Мне самому двадцатый год пошел, не маленький… Я знаю, меня женить хотят, только это совсем напрасно: никого мне, кроме тебя, не нужно. Как сказал, что на тебе женюсь, так и будет!
3
Лет десять назад Василий Петрович Кольцов пошел в гору. Торговые, до этих пор не ладившиеся, дела вдруг поправились, и удача стала в кольцовском доме уже не случайной гостьей, а постоянной и прочной жилицей.
Когда все так хорошо устроилось, Василий Петрович продал свой небольшой, доставшийся ему от родителя захолустный домишко и купил исправный с усадьбой на Большой Дворянской, где жили чиновные господа, дворяне и кое-кто из купечества побогаче. К тому времени у него уже было пятеро детей: четыре дочери, из которых младшая, Анисья, только родилась, и сын Алексей, здоровый и смышленый мальчик, второй год ходивший в уездное училище.
Двадцать тысяч, потраченные на покупку дома, скоро оправдались выгодной продажей скота, и Василий Петрович задумал расширить свои дела. Он стал брать у помещиков в аренду землю и сеять хлеб, покупал лес и рубил его на дрова. Все это приносило немалый доход, и вскоре кроме бойни он построил на одной из пустынных улиц Воронежа дровяной двор с домом, где жили его приказчики.
Однажды в трактире он встретился с одним промотавшимся барином, который предложил купить у него стряпуху. Василию Петровичу стряпуха была действительно нужна: чем больше он богател, тем больше в доме обитало народу, и жена его, Прасковья Ивановна, не управлялась сама со всеми домашними делами. Да, кроме того, барин отдавал бабу дешево, и Василий Петрович купил стряпуху Пелагею вместе с ее восьмилетней дочерью Дуняшей.
Девочка росла вместе с кольцовскими дочерьми, как равная, как подруга; носила такие же, как и они, сарафаны, так же, как и они, училась грамоте, закону божьему и вышиванию на пяльцах. Но в то же время, конечно, и прислуживала им, словом, была чем-то средним между барышней и горничной.
Пелагея же показала себя искусной и работящей стряпухой. Она отлично угодила Кольцовым, хорошо прижилась в доме и очень радовалась, глядя на житье своей красивой и грамотной дочери.
4
Дуня была всего тремя годами младше Алексея, и детьми они играли вместе. Смешливая и проворная, она не могла спокойно посидеть и часу, и целый день ее тоненькая фигурка в синем сарафане мелькала то по двору, то в большом заросшем саду. Она любила петь и часто распевала недавно завезенную в Воронеж песню «Среди долины ровныя»…
Алексей разговаривал и смеялся мало, а все убегал куда-нибудь и прятался в бурьяне или, зарывшись в сено на сеновале, лежал там с широко открытыми глазами. Потом вдруг вскакивал и дикими прыжками носился по двору, воображая себя наездником вроде отцовского гуртоправа Зензинова, который объезжал самых буйных лошадей из табуна графини Орловой.
Однажды он упросил Зензинова посадить его на дончака.
– Ну, только не трогай Кобчика, – предупредил Зензинов, – а то взбрыкнет, он страсть какой горячий…
Алексей не послушался и хлестнул Кобчика хворостиной. Жеребец поддал задом. Алексей турманом вылетел из седла и крепко ударился о землю.
В другой раз он стал уговаривать девочек лезть в соседний сад воровать белый налив.
– Так ведь у нас у самих в саду яблок много, зачем воровать? – сказали сестры.
– Эх вы, анчутки! – засмеялся Алексей, полез один, был пойман соседским сторожем и приведен к отцу.
Василий Петрович обругал сторожа и прогнал его, а Алексею надрал уши.
5
Когда Алексей научился читать и писать, отец взял его из училища и стал приучать к прасольскому делу. Он посылал сына с гуртовщиками в степь, и Алексею это было по душе. К пятнадцати годам он стал настоящим, обожженным солнцем и обхлестанным дождями гуртоправом; скакал, как джигит, и месяцами не бывал дома.
Василий Петрович радовался на сына и даже хвастался им перед знакомыми купцами. Его смущало только, что Алексей пристрастился к чтению и не расставался с книгою даже в седле.
Сын того соседа, к какому Алексей лазил воровать яблоки, рос слабым, болезненным мальчиком. Он все больше лежал да кашлял. Отец жалел его за хворость, а поэтому баловал и, видя, что мальчик больше всего любит чтение, накупал ему множество книжек.
