Я отдавал себе отчет, что действовать надо быстро, пока черты незнакомки еще не стерлись в памяти работников бара, ведь им каждый день приходится видеть сотни новых лиц. Пройдет немного времени, и показания этих свидетелей перестанут быть достоверными.
Я отправился на спиртовой завод в Езерной, где Банащак работал кладовщиком, и в отделе кадров мне показали заявление от Банащака с просьбой о немедленном увольнении по собственному желанию. Заявление вчера пришло по почте. Четвертушка листа писчей бумаги, исписанная угловатым почерком.
Откуда послали письмо? Не знают, не обратили внимания. Конверт не сохранился: никто еще не знал о смерти Банащака.
Непосредственным начальником кладовщика оказалась инженер-технолог Халина Клим.
Мне не удалось с ней встретиться, поэтому я оставил для нее в отделе кадров повестку в прокуратуру.
Неужели я совершил ошибку?
Халина Клим не явилась на беседу. Она наглоталась снотворного и открыла газовый кран. От неминуемой смерти ее спас кот. Обычный полосатый подзаборник, единственный, кто делил с ней жилище. Отчаянно мяукая и царапая дверь, он позвал на помощь, и помощь пришла.
Халину Клим в тяжелейшем состоянии отвезли в клинику, она долго оставалась между жизнью и смертью. Едва оклемавшись, ночью разбила стакан и осколками перерезала себе вены. Она не хотела жить, боролась с врачами, которые удерживали ее на этом свете вопреки ее воле.
Халина жила в недавно полученной однокомнатной квартире. Разведена. Сорок три года. Двое почти взрослых детей остались с мужем.
Когда мне показали ее фотографию, я увидел еще вполне эффектную и привлекательную женщину и на миг решил, что она и есть Пиковая Дама. Отсюда и отчаяние, когда ее вызвали повесткой в прокуратуру.
Однако это была не странная дама из бара. Вышибала и кельнер категорически возражали.
– А вы, пан прокурор, решили, что сейчас все и разъяснится, как по заказу, стоит вам ручку приложить, – ехидно сказал начальник райотдела. – По такому делу еще бегать и бегать, пока ноги до самой задницы не сотрешь…
– Она ушла к любовнику, – отрезал бывший муж Халины Клим, – и я о ней вообще слышать ничего не хочу. Мы с ней официально в разводе, я ее не вижу и не позволяю навещать детей. Это глубоко безнравственная женщина.
Тон проповедника, морда ханжи. Он явно радовался, что бывшей женой интересуется прокуратура. Нет, этот нравственный муж не произвел на меня хорошего впечатления.
Неужели этим любовником и был Банащак?
На работе Халина Клим пользовалась безупречной репутацией. Когда я спросил о ее возможной связи с Банащаком, никто в это не поверил. Такого просто не могло быть!
Кладовщика охарактеризовали как человека ограниченного, замкнутого молчуна, его никак не поставишь рядом с пани Клим. Взаимную симпатию легко заметить, в отношениях Банащака и Клим ничего такого и в помине не было.
Халина Клим – суровый и требовательный начальник, обращалась с кладовщиком тактично, но холодно. Банащак же относился к ней с уважением и соответствующим ее должности почтением. Да и манеры пани Клим не допускали никаких вольностей.
Таково было общее мнение, как среди руководства, так и среди коллег Халины Клим. Она со всеми держалась вежливо, но сдержанно, была скрытна. Знали, что разведена, – и все.
По какой же причине она посягнула на свою жизнь и имеет ли это отношение к вызову в прокуратуру?
Я всегда считал, что даже самые внезапные попытки самоубийства – если речь не идет о психически больных людях – всегда связаны с долгими и затаенными душевными процессами, требующими именно такого выхода.
Почему Халина Клим решилась на этот страшный, бесповоротный шаг? Какие-то проблемы на работе? Судя по характеристикам, дела у нее были в идеальном порядке. Может быть, слишком идеальном?
О мужчине, который так трагически повлиял на судьбу этой женщины, мне рассказала пенсионерка-вахтерша, работающая теперь на полставки. Она убирала кабинеты, заваривала кофе и чай, готовила завтрак для ночной смены.
