребенка по причине аристократического инбридинга… близкородственных браков.
Он увлек меня своими выводами.
– За два десятилетия до того как Конгресс США запретил в тысяча девятьсот семьдесят пятом году все эксперименты на человеческих яйцеклетках in vitro, бостонская клиника «Континенталь» получила прозвище инкубатора. Очень может быть, что именно там в результате генетических сбоев напортачили с тремя детьми Ванессы, несчастными гомункулусами, пока им не удалось вырастить меня.
Это были не единственные теории Этера. Подкованный в своей любимой области до границ возможного, он сотворил еще одну теорию, в основу которой легло его совершенно незаурядное сходство с отцом.
– Ты читал книгу Дэвида Рорвика «По его образу и подобию. Клонирование человека»?
Под влиянием накопленных знаний, своей многолетней навязчивой идеи и новых открытий в области клонирования Этер склонен был всерьез считать свое появление на свет результатом клонирования клеток отца с участием анонимной женщины, которая должна была эмбрион выносить. Здесь мы снова возвращаемся к негритянке и польской иммигрантке. Этера терзали мысли о том, можно ли считать такую женщину-пробирку матерью, испытывает ли она хотя бы тень любви к выношенному в своем теле существу.
Чтобы подтвердить или опровергнуть эту теорию, втайне от отца, остерегаясь верных ему людей, он искал польскую иммигрантку, носившую фамилию его бабки.
Последний ее адрес оказался в пригороде Нью-Йорка, и здесь след терялся. Этер опять наткнулся на барьер, воздвигнутый уже знакомой рукой: через пять лет после рождения Этера «Стандард Ойл» перекупила этот район, и в результате там не осталось никого из прежних жильцов, кто мог бы рассказать о Ядвиге Суражинской.
Чтобы не чувствовать постоянного присмотра отца, Этер сбежал в Европу (потом оказалось, что здесь он обманулся в своих надеждах). Он занялся биологией и польским языком, лелея мечту поехать в страну своей бабушки. Но туда он не спешил. Может быть, подсознательно боялся развеять чары, утратить видение единственной и неповторимой земли, рая, созданного ностальгией старой его Гранни.
Именно в этот период и завязалась наша дружба.
– Может быть, женщина, которую ты ищешь, поддерживает контакты со своими знакомыми или родными в Польше. Стоит попробовать добраться до них, – предложил я, очень довольный своей смекалкой, и совершил ту же ошибку, что и Этер.
Ни одному из нас не пришло в голову искать ее за пределами Соединенных Штатов.
Результатом этой замечательной идеи, которой Этер немедленно загорелся, стало объявление в польской прессе. Я позвонил отцу, а он поместил в газетах объявление, адресованное тем, кто переписывался с Ядвигой Суражинской или знал ее американский адрес.
Вскоре после нашего возвращения из Швейцарии ко мне на чердак как-то вечером заявился Этер, но выглядел он на пятьдесят лет старше. Тот же рост, те же карие глаза и такое же выражение недовольства на лице, это был весьма разгневанный Этер, Тембр голоса только усиливал сходство. От него несло одеколоном «Ярдли» и самоуверенностью.
– Этер! – начал я сердито: У меня мелькнуло подозрение, что ради шутки он переоделся и загримировался под седовласого джентльмена. Я даже не предполагал, насколько поразительно его сходство с отцом.
– Это пан Станнингтон. Батя! – сообщил приземистый тип с мордой сонной собаки. – У пана до вас бизнес, – бурчал он дальше, переводя на просторечный польский слова своего патрона. – Он желает, чтоб вы от Этера отхреначились, а он за то вам денежков даст.
– Мне переводчик, не нужен, – сухо сказал я по-английски.
– Подожди в коридоре, Стив, – скомандовал Станнингтон своему оригинальному толмачу.
– Ваш человек не знает польского, – заметил я, как только за Стивам закрылась дверь.