Алексей крепко привязался к этому мальчику и все, бывало, бегал к нему и сидел возле его постели.
Однако скоро мальчик помер.
Перед смертью он подарил Алексею все свои книжки. Алексей читал их и перечитывал и всякий раз, когда отправлялся в поездку, вместе с чистой рубахой и рушником клал в холщовый мешок какую-нибудь из своих книжек и читал ее на привалах, а часто и в седле. Отец прозвал его «книгочеем», и это прозвище среди домашних пристало к нему на всю жизнь.
6
В кольцовском доме всегда была духота. Зимой топили так, что в печках лопались кирпичи, а летом рамы не выставляли.
Василию Петровичу не спалось. В голову лезла всякая дрянь: дохлые свиньи, битая посуда, векселя. А тут еще Алешка, шельмец, пропал с гуртом, давно бы надо быть, а вчерась приказчик ездил в Приваловку, сказывал – ни быков, ни Алексея…
В окнах рассвет засинел, у Покрова к заутрене ударили.
Василий Петрович встал, перекрестился и в одном исподнем пошел на крыльцо умываться.
Было свежо. По серому небу раскинулись розовые облачка. Где-то играл пастуший рожок, скрипели ворота, бабы выгоняли коров. На просторе поросшего зеленой муравой двора бродила нерасседланная лошадь. «Господи, твоя воля! – подумал Василий Петрович. – Да ведь это же Алешкина Лыска…»
– Лыс! Лыс! Лыс! – позвал он.
Лошадь подняла голову и заржала.
– Михейка! – закричал Василий Петрович. – Михейка!.. Ах, сторожа, паралик вас расшиби!
В сердцах плюнул, поплескал себе на руки из глиняного рукомойника, подвешенного на крыльце. Умылся кое-как и, ворча, вошел в дом.
День начинался плохо.
7
Передний угол столовой комнаты был весь завешан образами. Три разноцветные лампадки – синяя, красная, голубая – мерцали тихо и кротко, зеленая же, которая считалась в доме неугасимой, не горела: видно, забыли заправить. И это было неприятно, нарушало порядок, и, заправляя неугасимую, Василий Петрович все больше распалялся гневом на нерадивость домашних, на Алексея, на весь белый свет…
Плохо, плохо начинался день.
Прасковья Ивановна внесла самовар, и старики уселись чаевничать.
– Так… – выпив первый стакан, заговорил Василий Петрович. – Приехал, стал быть, шалава… Бросил коня нерасседланного, а самого и следа нет. Покинул, видать, гурт-ат, шерамыжник!
– Должно, купаться побег, – робко сказала Прасковья Ивановна.
– Много ты понимаешь! – насмешливо из-под косматых бровей поглядел старик. – Поди-ка, слышь, кликни Михея.
Пока Прасковья Ивановна ходила звать Михея, Василий Петрович все бормотал:
– Дармоеды… ах, дармоеды!
Пришел Михей, ночной сторож, рыжеватый, весь какой-то обдерганный. Остановился в дверях и стал креститься не то на образ, не то на старика Кольцова.
– Алексея видал? – в упор спросил Василий Петрович.
– Видал, батюшка Василий Петрович. Брехать не стану, видал…
– И как Алешка коня под седлом кинул, видал?
– Так ить я, батюшка ты мой, то исть думал…
– А ты знаешь, – стукнул Василий Петрович кулаком, – ты знаешь, болван, кто думает? Петух думает… Да! Где Алексей?
– К Дуняшке ночью стучался, – оглянувшись по сторонам, просипел Михей.
– Ну? – повернулся к жене старик. – А то – «купаться»! – насмешливо передразнил.
8
Выходя из дому, Михей столкнулся с Алешей.
– Ну, Ляксей Василич, – ощерился он, – будет тебе сейчас за коня! Дюже грозен… беда!
«Экая рожа мерзкая! – усмехнулся Кольцов, глядя вслед Михею. – Не иначе донес, поганец… Идти ай обождать? Пойду!» – решил и смело распахнул дверь.
– Здравствуйте, батенька! – сказал, кланяясь в пояс. – Маменька, здравствуйте!
– Так, сударь… – медленно, с расстановкой сказал отец. – Бросил, слышь, быков-та?