Пани Люция, ухоженная и подвижная, невзирая на свои шестьдесят лет, женщина, сидела в стеклянной клетушке-аквариуме, между холодильником и огромным, вечно кипящим чайником.
– Садитесь, прошу вас, пан прокурор! – Она протерла тряпочкой идеально чистый табурет.
– А откуда вы знаете, что я прокурор? Вопрос глупее трудно было придумать. На бесплодные разговоры на заводе я тратил, к великому неудовольствию своих начальников, уже второй день, к тому же и не скрывал своей должности.
– Так ведь все в курсе дела, прокурор на спиртовом заводе дело обычное. Слышала, вы про Климиху расспрашиваете, так я сразу скажу: из-за мужика травилась! Казик Омерович его зовут, работает у нас на заказ, потому как художник, к нам через пани Халину и пришел. Только я вам, пан прокурор, не для протоколу все это говорю, потому что она такая симпатичная, жаль мне пани Халину… а подписывать я ничего не буду. Не для нее этот парень…
– Несерьезный?
– Да смазливый больно! Не парень, а картинка, он ей в сыновья годится, такой молоденький. Она ведь женщина еще ничего, а при нем смотрится ровно рухлядь старая. Он ее небось стыдился, потому что, бывало, заявится, а на нее и не смотрит… Словечком перемолвится, нехотя так. Из-за этого хахаля все и случилось, пани Халина терзалась, что он за каждой юбкой оглядывался. А может, не только оглядывался, а и все такое, что и сказать-то нельзя. Красивый мужик – это для других соблазн; ежели баба хочет при себе кого-то иметь, надо мужика по своей мерке подбирать. Да кто из дурочек это понимает? Все за гладенькими-сладенькими бегают, а на всех-то красавцев не напасешься. Избалованные они, красавцы-то эти… А вы женаты, пан прокурор?..
Художник, график!
И все сразу сошлось, стоило мне проверить адрес Казимежа Омеровича. Он жил на вилле Заславских!
ДОРОТКА ЗАСЛАВСКАЯ
– …Мало ли от чего зависит, помню я или нет… Сколько лет прошло! В пятидесятых, говоришь? В сорок девятом? Это ж четверть века назад! Как тебя там? Дорота? Ты не гони лошадей, а скажи сначала, кто тебя прислал именно ко мне.
– Никто! Просто в отделах кадров всех ресторанов я просила дать мне адреса людей, которые работали в те времена… Большинство уже на пенсии. Я так надеялась, что кто-то из них вспомнит. Если вы со мной поговорите, я вас отблагодарю.
Он внимательно смотрел на меня сквозь стекла в тонкой золотой оправе, и глаза его казались недобрыми.
Я понятия не имела, как надо давать деньги в таких обстоятельствах. Замялась и принялась бестолково шарить в сумочке, как будто не знала, что там только три банкноты по пятьсот злотых и горстка мелочи. Три месяца копила. Родители давали на карманные расходы по сто злотых в неделю, триста мне выдала Анеля.
Попросить сдачу с пятисот? Неудобно, он может обидеться, а мелочи у меня – кот наплакал. Жадный старикан! Взгляд выцветших глазок прожигал мне руки, я совсем растерялась.
– Это вам… – Я неловко сунула ему банкноту.
Если и дальше буду таким же лохом, моих денег хватит аккурат на трех кровососов, а на обратный билет вообще не останется. Как только выйду от этого гада, разменяю деньги!
– Ты уже у кого-нибудь была?
Я честно ответила, что он первый в моем списке.
– А почему? – Желтые, как воск, скрюченные артритом пальцы схватили мою денежку. – Почему ты выбрала меня?
– Вы работали барменом в самом крупном ресторане, вот почему.
– А скажи, зачем тебе эти сведения?
Я была готова к такому вопросу, но теперь подумала, что он станет снова тянуть из меня деньги: слишком легко старый змей заполучил эту пятисотку. Только сейчас до меня дошло, как же я лопухнулась, заплатив ему ни за что, за туманное обещание рассказать о человеке, которого он мог и не знать.
– Речь идет о наследстве… В Канаде умерла тетка, которая отписала свое имущество Марии Козярек, своей единственной родственнице, живущей в Польше. Поисками наследницы по просьбе адвокатской конторы в Торонто занимается известный варшавский адвокат…
– Как его фамилия?