– Я его не затем держу. А ты скажи своему отцу, чтобы он не вмешивался в мои дела. Понял?
– Не понял! – рявкнул я.
– Я все о вас знаю, Твой отец ведет какие-то дела по поручению моего сына. От него Этер узнал про Швейцарию.
– Про Швейцарию Этер узнал уже довольно давно на уроках географии.
Я не собирался говорить ему, что посвящен в тайну гомункулуса из Лаго-Маджоре.
– Я пришел сюда не для того, чтобы выслушивать глупые шутки.
– А зачем вы вообще сюда пришли?
– Ты позвонишь отцу и передашь, чтобы он перестал вести с Этером дела, а сам прекратишь с ним видеться. Даю пять тысяч долларов.
– Фи! Да столько мне дают на мелкие расходы! – рассмеялся я. Внутри у меня все так и кипело.
– Десять – и ни цента больше.
– Папочка не велел мне брать денежки у незнакомых дяденек.
– Можешь взять деньги, можешь бескорыстно прекратить пудрить мозги моему сыну, если ты такой дурак. Наверняка ты не получишь столько за мытье парижских сортиров. Но если не оставишь Этера в покое, этот город тебе быстро надоест. Обещаю. Тебя выбросят с работы, выгонят из этой квартиры, и другой ты не найдешь. А как относятся французы к иностранцам, сам знаешь.
Мне очень хотелось сказать ему какую-нибудь гадость, но из-за Этера я сдержался. Вместо этого открыл дверь с поклоном, какого не постыдился бы и породистый метрдотель.
– Честь имею с вами попрощаться, мастер Станнингтон.
– Ты еще об этом пожалеешь! Я держу свое слово.
– И не стыдно серьезному человеку топать на седьмой этаж и пугать студента? Вам больше делать нечего?
Этера я встретил в Сорбонне только через несколько дней.
– Понимаешь, отец заблокировал мой счет…
– Это не повод, чтобы нас избегать. Твой отец посетил меня и предложил отступного.
– Его коронный номер. Хочет вынудить меня вернуться домой. Кошмарный папенька, а? Да я скорее сдохну, чем соглашусь уступить ему, но придется держаться от вас подальше, иначе он наделает вам гадостей. Чудовище! Он не всегда таким был, с возрастом подлеет… – Этер стыдился смотреть мне в глаза.
– Все как-нибудь обойдется. Пошли к нам, вместе пересидим бзик твоего предка.
– Я из-за него не найду никакой работы, а вас он лишит и работы, и квартиры. Отец запугает домовладельца или попросту перекупит дом. С него станется, я ведь не сказал, насколько он богат. Половина акций «Стандард Oйл», акции цинка, меди, кофе и черт знает чего еще.
– А мы на шантаж не поддаемся. Пошли! – Оставить Этера в такую минуту означало для меня уронить собственное достоинство.
Этер был зол, грустен и голоден. В кармане у него остались проездной билет на метро и несколько франков. После возвращения из Швейцарии его чековая книжка перестала действовать.
Отец-миллионер, состоятельная мачеха под Парижем, несколько знакомых в высших финансовых сферах, а рассчитывать он ни на кого не мог…
– Я продам квартиру.
Этер купил ее по приезде в Париж.
– Лучше сдай. У тебя будет на что жить, а сам переезжай к нам. – Свен впервые разразился столь длинной речью, тронутый бедственным положением Этера.
Мы поглощали жареную картошку с бигосом. Вместе с рыбой Свена и мамалыгой Отокара бигос был основой нашего питания и зеркалом финансового положения обитателей чердака. Практичное блюдо, хорошо хранится. Пропорции ингредиентов в котле, который почти всегда дежурил в холодильнике, купленном по случаю Свеном, колебались в зависимости от нашей состоятельности.