– Быки в Приваловке, – смиренно ответил Алексей. – Аккурат в ночь поставил на выпас. А сам, дня не дожидаясь, домой. Дюже овода кобылу замучили…
– Овода! – проворчал старик. – Я, брат, эти твои овода оченно понимаю… Сядь!
Прасковья Ивановна налила чашку, подвинула Алексею, и все молча принялись за чай.
Кольцов оглядел комнату. Все то же, ничего не изменилось: низкие потолки с толстыми балками, щегол в клетке, стеклянная горка с разноцветной посудой, самовар с огромными, похожими на крендели ручками; в простенке меж окон – темная картина, на которой изображена святая гора Афон и бог в облаках.
– Ну, вот чего, – ставя стакан кверху дном, сказал Василий Петрович. – Погуляли, побаламутили – ладно! Теперича, сокол ясный, пора и насчет дела подумать. Ты как об этом соображаешь?
– Да что, батенька, – насторожился Кольцов: куда это старик петлю закидывает? – Я, батенька, сами знаете, от дела никогда не отлынивал.
– Так, знаю, – согласился отец. – Дай-кось, мать, рушничок…
Он вытер вспотевшее лицо, встал, помолился на образа и снова сел, положив обе руки на стол и играя большими пальцами.
– Вот чего, сударь, – сказал, помолчав. – Надумали мы тебя это… стал быть, женить.
Алексей хмуро поглядел на отца.
– Ну, чего уставился? – рассердился старик. – Чисто баран на новые ворота, прости господи! Говори, што ли! Говори, статуй надгробная! – крикнул он, уже не сдерживая гнева.
– Батенька, – медленно подымаясь, сказал Кольцов. – Я очень вас понимаю, батенька, что вы меня женить хотите, да только… я не могу-с! У меня невеста есть, батенька, я обещал ей… и вот, как перед богом, говорю вам: от своего обещанья не отступлюсь!
– О-бе-ща-ал?! – захохотал Василий Петрович. – Обеща-ал! Ох, мать, слышь ты… Ну, насмешил так насмешил! Это кому же, позвольте полюбопытствовать? – с ехидцей спросил. – Кому это вы, Алексей Васильич, обещаньице дали?
– Дуняше, – твердо ответил Кольцов.
– Очумел! – заорал старик. – Зарезал, сукин сын! На ком жениться удумал? А! На купленной девке! На холопке!
– Да что ж, батенька, – смело глядя в глаза отцу, сказал Кольцов. – Ведь мы, батенька, и сами мужики…
– Мы?! Мужики?! – Василий Петрович смахнул со стола чашку и затопал ногами. – Вон! Вон, собака!
Прасковья Ивановна заплакала.
Алексей захотел что-то сказать, да махнул рукой и медленно вышел.
Глава вторая
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую.
А. Кольцов
1
На углу Острогожской улицы и Сенной площади стоял небольшой, старой постройки двухэтажный каменный дом. На черной вывеске над низкой створчатой дверью золотыми буквами было написано: «Книжная торговля Д. А. Кашкина».
В небольшом помещении лавки было тихо и пусто. Приказчик поливал из чайника пол, чтобы не пылились расставленные по полкам до самого потолка книги.
На одной стене висели картины. Здесь были и «Битва русских с кабардинцами», где конские шеи изгибались вроде змей и где всем кабардинцам художник нарисовал огромные горбатые носы; и «Французы в Москве» – с пожаром и красными, похожими на связку баранок клубами дыма, и многое другое в том же роде.
Среди этой пестроты выделялись несколько превосходных эстампов с рафаэлевских мадонн и очень темный портрет какого-то старичка с надменным лицом и со звездой на зеленом мундире.
В особой маленькой комнатке, называвшейся кабинетом, за высокой ореховой конторкой стоял сам Кашкин и писал. Судя по тому, как морщилось его тонкое бритое лицо, как он грыз перо или зачеркивал, писание ему не давалось. Наконец он бросил перо, прочитал, близко поднеся к глазам исписанный и перемаранный листок, и разорвал его на мелкие клочки.
– Нет, брат, – пробормотал он, смахивая в корзину клочки, – видно, не дал бог священного огня…
2
В двадцатых годах девятнадцатого века в Воронеже, исстари торговавшем хлебом, кожей, мясом и лошадьми, открылись две книжные лавки – Семенова и Кашкина. Такому книгопродавцу, как Семенов, было все равно чем торговать, лишь бы иметь барыш и помаленьку наживаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52
3
Лет десять назад Василий Петрович Кольцов пошел в гору. Торговые, до этих пор не ладившиеся, дела вдруг поправились, и удача стала в кольцовском доме уже не случайной гостьей, а постоянной и прочной жилицей.