– Винярский, – назвала я первую пришедшую в голову фамилию. Правда, пан Винярский на самом деле был известным адвокатом и другом моего отца. – Винярский, – повторила я, – выступает как доверенное лицо этой фирмы.
– Вот оно как… И адвокат вызнал, что Мария Козярек в пятидесятые годы жила в Щецине?
– Да! И все следы на этом обрываются.
– А прозвище Жемчужина тоже Винярский раскопал? – Я кивнула. – Так почему же адвокат не пошел с этим в милицию, не дал объявление в газету? – Крыть такие убедительные доводы мне было нечем. – Или адвокат не знает, что за деньги и мертвый воскреснет? Да после такого объявления бабы по фамилии Козярек к нему толпами повалят, только знай выбирай. Ага… Так, значит, известный адвокат прислал тебя… А кто ты ему?
– Я его стажерка…
Экую глупость сморозила! Ни в мою дурацкую стажировку, ни в известного адвоката старик не поверит. Я испугалась, что теперь он перестанет мне доверять и будет молчать как рыба.
Я чувствовала, как пылают щеки. Вся моя самоуверенность растаяла. Я не смела поднять глаз, боясь, что старик окончательно раскусит мою игру. Лихорадочно раздумывая, как выйти из неловкого положения, я на живую нитку сочиняла более правдоподобную историю. Мучительное молчание все тянулось и тянулось.
– Может, стажеркой ты и будешь, но не сейчас!
– Нет… – Я посмотрела на деда виноватыми собачьими глазами.
– И не стыдно врать старому человеку? – Он гордился своей проницательностью. – Зачем ты ищешь Жемчужину?
– Я ее… дочь… Моя мать, то есть Мария Козярек, когда-то жила в Щецине.
– Так бы сразу и говорила… – Выпученные рачьи глазки слегка подобрели. – Когда ты потеряла мать из виду?
– Я ее никогда не видела. Выросла в детском доме в Варшаве.
На сей раз он поверил, не догадался, что я снова вру. Мне удалось попасть в нужную тональность. Неизвестная мать, брошенная сиротка – этим можно тронуть даже старое черствое сердце.
– Значит, ты ищешь мать, а канадское наследство – липа?
– Нет, просто еще одна баба на него нацелилась, тоже Козярек, только зовут ее Ванда. Винярский в поисках Марии вышел на меня, но у этой Ванды деньги водятся, а я…
– Отца тоже не знаешь?
– Нет… Но фамилия у меня отцовская. – Я набрала побольше воздуха, словно собиралась нырнуть. Господи, как же колотится сердце. Я чувствовала, что бледнею. Притворяться несчастной, глядя старику в глаза, было уже ни к чему – я совсем вошла в роль. – У меня в метрике записано: отец Владислав Банащак. Может, вы слышали эту фамилию? Родилась в Щецине, – врала я, как по нотам. Если попросит паспорт, скажу, что забыла взять.
Старик ни о чем не спросил.
– Нет, деточка, не слышал, – ответил он мягко. Похоже, я пробудила в нем сочувствие.
– Ну да, понятно… разве это отец? – упавшим голосом сказала я. – Детям вроде меня вписывают первую попавшуюся фамилию, просто чтобы комплексов потом не было, правда? Я вас умоляю, скажите, что вы знаете о Жемчужине?
– Успокойся, детка, возможно, я знал совсем другую Жемчужину, не Марию Козярек, твою мать… Послушай, что я тебе посоветую. Плюнь ты на таких родителей, которых… сколько тебе лет?
– Семнадцать! – На всякий случай я убавила себе годик.
– Которых за семнадцать лет в сердце боль не кольнула, чтобы собственное дитя увидеть, узнать, живо ли вообще. С Божьей помощью ты выросла, ремеслу, поди, какому-никакому тебя учат, а?
– Я в лицей хожу.
– Сколько прожил, а такого не слышал! Так из детских домов и в лицей могут послать?
– Да, если у человека хорошие оценки. У меня никогда ни одной тройки не было. – Я почти не лгала.
– Ой, молодчина! – обрадовался дед. – А на каникулы вас так без взрослых и отпускают?
– Нет. Директриса позволила мне поехать в Щецин, она знает, что я мать ищу.
– И детский дом оплатил тебе дорогу?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38