Почтенное варево спасало от голода, холода и депрессии нас, Отокара – сообщника по мытью мисок в забегаловке – и многих наших знакомых. А обе наши берлоги смердели капустой, как кроличья нора. Вот и сейчас безотказный овощ, приготовленный с самым дешевым мясом, поддержал жизнь единственного наследника калифорнийского миллионера.
Этер получил надувной матрас и пуховый спальный мешок Свена. Наш тайный проход в стене позволял бесшумно перемещаться в случае нежелательных визитов. Консьержка не должна узнать и не узнает о появлении нового квартиранта, да и батя Станнингтон никогда не доберется здесь до сына.
Игра нас увлекла. Разумеется, в первую очередь я пытался помочь Этеру пережить трудный период, но еще мечтал утереть нос денежному мешку, который отнесся ко мне как к существу низшей расы, которое можно безнаказанно оскорблять. Решившись бороться до последнего франка и последнего фортеля, мы ждали нападения, но противник не спешил дать нам бой. Правда, счет Этера оставался недоступным, но никто не пришел с угрозами к нашему домовладельцу, никто не донес консьержке о лишнем квартиранте, никто не мешал Этеру безрезультатно пытаться сдать его квартиру. На дорогое жилище не находилось охотников. Многие квартиры в элитных районах Парижа и так пустовали, а Этер, связанный договором купли-продажи, не имел права самовольно снизить арендную плату.
– Не так страшен черт…
Я был, в общем-то, доволен развитием событий, хотя боевой дух требовал поединка.
– Он решил взять меня измором, – догадался Этер.
– Совести у него нет, – гудел Свен.
* * *
Настала свирепая зима, Европу терзали морозы и метели. Сена замерзла. Замерло движение барж, заснул товарный порт. Работы на погрузке и выгрузке больше не было. Из-за отсутствия угля Сорбонна прекратила лекции. На нашем чердачке, где не было отопления, мы усаживались вокруг примуса, на котором бурлил котелок с горячей водой, давая иллюзию отопления. Воняло капустой, носками и сырыми каменными стенами. Об электрическом обогревателе не могло быть и речи – на всем чердаке не было ни единой электрической розетки. Если ввернуть лампочку мощнее сорока ватт, предохранители вылетали. Они специально были рассчитаны именно так, чтобы каждый жилец потреблял столько света, сколько выгодно домовладельцу. Пробки и счетчики были заперты в шкафчике в каморке консьержки.
– Я плачу за квартиру, а не за эскимосское иглу! – Свен с омерзением смотрел на иней по стенам и круглое оконце в крыше, которое парижане зовут oeil-de-boeuf, бычий глаз. Теперь его завалило снегом, как иллюминатор на ледоколе!
– Зато тараканы вымерзнут, – подбадривал нас Этер, примостившись у котелка в ушанке и перчатках.
– Они выдерживают пятидесятиградусный мороз и семь лет без жратвы. – Не знаю, откуда Отокар брал эти сведения. – Они выдержали даже ядерный взрыв на Бикини, их ничем не возьмешь.
– Пальмы, солнце, горячий песок. Очень горячий песок. Пальмы, солнце… – шелестела Исмаиля, девушка цвета корицы.
Она сидела в постели, зарывшись по самый нос во все пледы Свена. Прелестное личико потеряло свой теплый золотистый цвет, девушка посерела и тряслась от холода. Теперь она пробовала согреться самовнушением.
– В Швеции днем с огнем не сыскать таких поганых квартир!
– В Калифорнии всегда солнце.
– Вот когда мой отец был в партизанах…
– Сумасшедший дом! – взвыла Исмаиля. – Смилуйся, Отокар, я уже все знаю о движении Сопротивления в Югославии!
– А ну цыц! Не все! А про жестяные печки в партизанских землянках я вам рассказывал? Не рассказывал!
– Буржуйка! – хлопнул я себя по лбу. Только македонец мог до этого додуматься.
Известная нам уже вдоль, поперек и задом наперед партизанская слава его отца все еще вдохновляла на практичные идеи.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45