Когда все так хорошо устроилось, Василий Петрович продал свой небольшой, доставшийся ему от родителя захолустный домишко и купил исправный с усадьбой на Большой Дворянской, где жили чиновные господа, дворяне и кое-кто из купечества побогаче. К тому времени у него уже было пятеро детей: четыре дочери, из которых младшая, Анисья, только родилась, и сын Алексей, здоровый и смышленый мальчик, второй год ходивший в уездное училище.
Двадцать тысяч, потраченные на покупку дома, скоро оправдались выгодной продажей скота, и Василий Петрович задумал расширить свои дела. Он стал брать у помещиков в аренду землю и сеять хлеб, покупал лес и рубил его на дрова. Все это приносило немалый доход, и вскоре кроме бойни он построил на одной из пустынных улиц Воронежа дровяной двор с домом, где жили его приказчики.
Однажды в трактире он встретился с одним промотавшимся барином, который предложил купить у него стряпуху. Василию Петровичу стряпуха была действительно нужна: чем больше он богател, тем больше в доме обитало народу, и жена его, Прасковья Ивановна, не управлялась сама со всеми домашними делами. Да, кроме того, барин отдавал бабу дешево, и Василий Петрович купил стряпуху Пелагею вместе с ее восьмилетней дочерью Дуняшей.
Девочка росла вместе с кольцовскими дочерьми, как равная, как подруга; носила такие же, как и они, сарафаны, так же, как и они, училась грамоте, закону божьему и вышиванию на пяльцах. Но в то же время, конечно, и прислуживала им, словом, была чем-то средним между барышней и горничной.
Пелагея же показала себя искусной и работящей стряпухой. Она отлично угодила Кольцовым, хорошо прижилась в доме и очень радовалась, глядя на житье своей красивой и грамотной дочери.
4
Дуня была всего тремя годами младше Алексея, и детьми они играли вместе. Смешливая и проворная, она не могла спокойно посидеть и часу, и целый день ее тоненькая фигурка в синем сарафане мелькала то по двору, то в большом заросшем саду. Она любила петь и часто распевала недавно завезенную в Воронеж песню «Среди долины ровныя»…
Алексей разговаривал и смеялся мало, а все убегал куда-нибудь и прятался в бурьяне или, зарывшись в сено на сеновале, лежал там с широко открытыми глазами. Потом вдруг вскакивал и дикими прыжками носился по двору, воображая себя наездником вроде отцовского гуртоправа Зензинова, который объезжал самых буйных лошадей из табуна графини Орловой.
Однажды он упросил Зензинова посадить его на дончака.
– Ну, только не трогай Кобчика, – предупредил Зензинов, – а то взбрыкнет, он страсть какой горячий…
Алексей не послушался и хлестнул Кобчика хворостиной. Жеребец поддал задом. Алексей турманом вылетел из седла и крепко ударился о землю.
В другой раз он стал уговаривать девочек лезть в соседний сад воровать белый налив.
– Так ведь у нас у самих в саду яблок много, зачем воровать? – сказали сестры.
– Эх вы, анчутки! – засмеялся Алексей, полез один, был пойман соседским сторожем и приведен к отцу.
Василий Петрович обругал сторожа и прогнал его, а Алексею надрал уши.
5
Когда Алексей научился читать и писать, отец взял его из училища и стал приучать к прасольскому делу. Он посылал сына с гуртовщиками в степь, и Алексею это было по душе. К пятнадцати годам он стал настоящим, обожженным солнцем и обхлестанным дождями гуртоправом; скакал, как джигит, и месяцами не бывал дома.
Василий Петрович радовался на сына и даже хвастался им перед знакомыми купцами. Его смущало только, что Алексей пристрастился к чтению и не расставался с книгою даже в седле.
Сын того соседа, к какому Алексей лазил воровать яблоки, рос слабым, болезненным мальчиком. Он все больше лежал да кашлял. Отец жалел его за хворость, а поэтому баловал и, видя, что мальчик больше всего любит чтение, накупал ему множество книжек.
Алексей крепко привязался к этому мальчику и все, бывало, бегал к нему и сидел возле его постели.
Однако скоро мальчик помер.
Перед смертью он подарил Алексею все свои книжки. Алексей читал их и перечитывал и всякий раз, когда отправлялся в поездку, вместе с чистой рубахой и рушником клал в холщовый мешок какую-нибудь из своих книжек и читал ее на привалах, а часто и в седле. Отец прозвал его «книгочеем», и это прозвище среди домашних пристало к нему на всю жизнь.
6
В кольцовском доме всегда была духота. Зимой топили так, что в печках лопались кирпичи, а летом рамы не выставляли.
Василию Петровичу не спалось. В голову лезла всякая дрянь: дохлые свиньи, битая посуда, векселя. А тут еще Алешка, шельмец, пропал с гуртом, давно бы надо быть, а вчерась приказчик ездил в Приваловку, сказывал – ни быков, ни Алексея…
В окнах рассвет засинел, у Покрова к заутрене ударили.
Василий Петрович встал, перекрестился и в одном исподнем пошел на крыльцо умываться.
Было свежо. По серому небу раскинулись розовые облачка. Где-то играл пастуший рожок, скрипели ворота, бабы выгоняли коров. На просторе поросшего зеленой муравой двора бродила нерасседланная лошадь. «Господи, твоя воля! – подумал Василий Петрович. – Да ведь это же Алешкина Лыска…»
– Лыс! Лыс! Лыс! – позвал он.
Лошадь подняла голову и заржала.
– Михейка! – закричал Василий Петрович. – Михейка!.. Ах, сторожа, паралик вас расшиби!
В сердцах плюнул, поплескал себе на руки из глиняного рукомойника, подвешенного на крыльце. Умылся кое-как и, ворча, вошел в дом.
День начинался плохо.
7
Передний угол столовой комнаты был весь завешан образами. Три разноцветные лампадки – синяя, красная, голубая – мерцали тихо и кротко, зеленая же, которая считалась в доме неугасимой, не горела: видно, забыли заправить. И это было неприятно, нарушало порядок, и, заправляя неугасимую, Василий Петрович все больше распалялся гневом на нерадивость домашних, на Алексея, на весь белый свет…
Плохо, плохо начинался день.
Прасковья Ивановна внесла самовар, и старики уселись чаевничать.
– Так… – выпив первый стакан, заговорил Василий Петрович. – Приехал, стал быть, шалава… Бросил коня нерасседланного, а самого и следа нет. Покинул, видать, гурт-ат, шерамыжник!
– Должно, купаться побег, – робко сказала Прасковья Ивановна.
– Много ты понимаешь! – насмешливо из-под косматых бровей поглядел старик. – Поди-ка, слышь, кликни Михея.
Пока Прасковья Ивановна ходила звать Михея, Василий Петрович все бормотал:
– Дармоеды… ах, дармоеды!
Пришел Михей, ночной сторож, рыжеватый, весь какой-то обдерганный. Остановился в дверях и стал креститься не то на образ, не то на старика Кольцова.
– Алексея видал? – в упор спросил Василий Петрович.
– Видал, батюшка Василий Петрович. Брехать не стану, видал…
– И как Алешка коня под седлом кинул, видал?
– Так ить я, батюшка ты мой, то исть думал…
– А ты знаешь, – стукнул Василий Петрович кулаком, – ты знаешь, болван, кто думает? Петух думает… Да! Где Алексей?
– К Дуняшке ночью стучался, – оглянувшись по сторонам, просипел Михей.
– Ну? – повернулся к жене старик. – А то – «купаться»! – насмешливо передразнил.
8
Выходя из дому, Михей столкнулся с Алешей.
– Ну, Ляксей Василич, – ощерился он, – будет тебе сейчас за коня! Дюже грозен… беда!
«Экая рожа мерзкая! – усмехнулся Кольцов, глядя вслед Михею. – Не иначе донес, поганец… Идти ай обождать? Пойду!» – решил и смело распахнул дверь.
– Здравствуйте, батенька! – сказал, кланяясь в пояс. – Маменька, здравствуйте!
– Так, сударь… – медленно, с расстановкой сказал отец. – Бросил, слышь, быков-та?
– Быки в Приваловке, – смиренно ответил Алексей. – Аккурат в ночь поставил на выпас. А сам, дня не дожидаясь, домой. Дюже овода кобылу замучили…
– Овода! – проворчал старик. – Я, брат, эти твои овода оченно понимаю… Сядь!
Прасковья Ивановна налила чашку, подвинула Алексею, и все молча принялись за чай.
Кольцов оглядел комнату. Все то же, ничего не изменилось: низкие потолки с толстыми балками, щегол в клетке, стеклянная горка с разноцветной посудой, самовар с огромными, похожими на крендели ручками; в простенке меж окон – темная картина, на которой изображена святая гора Афон и бог в облаках.
– Ну, вот чего, – ставя стакан кверху дном, сказал Василий Петрович. – Погуляли, побаламутили – ладно! Теперича, сокол ясный, пора и насчет дела подумать. Ты как об этом соображаешь?
– Да что, батенька, – насторожился Кольцов: куда это старик петлю закидывает? – Я, батенька, сами знаете, от дела никогда не отлынивал.
– Так, знаю, – согласился отец. – Дай-кось, мать, рушничок…
Он вытер вспотевшее лицо, встал, помолился на образа и снова сел, положив обе руки на стол и играя большими пальцами.
– Вот чего, сударь, – сказал, помолчав. – Надумали мы тебя это… стал быть, женить.
Алексей хмуро поглядел на отца.
– Ну, чего уставился? – рассердился старик. – Чисто баран на новые ворота, прости господи! Говори, што ли! Говори, статуй надгробная! – крикнул он, уже не сдерживая гнева.
– Батенька, – медленно подымаясь, сказал Кольцов. – Я очень вас понимаю, батенька, что вы меня женить хотите, да только… я не могу-с! У меня невеста есть, батенька, я обещал ей… и вот, как перед богом, говорю вам: от своего обещанья не отступлюсь!
– О-бе-ща-ал?! – захохотал Василий Петрович. – Обеща-ал! Ох, мать, слышь ты… Ну, насмешил так насмешил! Это кому же, позвольте полюбопытствовать? – с ехидцей спросил. – Кому это вы, Алексей Васильич, обещаньице дали?
– Дуняше, – твердо ответил Кольцов.
– Очумел! – заорал старик. – Зарезал, сукин сын! На ком жениться удумал? А! На купленной девке! На холопке!
– Да что ж, батенька, – смело глядя в глаза отцу, сказал Кольцов. – Ведь мы, батенька, и сами мужики…
– Мы?! Мужики?! – Василий Петрович смахнул со стола чашку и затопал ногами. – Вон! Вон, собака!
Прасковья Ивановна заплакала.
Алексей захотел что-то сказать, да махнул рукой и медленно вышел.
Глава вторая
На заре туманной юности
Всей душой любил я милую.
А. Кольцов
1
На углу Острогожской улицы и Сенной площади стоял небольшой, старой постройки двухэтажный каменный дом. На черной вывеске над низкой створчатой дверью золотыми буквами было написано: «Книжная торговля Д. А. Кашкина».
В небольшом помещении лавки было тихо и пусто. Приказчик поливал из чайника пол, чтобы не пылились расставленные по полкам до самого потолка книги.
На одной стене висели картины. Здесь были и «Битва русских с кабардинцами», где конские шеи изгибались вроде змей и где всем кабардинцам художник нарисовал огромные горбатые носы; и «Французы в Москве» – с пожаром и красными, похожими на связку баранок клубами дыма, и многое другое в том же роде.
Среди этой пестроты выделялись несколько превосходных эстампов с рафаэлевских мадонн и очень темный портрет какого-то старичка с надменным лицом и со звездой на зеленом мундире.
В особой маленькой комнатке, называвшейся кабинетом, за высокой ореховой конторкой стоял сам Кашкин и писал. Судя по тому, как морщилось его тонкое бритое лицо, как он грыз перо или зачеркивал, писание ему не давалось. Наконец он бросил перо, прочитал, близко поднеся к глазам исписанный и перемаранный листок, и разорвал его на мелкие клочки.
– Нет, брат, – пробормотал он, смахивая в корзину клочки, – видно, не дал бог священного огня…
2
В двадцатых годах девятнадцатого века в Воронеже, исстари торговавшем хлебом, кожей, мясом и лошадьми, открылись две книжные лавки – Семенова и Кашкина. Такому книгопродавцу, как Семенов, было все равно чем торговать, лишь бы иметь барыш и помаленьку наживаться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52